Беглецы [Нил Шустерман] (fb2) читать онлайн

Нил Шустерман
Беглецы
Перевод Д. Александрова

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ БАРБАРЫ СЕРАНЕЛЛА

«Если бы люди становились донорами органов по своей воле, нужды в заготовительных лагерях никогда бы не возникло».

Адмирал

БИЛЛЬ О ЖИЗНИ

Вторая Гражданская война, известная также как Хартландская война, была бесконечной серией долгих и кро­вопролитных сражений, в ходе которых противоборству­ющие стороны пытались навязать друг другу свое реше­ние проблемы.

Чтобы положить конец кровопролитию, пришлось при­нять ряд поправок к Конституции, вошедших в историю под общим названием Билль о жизни.

Принятый Билль удовлетворил как сторонников абортов, так и их противников.

В законе говорится о том, что человеческая жизнь неприкосновенна с момента зачатия и до тринадцати­летнего возраста.

В период же с тринадцати до восемнадцати лет родители получают право принять решение о своего рода «ретро­спективном аборте»...

...не прерывающем в «традиционном» смысле слова жизнь ребенка.

Был разработан особый процесс, позволяющий избавить­ся от ребенка, оставив его в живых. В случае, если родите­ли решают отдать ребенка в специальный лагерь, где че­ловеческие тела разделяют на органы для последующего хранения, принято говорить, что ребенка «разобрали».

В настоящее время процесс «разборки» стал естествен­ной и общепринятой частью жизни общества.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Документ, написанный под копирку

«Я никогда не стремился вознестись на самый верх, но теперь, если рассуждать с точки зрения статистики, шансы на то, что какая-нибудь часть меня достигнет величия где-нибудь на необъятных просторах земли, существенно возросли. Лучше быть великим хотя бы какой-то своей частью, чем сохранить целостность, оставаясь бесполезным».

Самсон Сирота 

1. Коннор

— Есть множество мест, где ты мог бы укрыть­ся, — говорит Арианна. — Ты умный парень, а значит, шансы дожить до восемнадцати есть.

Коннор настроен скептически, но одного взгляда в глаза Арианны оказывается достаточ­но, чтобы сомнения умчались прочь, пусть и ненадолго. Сегодня ее глаза по цвету в точности как фиалки — с красивыми серыми прожил­ками, расходящимися от центра к краям зрач­ков. Арианна — истинная жертва моды. Как только ей становится известно, что появился новый пигмент для глаз, она тут же отправляет­ся делать впрыскивание. Коннор никогда не был рабом модных тенденций. Его глаза оста­лись такими же, как при рождении. Карими. У него даже татуировок нет, в отличие от мил­лионов детей, украшенных всевозможными картинками с младенчества. Если кожа Коннора когда-нибудь и меняется, то только после ле­та, когда ее покрывает загар. Но на дворе но­ябрь, и загара уже нет и в помине. Коннор пы­тается привыкнуть к мысли, что нового лета ему не видать. По крайней мере, в качестве Коннора Лэсситера. Но поверить в то, что твоя жизнь закончится в шестнадцать лет, ре­шительно невозможно.

Фиолетовые глаза Арианны наполняются слезами и блестят, как аметисты. Она моргает, и слезы капают и текут по щекам.

— Коннор, мне так жаль.

В объятиях Арианны мальчик мгновенно успокаивается, и кажется, на свете никого, кроме них, нет. В этот момент Коннор чувствует себя в безопасности: никто не может до него до­браться... но Арианна опускает руки, и наваж­дение проходит. Мир возвращается на круги своя. Коннор снова обретает способность ви­деть, слышать и чувствовать. По шоссе, находя­щемуся прямо под ними, пролетает автомобиль, и балка, на которой они стоят, вибрирует. Во­дитель не имеет ни малейшего представления о том, кто находится наверху, а если бы и имел, вряд ли бы заинтересовался. В конце концов, Коннор — всего лишь очередной мальчишка, которому осталась лишь неделя до разборки.

Слова, которыми старается утешить его Арианна, больше не помогают. Да и услышать их из-за непрекращающегося шума проезжаю­щих автомобилей нелегко. Ребята выбрали не лучшее место, чтобы спрятаться. Сидеть на балке силовой конструкции автомобильного путепровода — занятие опасное. Увидев та­кое, взрослые обычно укоризненно качают головами, втайне надеясь, что их дети подоб­ными вещами не занимаются. Впрочем, для Коннора это не попытка продемонстриро­вать неповиновение и не бесшабашная вы­ходка глупца, не осознающего опасности. Просто мальчику отчаянно хочется почувствовать себя живым. Сидя на балке, скрытой от взглядов водителей за большим дорожным знаком, он чувствует себя в безопасности. Да, один неверный шаг, и он неминуемо свалится прямо под колеса. Но Коннору к опасности не привыкать.

Он впервые привел сюда девочку, хотя Ари­анна этого и не знает. Закрыв глаза и присло­нившись к вертикальной балке, Коннор чувст­вует спиной вибрацию, порожденную колеса­ми проезжающих внизу машин, и представляет себя частью конструкции. Ему кажется, что дрожь пульсирует в его венах, что он слился с колоссальной металлической опорой за спи­ной. Мальчик здесь не в первый раз — раньше он всегда прятался между балками, убежав из дому после ссоры с родителями. Тогда ему каза­лось, что нервы на пределе и дальше уже неку­да, но, лишь узнав о том, что ему предстоит, он понял, что ссоры с отцом и матерью были дет­ским лепетом. Да и ссориться, по правде гово­ря, уже не из-за чего. Родители подписали ор­дер — дело сделано.

— Надо бежать, — говорит Арианна. — Меня тоже все достало. Школа, семья, все. Я бы с удо­вольствием ушла в самоволку и даже ни разу не оглянулась бы.

Коннору идея нравится. Но податься в бега в одиночку он бы не решился. Страшно вот так все бросить. Конечно, в школе он старается выглядеть крутым, взрослым и даже плохим парнем, но бежать, жить одному? Коннор не уверен, что у него хватит смелости. Но если с ним пойдет Арианна, тогда другое дело. Вдво­ем не так страшно.

— Ты серьезно? — спрашивает он.

Арианна снова пристально смотрит на него своими волшебными глазами.

— Серьезно. Вполне. Я могу уйти в самоволку. Если ты меня с собой позовешь.

Коннору отлично известно, чем это пахнет. Убежать вместе с ребенком, предназначенным на разборку, — преступление. Поэтому реши­мость Арианны трогает его сильнее любых при­знаний. Они целуются, и, невзирая на то что ему предстоит, Коннор вдруг чувствует себя счастливейшим человеком на земле. Он обни­мает Арианну, — может, излишне крепко, пото­му что она тихонечко стонет. От этого Коннору лишь хочется прижать ее к себе еще крепче, но он конечно же не позволяет себе этого и отпус­кает девушку. Арианна улыбается в ответ.

— Самоволка... — произносит она. — А что это значит, кстати?

— Старый военный термин, — отвечает Кон­нор. — Когда солдат «находится в самовольной отлучке».

— Ха. Значит, в нашем случае — «не посещает школу без уважительной причины».

Коннор берет ее за руку, мысленно прика­зывая себе не сжимать ее слишком крепко. Она сказала, что пойдет с ним, если он позовет. Не­ожиданно ему приходит в голову, что он пока что ее не позвал.

— Ты пойдешь со мной, Арианна?

— Конечно, — улыбается и кивает девушка. — Да, пойду.

***

Родители Арианны не любят Коннора.

«Мы всегда знали, что его отправят на раз­борку». Эти случайно услышанные слова маль­чик не забудет никогда. «Держись подальше от этого мальчишки Лэсситеров». Они никогда не называли его по имени. Всегда «этот мальчиш­ка Лэсситеров». Они считают, что раз мальчик однажды ненадолго попал в коррекционную школу, это дает им право осуждать его.

Провожая Арианну, Коннор останавливает­ся неподалеку от входа и прячется за дерево, чтобы посмотреть, как она входит в дверь. На пути к собственному дому ему приходит в голо­ву, что отныне им обоим придется привыкать к тому, что прятаться нужно постоянно.

***

Вот и дом.

Коннор удивляется тому, что продолжает называть это место домом, ведь его-то, собст­венно, собираются отсюда выселить. И дело даже не в том, что его лишают комнаты, где он спит, — люди, которые, по идее, должны любить его больше всего на свете, изгоняют его из своих сердец.

Мальчик входит в дом и обнаруживает в гостиной отца. Он сидит в кресле и смотрит новости по телевизору.

— Привет, пап.

Отец показывает пальцем в телевизор: на экране репортаж с места какой-то очередной трагедии.

— Опять Хлопки, черт бы их побрал.

— И что они на этот раз взорвали?

— Магазин «Олд Нэви» в северной части Ак­рона.

— Странно, — говорит Коннор, — я всегда счи­тал их людьми со вкусом.

— Тебе это кажется смешным?

Родители Коннора считают, что мальчик не знает, на что его обрекли. Он и не должен был знать, но Коннор достиг совершенства в деле раскрытия секретов. Три недели назад, разыс­кивая степлер в кабинете отца, он случайно на­шел авиабилеты. В графе «место назначения» значились Багамские острова. Родители соби­рались в отпуск после Дня Благодарения. Про­блема в том, что бланка было три, а не четыре: для отца, матери и младшего брата. Билета с именем Коннора не было. Поначалу мальчик решил, что он лежит в другом месте, но чем больше он думал об этом, тем больше эта вер­сия казалась ему странной. Пока родителей не было дома, он тщательно обыскал кабинет, но билета не нашел. Зато обнаружил другой доку­мент. Подписанное разрешение на разборку. Составленное в трех экземплярах под копир­ку — в старомодном стиле. Первого листа не было — он должен храниться в государствен­ном архиве. Второй лист будет служить сопро­водительной бумагой для самого Коннора — вплоть до самого конца. Третья копия останет­ся у родителей — немым напоминанием о соде­янном. Может, они поместят документ в рамку и повесят рядом с фотографией, сделанной в первом классе.

Дата исполнения в документе практически совпадала с датой, проставленной в авиабиле­тах, — Коннор должен был отправиться на раз­борку за день до вылета родителей на Багамы. От такой несправедливости ему захотелось что-нибудь разбить, да не одну вещь, а все, что было в кабинете. Но Коннор сдержался. В по­следнее время он более-менее научился управ­лять собой, и, если не принимать во внимание драки в школе, происходившие, впрочем, до­статочно редко и не по вине Коннора, мальчик умеет скрывать чувства. Если Коннору случает­ся что-то узнать, он предпочитает держать ин­формацию при себе. Всем известно, что разре­шение на разборку обратного хода не имеет, поэтому толку от протестов и истерик не было бы никакого. Кроме того, Коннор обнаружил, что знание родительского секрета дает ему не­которую власть над отцом и матерью. Теперь, что бы он ни сделал, если поступок каким-то образом касался родителей, эффект от него возрастал стократно. К примеру, однажды мальчик купил цветы и подарил матери, и та плакала несколько часов. Потом получил за контрольную по математике четыре с плю­сом — лучшую оценку, которую ему когда-либо приходилось получать по этому предмету. Он подал тетрадь отцу, и тот побледнел, как смерть.

— Видишь, пап, у меня появились хорошие оценки, — сказал Коннор. — Может, к концу по­лугодия и пятерки получать начну.

Спустя час отец все еще сидел в кресле, сжимая в руках тетрадь, и смотрел в одному ему известную точку на стене.

Коннор мучает родителей по одной про­стой причине: они должны страдать. Пусть зна­ют, что ужасная ошибка, которую они соверши­ли, не даст им покоя всю жизнь.

Но в мести, как известно, утешения нет, и, промучив родителей три недели кряду, Коннор не испытал облегчения. Мальчик обнаружил, что ему жаль родителей, и возненавидел себя за это.

— Я опоздал к обеду?

— Мать отложила для тебя еду, — отвечает отец, не отрываясь от экрана. Мальчик направ­ляется в кухню, но на полпути отец окликает его: — Коннор?

Он оборачивается и видит, что отец выклю­чил телевизор и смотрит на него. И не просто смотрит, а внимательно изучает. Сейчас ска­жет, думает Коннор. Собирается рассказать, что они решили отдать меня на разборку. Ска­жет и разрыдается, будет без конца повторять, что ему очень, очень жаль. Если он расплачет­ся, думает Коннор, я, пожалуй, приму извине­ния. Может, даже прощу, а потом скажу, что не собираюсь ждать, пока придет офицер по рабо­те с несовершеннолетними, чтобы забрать ме­ня. Но нет, ничего подобного не происходит.

— Ты закрыл входную дверь? — наконец спра­шивает отец.

— Сейчас закрою.

Коннор возвращается в прихожую, запира­ет дверь на замок и отправляется в свою комна­ту, понимая, что уже не голоден, какой бы вкус­ный обед ни оставила мать.

***

В два часа ночи Коннор одевается в черное и укладывает в рюкзак вещи, которые ему доро­ги. Закончив, он обнаруживает, что в рюкзаке поместится еще три комплекта одежды. Удиви­тельно, как мало вещей, если разобраться, ду­мает он, действительно хочется взять с собой. В основном это вещи, напоминающие о каких-то важных событиях, которых было немало до того, как между ним и родителями пролегла пропасть. Да и не только между ним и родите­лями, а между ним и всем остальным миром.

Заглянув в комнату младшего брата, Кон­нор раздумывает, не разбудить ли его, чтобы попрощаться, но потом решает, что это не слишком удачная мысль. Дверь открывается бесшумно, и мальчик выскальзывает на улицу. Велосипед взять не получается, потому что он установил на него систему спутникового слеже­ния, естественно не думая о том, что однажды придется красть его самому. Впрочем, у Ариан­ны два велосипеда, им хватит.

Дом Арианны в двадцати минутах ходьбы, если идти обычным путем. Спальные районы в Огайо никогда не отличались простотой и по­нятностью застройки; улицы изгибаются под самыми невероятными углами. Петлять и кру­жить по ним смысла нет, и Коннор, решив вос­пользоваться кратчайшим путем, идет прями­ком через рощу и оказывается на месте через десять минут.

Свет в доме не горит, но мальчик этого и не ожидал. Было бы подозрительно, если бы Ари­анна бодрствовала всю ночь. Лучше прикинуть­ся спящей, тогда родители беспокоиться не бу­дут. Двор перед домом и крыльцо оборудованы датчиками движения, и, если какой-то объект попадает в зону их действия, зажигается свет. Родители Арианны установили их, чтобы отпу­гивать диких животных и преступников. А за­одно и Коннора — ведь они считают, что он од­новременно и то, и другое.

Мальчик достает телефон и набирает зна­комый номер. Стоя в темноте на краю заднего двора, он слышит, как в ее спальне раздается звонок. Коннор немедленно обрывает вызов и, пригнувшись, прячется поглубже в тень, опасаясь, как бы родители не увидели его в ок­но. Да о чем же она думала? Нужно было пере­ключить телефон в режим вибрации, таков был уговор.

Коннор обходит двор по широкой дуге, ста­раясь не пересекать воображаемую черту, за ко­торой могут сработать датчики. Оказавшись почти напротив крыльца, он подходит ближе. Свет, естественно, зажигается, но на эту сторо­ну дома, мальчик знает, выходят только окна спальни Арианны. Через несколько секунд она спускается и приоткрывает дверь — ровно на­столько, чтобы видеть его, но недостаточно для того, чтобы выйти или войти.

— Привет, ты готова? — спрашивает Коннор, видя, конечно, что о готовности нет и речи: Арианна в халате, надетом поверх атласной пи­жамы. — Ты не забыла, надеюсь?

— Нет, что ты, не забыла...

— Тогда поторопись! Чем раньше мы выйдем, тем больше времени в запасе, пока они поймут, что нас нет, и пустятся вдогонку.

— Коннор, — говорит Арианна, — понимаешь, такое дело...

До него тут же доходит, о чем она. По всему: по голосу, по тому, как трудно ей произносить его имя, по тщательно скрываемому, но все рав­но заметному желанию извиниться, как-то сгла­дить вину — Коннору тут же становится ясно, что она собирается сказать. Собственно, гово­рить ей ничего и не нужно, но мальчик хочет, чтобы она произнесла вслух то, что хотела ска­зать. Он понимает, что выговорить эти слова будет трудно, но хочет, чтобы она взяла на себя этот труд. Обстоятельства требуют, чтобы по­ступок, который она собирается совершить, был таким болезненным, чтобы она запомнила его на всю жизнь.

— Коннор, я правда хочу пойти с тобой, чест­но... но время такое неподходящее. Сестра вы­ходит замуж и хочет, чтобы я была свидетель­ницей на свадьбе. Потом школа еще...

— Ты же ненавидишь школу. Сама сказала, что бросишь, как только исполнится шестнад­цать.

— Нет, ну после экзаменов же. Это совсем дру­гое.

— Значит, не пойдешь?

— Я очень хочу. Ты даже не представляешь как... но не могу.

— Значит, все, о чем мы говорили, было ло­жью.

— Нет, — говорит Арианна. — Это была мечта. Но вмешалась реальность. Кроме того, побег ничего не решит.

— Для меня побег — единственный способ спа­сти свою жизнь, — шипит Коннор. — Меня со­бираются отдать на разборку, на случай, если ты забыла.

Арианна нежно гладит его по лицу.

— Я помню, — говорит она, — но меня же не отдают.

На верхней площадке вспыхивает свет, и Арианна рефлекторно прикрывает дверь.

— Эн? — зовет девушку мать. — Что случилось? Что ты делаешь у двери?

Коннор отскакивает в сторону, чтобы не быть замеченным. Арианна оборачивается и смотрит вверх:

— Да ничего, мам. Мне показалось, под окна­ми койот ходит. Решила проверить, где кошки.

— Кошки все наверху, солнышко. Закрывай дверь и ложись спать.

— Значит, я койот, — говорит Коннор.

— Тсс, — предостерегающе шипит Арианна, закрывая дверь практически полностью.

Сквозь оставшуюся узкую щель видно лишь часть лица и один фиолетовый глаз.

— Ты спра­вишься, я знаю. Позвони, когда будешь в безо­пасности, пожалуйста, — говорит Арианна и за­крывает дверь.

Коннор еще долго стоит на крыльце, дожи­даясь, пока выключится свет. Он не думал, что придется бежать одному, но, возможно, он про­сто был слишком наивен. Мальчик оказался в одиночестве в тот момент, когда родители под­писали документы.

***

На поезде он уехать не может и автобусом воспользоваться — тоже. Денег у него доста­точно, но ночью ни поезда, ни автобусы не хо­дят, а утром его уже хватятся, и находиться в транспорте будет небезопасно. Там его станут искать в первую очередь — это очевидно. Дети, обреченные на разборку, убегают так часто, что для их поимки созданы специальные отря­ды, состоящие из инспекторов по работе с не­совершеннолетними. Отлов беглецов стал сво­его рода искусством, которым должен в совер­шенстве владеть каждый полицейский.

Можно исчезнуть, раствориться в большом городе. Там так много людей, что встретить одного и того же человека дважды невозможно. Можно спрятаться за городом. Там людей не­много, и живут они на значительном расстоя­нии друг от друга. Если устроить жилище в за­брошенном амбаре, никому и в голову не при­дет там искать. Хотя как знать. Если это пришло в голову ему, наверняка в полиции обо всем уже подумали и амбары превращены в ло­вушки. Все только и ждут, пока какой-нибудь несчастный вроде него окажется внутри. Ло­вушка тут же захлопнется. Впрочем, может, все это лишь игра распаленного воображения. Нет, думает Коннор, в таком настроении дале­ко не убежишь. Ситуация требует осторожных и взвешенных решений — и не только сегодня, а в течение последующих двух лет. Как только ему исполнится восемнадцать, можно спокой­но возвращаться домой. Естественно, по воз­вращении его тут же отправят под суд и поса­дят в тюрьму — но на разборку отдать уже не смогут. Главное, дожить до этого чудесного мо­мента.

Возле федеральной трассы есть стоянка. Там останавливаются переночевать дально­бойщики. Туда он и пойдет, решает Коннор. В кузове фуры, как ему кажется, спрятаться нетрудно, но, добравшись до места, мальчик немедленно убеждается в том, что водители держат двери закрытыми и опечатанными. Он молча ругает себя за то, что не подумал об этом заранее. К сожалению, перспективное мышление никогда не было его сильной сторо­ной. Если бы он умел думать на пару шагов впе­ред, многих неприятных ситуаций, которых за последние несколько лет было предостаточ­но, удалось бы избежать. Все как будто шло по нарастающей: он попадал в ситуации, которые сначала можно было бы классифицировать как «трудные», потом как «рискованные» и так далее, вплоть до кульминации — когда он оказался под угрозой быть разобранным на органы.

Возле ярко освещенной закусочной при­паркованы двадцать или чуть больше грузови­ков. Внутри полтора десятка водителей, ужи­нают. Время — половина четвертого утра; ве­роятно, у водителей биологические часы настроены по-своему Коннор ждет и наблюда­ет. Минут через пятнадцать на стоянке появ­ляется полицейская машина. Вползает на ма­лой скорости с выключенной мигалкой и на­чинает медленно, как акула, кружить по стоянке. Мальчик думает спрятаться, но в этот момент появляется вторая машина. Сто­янка слишком хорошо освещена, чтобы мож­но было надежно укрыться. Луна светит че­ресчур ярко, не убежишь. Одна из машин на­правляется в дальний конец стоянки. Через секунду свет фар выхватит из темноты его ма­ленькую фигурку. Мальчик забивается под ко­леса грузовика и молится, чтобы полицейские его не заметили.

Машина медленно проезжает мимо. Вторая в это время так же беззвучно проплывает по другую сторону прицепа, под которым спрятал­ся Коннор. Может, это просто рутинная про­верка, думает мальчик. Может, они не меня ищут. Чем больше он думает об этом, тем более вероятной ему представляется эта версия. Им не может быть известно, что он сбежал. Отец спит, как бревно, а мать давно уже не заходит в его комнату ночью.

Но полицейские не уезжают.

Коннор замечает, что дверь одного из гру­зовиков открыта. Не водительская дверь — от­дельная маленькая дверца, через которую мож­но проникнуть в отделение за кабиной, где на­ходится походная кровать. Из него выбирается водитель, потягивается и направляется к туале­там, оставив дверь открытой.

Коннор молниеносно принимает реше­ние и бросается к грузовику. Из-под ног летит гравий, но мальчик продолжает бежать что есть сил. Он не знает, где полицейские маши­ны, но это уже не важно. Решение принято, и сейчас время действовать вне зависимости от результата. Подбегая к двери, он краем глаза видит луч света: одна из полицейских машин вот-вот повернет в его сторону. Он пулей заскакивает в кабину и закрывает за собой дверь.

Сидя на койке, которая оказывается не больше банкетки, стоящей в школьном вести­бюле, Коннор пытается отдышаться. Что де­лать дальше? Скоро вернется водитель. Если повезет, у него в запасе минут пять, в худшем случае — не более минуты. Он заглядывает под койку. Там достаточно места, чтобы спрятать­ся, но оно занято двумя рюкзаками с одеждой. Можно вытащить их, забраться под койку, прижаться к стене и втащить мешки обратно. Тогда водитель не будет знать, что он здесь. Но прежде чем Коннор успевает вытащить первый рюкзак, дверь спального отделения распахивается. Мальчик остается стоять на месте, а водитель тем временем хватает его за куртку и подтягивает ближе к выходу, чтобы рассмотреть.

— Ух ты! А ты кто такой? Какого черта ты за­брался в мой грузовик?

Мимо беззвучно проплывает полицейская машина.

— Прошу вас, — шепчет Коннор, чувствуя, что его голос стал тонким, как раньше, когда он еще не успел сломаться, — пожалуйста, не гово­рите никому. Мне нужно убраться отсюда как можно скорее.

Он поспешно засовывает руку в рюкзак, ви­сящий за спиной, достает бумажник и вытаски­вает из него стопку банкнот.

— Вам нужны деньги? У меня есть. Я отдам все, что есть.

— Мне не нужны твои деньги, — отвечает во­дитель.

— Что же мне делать?

Даже в темной кабине водитель наверняка заметил панику на лице мальчика. Но он ниче­го не говорит, продолжает молчать.

— Пожалуйста, — снова умоляет Коннор. — Я сделаю все, что вы захотите...

Водитель продолжает молча смотреть на мальчика в течение еще нескольких томитель­ных секунд.

— Сделаешь, что я захочу? — наконец пере­спрашивает он, забирается в кабинку и закры­вает за собой дверь.

Коннор закрывает глаза, боясь даже пред­ставить, на что он только что подписался.

— Как тебя зовут? — спрашивает водитель, присаживаясь на койку.

— Коннор, — отвечает мальчик раньше, чем успевает сообразить, что, возможно, настоя­щее имя следовало скрыть.

Водитель почесывает подбородок, покры­тый жесткой, давно не видавшей бритвы щети­ной, и о чем-то думает.

— Давай-ка я тебе кое-что покажу, Коннор, — говорит он наконец. Протянув руку, он нео­жиданно для мальчика достает из небольшо­го мешочка, висящего над койкой, колоду карт.

— Ты когда-нибудь видел такое? — спрашивает он, ловко разбрасывая карты на несколько сто­пок одной рукой. — Здорово, правда?

Коннор, не зная, что сказать, одобрительно кивает.

— А как насчет этого? — снова спрашивает во­дитель, взяв в руку карту и помахав ею. Карта исчезает. Водитель тянется к карману рубашки Коннора и достает из него исчезнувшую карту. Мальчик издает короткий нервный смешок.

— Такие вот фокусы, — говорит водитель. — Но делаю их не я.

— В каком смысле? — удивляется Коннор.

Водитель, закатав рукав, обнажает правую руку, которой только что показывал фокусы, и мальчик видит широкий шрам — рука была пе­ресажена в районе локтя.

— Десять лет назад я уснул за рулем, — говорит водитель, — и попал в серьезную аварию. Поте­рял руку, почку, еще кое-что. Органы пересади­ли, и я выжил.

Водитель смотрит на руки, и Коннор заме­чает, что правая, которой он показывал фоку­сы, отличается от левой. На левой пальцы тол­ще и кожа более смуглая.

— Значит, — говорит мальчик, — вам на сдачу выпала новая рука.

Водитель смеется, потом умолкает и снова смотрит на пересаженную руку.

— Пальцы умеют то, чему я никогда не учился. Вроде бы это называется мышечной памятью.

И не было такого дня, чтобы я не вспоминал того парня и не пытался представить, какие еще замечательные штуки он мог делать, преж­де чем его разобрали... Знаешь, хорошо, что ты ко мне залез, парень, — говорит он. — Тут не все люди такие, как я. Могли бы все у тебя забрать, а потом все равно копам сдали бы.

— А вы не такой?

— Нет, не такой, — говорит водитель, протя­гивая для пожатия свою, левую, руку. — Иосая Элдридж меня зовут. Я на север еду. До утра мо­жешь со мной.

Коннор чувствует такое невероятное облег­чение, что в течение какого-то времени не мо­жет даже вздохнуть, не говоря уже о том, что­бы поблагодарить водителя.

— Тут койка, конечно, не самая удобная в ми­ре, но спать можно, — говорит Иосая. — Вот и поспи пока. Я только еще раз в сортир зайду, и поедем.

Он выбирается из кабинки и закрывает за собой дверь. Коннор прислушивается к удаля­ющимся шагам — водитель действительно на­правился в сторону туалета, как и сказал. Нако­нец мальчик решает, что сделал для своего спа­сения все, что можно. Нервное напряжение с падает, и сразу наваливается чудовищная уста­лость. Водитель не сказал точно, куда едет, просто назвал направление, но Коннору и это­го более чем достаточно. На север, на восток, на юг, на запад — какая разница, лишь бы по­дальше отсюда. Мальчик решает подумать о том, что делать дальше, позже. Нужно пережи­вать неприятности по мере их поступления, думает он.

Спустя минуту Коннор чувствует, что засы­пает, но моментально просыпается, услышав на улице крики полицейских: «Мы знаем, что ты здесь! Выходи с поднятыми руками, или бу­дем стрелять!»

Силы оставляют Коннора. Похоже, Иосая играл краплеными картами. Нужно выходить, копы ждать не будут. Вот черт. Путешествие окончилось, так и не начавшись. Коннор рас­пахивает дверь, готовясь увидеть инспекторов по работе с несовершеннолетними с пушками в руках.

Полицейские на стоянке есть. Оружие на­готове, но целятся они отнюдь не в Коннора.

Мало того, они стоят к нему спиной.

Дверь кабины грузовика, под которым не­сколько минут назад скрывался Коннор, распа­хивается, и появляется мальчик, прятавшийся за водительским сиденьем. Коннор немедлен­но узнает его — они ходят в одну и ту же школу. Парня зовут Энди Джеймсон. Господи, неуже­ли и его отдали на разборку?

Энди напуган, но на его лице не только страх перед полицейскими. Он побежден, раз­давлен. В этот момент Коннор осознает, что все еще стоит как вкопанный на пороге кабины и полицейские в любую секунду могут его заме­тить. Слава богу, пока еще не засекли. Зато Эн­ди заметил, встретился с Коннором взглядом всего на секунду...

После этого произошло нечто замечатель­ное. Выражение отчаяния и горя исчезло с ли­ца Энди, сменившись железной решимостью и чуть ли не триумфом. Заметив Коннора, он бы­стро отвел глаза и успел сделать несколько ша­гов в сторону, уводя полицейских прочь и не давая им смотреть по сторонам, прежде чем они схватили его.

Энди видел его и не выдал! День не принес ему удачи, но одну маленькую победу удержать все-таки удалось.

Спрятавшись в тени за боковой стенкой ка­бины, Коннор осторожно закрывает дверь.

Снаружи, на стоянке, полицейские увозят Эн­ди. Коннор ложится на койку и начинает пла­кать. Слезы льются ручьями, лицо тут же стано­вится мокрым. Он и сам не знает, по кому пла­чет — по себе ли, по Арианне или по Энди, — и от этого незнания становится еще больнее и горше. Коннор не вытирает слезы, дает им вы­сохнуть прямо на лице. Он так всегда делал, когда был маленьким. А ведь тогда он, бывало, плакал по такому незначительному поводу, что утром и вспомнить не мог, в чем было дело.

Водитель не заглядывает в спальное отделе­ние. Но вскоре он заводит двигатель, и грузо­вик медленно трогается. Под убаюкивающий шорох шин мальчик вскоре засыпает.

***

Из глубокого забытья его вырывает звонок мобильного телефона. Он вскакивает и силит­ся понять, где находится и как туда попал. Хо­чется лечь снова и досмотреть сон. Ему сни­лось какое-то очень знакомое место, где он точ­но не раз бывал, но вспомнить, что это за место и когда он там был, Коннор не может. Во сне он с родителями живет в бунгало на пляже. Младший брат еще не родился. Коннор упал с крыльца — нога провалилась в щель между верхней ступенькой и краем дома. В щели ока­залось полным-полно паутины, плотной и мяг­кой на ощупь, как хлопок. Ему больно и страш­но. Коннор кричит как резаный, чувствуя, что ногу вот-вот отхватит гигантский паук. И все же было в этом сне и нечто хорошее — отец бросился к нему, чтобы спасти. Он внес его в хижину на руках, перевязал ногу, усадил у ками­на, а мать подала чашку с каким-то вкусно пах­нущим напитком, напоминающим сидр. Аро­мат был таким приятным, что, даже проснув­шись, Коннор все еще помнит его. Отец рассказал ему сказку, но ее мальчик уже забыл. Но голос отца, нежный баритон, рокочущий, как шум волн, накатывающих на берег, все еще стоит в ушах. Маленький Коннор выпил сидр, прислонился к маме и прикинулся спящим. На самом деле он не спал, а просто старался про­длить прекрасные мгновения. Ему хотелось си­деть рядом с родителями вечно. Потом ему приснилось, будто он растворился в чашке с сидром и родители осторожно поставили ее на стол, неподалеку от огня, чтобы напиток ни­когда не остывал.

Глупая штука — сны. Даже если сон хоро­ший, он все равно плохой, потому что по сравнению с ним реальность кажется еще более от­вратительной.

Снова раздается звонок телефона, и остат­ки сна окончательно улетучиваются. Коннор тянется к аппарату, чтобы ответить, но, вовре­мя спохватившись, удерживается от этого оп­рометчивого поступка. В спальном отделении так темно, что он не сразу сообразил, где нахо­дится, и с самого пробуждения был уверен, что лежит у себя в спальне. Темнота его и спасает. Мальчик хочет зажечь свет, потому что телефон никак не находится, и тянется к тому мес­ту, где, как ему кажется, стоит тумбочка, а на ней ночник. Рука натыкается на стену кабины, и только в этот момент мальчик понимает, что он вовсе не в спальне. Телефон снова звонит, и Коннор вспоминает все разом. Наконец ему удается найти мобильный в рюкзаке. Мальчик нащупывает его, подносит к глазам и смотрит на экран: звонит отец.

Значит, родители уже спохватились. Не­ужели они всерьез думают, что он ответит? Дождавшись переадресации на голосовую почту, Коннор выключает питание аппарата и смотрит на часы. Половина восьмого утра. Он протирает глаза, чтобы прогнать остатки сна, и старается вычислить, как далеко они успели заехать. Грузовик стоит на месте, но за остаток ночи, пока он спал, они проехали, на­верное, километров триста. Неплохо для на­чала.

Кто-то стучит в дверь.

— Выходи, парень. Поездка окончена.

Коннор не жалуется: то, что сделал для не­го водитель, не сделал бы никто другой. Про­сить о большем этого доброго человека просто грешно. Он распахивает дверцу и выходит на­ружу, чтобы поблагодарить старика, но оказы­вается, у двери стоит вовсе не он. В нескольких метрах от кабины полицейские заковывают в наручники Иосаю, а перед Коннором стоит ин­спектор по работе с несовершеннолетними и довольно улыбается, как людоед, заполучив­ший желанную добычу. В паре метров от него стоит отец Коннора, сжимая в руке телефон, с которого он только что звонил.

— Все кончено, сынок, — говорит отец.

Эта фраза приводит Коннора в бешенство. «Я не твой сын! — вот что он хочет крикнуть. — Я перестал быть твоим сыном, когда ты подпи­сал это чертово разрешение!» Но он в таком глу­боком шоке, что не может и слова вымолвить.

Какая глупость — не выключить сотовый те­лефон, ведь именно по нему они его и выследили. Интересно, сколько ребят уже попались на эту удочку, забыв о простейшем трюке в своей слепой вере в надежность современных техно­логий. Ладно, что уж теперь. Но Коннор не со­бирается сдаваться, как Энди Джеймсон. Он быстро оценивает ситуацию. Грузовик прижат к обочине федерального шоссе двумя полицей­скими машинами. В третьей машине прибыл отряд инспекторов по работе с несовершенно­летними. Мимо на скорости свыше ста киломе­тров в час пролетают автомобили; едущие в них люди не подозревают о том, что стали не­вольными свидетелями маленькой трагедии, разворачивающейся у обочины. Коннор снова принимает молниеносное решение и срывает­ся с места, оттолкнув в сторону полицейского. Мальчик устремляется на другую сторону доро­ги, не обращая внимания на проносящиеся ми­мо автомобили. Не будут же они стрелять пря­мо в спину невооруженному мальчишке, думает он на бегу. Может, будут целиться в ноги, чтобы не задеть драгоценные внутренние органы? Он пересекает полосу за полосой, не глядя по сто­ронам, и водители пролетающих мимо автомо­билей вынуждены совершать головокружи­тельные маневры, чтобы не сбить его.

— Коннор, стой! — кричит отец, и начинается стрельба.

Мальчик чувствует удар в спину — пуля по­пала в него, но ее, видимо, задержал рюкзак. Коннор решает не оглядываться. Добежав до разделительного ограждения, он видит, как на металлическом заборе появляется и расплыва­ется небольшое синеватое пятно, как будто кто-то разбил ампулу с жидкостью. Полицей­ские стреляют пулями с транквилизирующим средством. Значит, хотят не убить его, а только сбить с ног и усыпить. Естественно, думает он, использовать на оживленном шоссе боевые па­троны им вряд ли кто разрешит.

Коннор с разбега перемахивает раздели­тельное ограждение и оказывается на пути «ка­диллака», несущегося во весь опор. Машина ле­тит прямо на него, и водитель при всем жела­нии не сможет остановиться. Слава богу, он успевает заметить мальчика и выворачивает руль, чтобы объехать его. По счастливому сте­чению обстоятельств Коннор тоже не может остановиться — после прыжка через забор инерция продолжает тащить его вперед. «Ка­диллак», неистово визжа тормозами, проно­сится всего в нескольких сантиметрах от маль­чика, задев его лишь боковым зеркалом. На зад­нем сиденье кто-то есть — Коннор успевает за­метить сквозь открытое окно чьи-то испуганные глаза. Автомобиль с трудом оста­навливается, распространяя удушливый запах горелой резины. Оказывается, сзади в машине сидит мальчик примерно такого же возраста, одетый с ног до головы в белое. Он напуган.

Полицейские уже успели добежать до раз­делительного ограждения. Коннор смотрит в испуганные глаза парня, сидящего на заднем сиденье, и неожиданно понимает, что нужно делать. Просунув руку в открытое окно, он под­нимает задвижку и распахивает дверь машины.

2. Риса

Стоя за кулисами, Риса ждет своей очереди выйти на сцену.

Сонату, которую ей предстоит сыграть, она может воспроизвести даже во сне. В сущности, она часто так и делает. Сколько раз она просы­палась ночью, чувствуя, как пальцы перебирают складки простыни, словно клавиши рояля. Му­зыка играла в голове всю ночь, и, проснувшись, Риса продолжала слышать ее. Через несколько секунд сон рассеивался, и пальцы переставали перебирать воображаемые клавиши, продол­жая лишь тихонько барабанить по простыне.

Она заставила себя выучить сонату в совер­шенстве. Необходимо было добиться того, что­бы звуки лились из-под пальцев без видимых усилий.

«Это не конкурс, Риса, — часто повторяет мистер Дюркин. — Здесь не может быть побе­дителей или проигравших».

Но Риса так не считает.

— Риса Сирота, — объявляет конферансье, — прошу вас.

Девочка расправляет плечи, проверяет, хо­рошо ли заколоты длинные каштановые воло­сы, и поднимается на сцену. Раздаются сдер­жанные аплодисменты. Хлопают в основном из вежливости, чтобы поддержать. Часть лю­дей искренне сопереживает молодой пианист­ке — в зале сидят друзья и учителя. Другие хло­пают, потому что «так положено». Артистке еще предстоит завоевать их сердца.

Мистер Дюркин тоже сидит в зале. Риса за­нимается у него уже пять лет. Ближе его у нее никого на свете нет. Да и то уже прекрасно — не каждому ребенку в Двадцать третьем Государст­венном Интернате штата Огайо удается нала­дить с учителем такой контакт. Большая часть сирот, живущих в государственных интерна­тах, ненавидит своих учителей, считая их тю­ремщиками.

Стараясь не обращать внимания на диском­форт, причиняемый жестким воротником кон­цертного платья, девочка садится за рояль — черный, как ночь, и почти такой же длинный концертный «Стингрей».

Риса концентрируется на том, что ей пред­стоит сделать.

Лица людей, сидящих в зале, медленно то­нут во тьме. На публику нельзя смотреть ни в коем случае. На свете нет ничего, кроме нее, этого великолепного рояля и прекрасных зву­ков, которые она вот-вот из него извлечет.

Риса поднимает руки, и пальцы на мгнове­ние застывают над клавиатурой. Девочка начи­нает играть — страстно, бравурно. Пальцы пор­хают над клавишами, придавая лоск ее игре. Музыка струится из-под них, бегло, непринуж­денно. Прекрасный рояль поет, как хор анге­лов... но вдруг левый безымянный палец со­скальзывает с клавиши ре-бемоль, и вместо нужной ноты Риса берет простое ре.

Ошибка.

Она проскочила так быстро, что публика, возможно, ничего и не заметила, но Риса пре­красно все поняла. Фальшивая нота звучит в уме, как заунывный звук волынки, постепенно усиливаясь до крещендо, отвлекая девочку от игры. Риса теряет концентрацию и снова оши­бается, а через две минуты берет неверный ак­корд. Глаза наполняются слезами, лишая девоч­ку зрения.

«Оно мне и не нужно, — повторяет про себя Риса. — Важно чувствовать музыку. Еще не позд­но выйти из штопора, ведь нет?» Мысли лихо­радочно роятся в голове бедной девочки, хотя неискушенный слушатель вряд ли заметил бы ее ошибки.

«Да не беспокойся ты, — сказал бы мистер Дюркин, — никто же тебя не осуждает». Да, мо­жет, он сам в это верит, но и то лишь потому, что может себе это позволить. Ему уже не пят­надцать, и он никогда не был сиротой, живу­щим за счет штата.

***

Пять ошибок.

Не грубые, едва заметные, но все же ошиб­ки. Может, все и было бы хорошо, если бы на одной сцене с Рисой не выступали настоящие знаменитости — но другие участники играли безупречно.

Мистер Дюркин счастливо улыбается, при­ветствуя Рису на выходе из зала.

— Ты была великолепна! — говорит он. — Я горжусь тобой.

— Я играла отвратительно.

— Чепуха. Ты выбрала одно из самых слож­ных произведений Шопена. Даже профессио­налы не могут сыграть его без ошибок. Ты сыг­рала достойно!

— Мне мало играть достойно.

Мистер Дюркин вздыхает, но возразить ему нечего.

— Ты играешь все лучше и лучше. Я уверен, недалек тот день, когда эти руки будут играть в Карнеги-холле.

Он искренне, довольно улыбается. Девочки в общей спальне поздравляют Рису так же, как и мистер Дюркин, — им незачем врать ей. Этого достаточно, чтобы в душе девочки возродилась надежда, и Риса спокойно засыпает, когда на­ступает время отбоя. Ладно, думает она, я гото­ва допустить, что, быть может, придаю всему этому слишком много значения. Как знать, мо­жет, и не стоит быть такой жестокой по отно­шению к себе. Риса засыпает, думая о том, какое произведение выбрать к следующему конкурсу.

***

Через неделю ее вызывают в кабинет дирек­тора.

Там девочку ожидают три человека. Насто­ящий трибунал, думает она. Трое взрослых си­дят в ряд, что придает им еще больше сходства с триумвиратом судей. Или с тремя мудрыми обезьянами: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю.

— Присаживайся, Риса, — говорит директор, указывая на стул.

Она пытается двигаться грациозно, но ме­шают дрожащие колени. В результате девочка неловко плюхается на стул, думая о том, что он слишком мягкий для зала, в котором заседает инквизиция.

Из всех троих Риса знает только директора. Ясно только, что двое других — официальные лица. Они ведут себя спокойно, словно подоб­ные заседания для них дело привычное.

Женщина, сидящая слева от директора, представляется социальным работником. Ока­зывается, «дело» Рисы находится под ее кон­тролем. До этого момента девочка и не подо­зревала, что у нее есть какое-то «дело». Женщи­на называет имя, но Риса его не запоминает — миссис Как-то-там. Позже она будет стараться вспомнить его, но безуспешно. Женщина пере­листывает папку, в которой хранится вся недолгая пятнадцатилетняя жизнь Рисы, небреж­но, как будто читает газету.

— Так-так, — произносит она. — Ты находишь­ся на попечении штата с младенчества. Поведе­ние самое похвальное. Оценки хорошие, но могли бы быть и лучше.

Женщина поднимает голову и улыбается Рисе.

— Я видела, как ты играла на конкурсе. Очень хорошо.

«Хорошо», — думает Риса. Но не превос­ходно.

Миссис Как-то-там снова принимается лис­тать папку, но Риса видит, что на самом деле она не читает. Какое бы решение ни собира­лась вынести эта троица, онидавно уже обо всем договорились, задолго до того, как Риса вошла в кабинет директора.

— Зачем вы меня вызвали? — спрашивает Риса.

Миссис Как-то-там закрывает папку и смот­рит на директора и сидящего рядом с ним муж­чину в дорогом костюме.

Костюм, как окрестила его Риса, кивает, и социальная работница поворачивается к Ри­се, радушно улыбаясь.

— Мы считаем, что ты исчерпала свой потен­циал в данном заведении, — говорит она. — Ваш директор, мистер Томас, и мистер Полсон со­гласны со мной.

Риса бросает взгляд на человека в костюме.

— А кто такой мистер Полсон?

Костюм прочищает горло, прежде чем заго­ворить.

— Я школьный юрист, — произносит он нако­нец извиняющимся тоном.

— Юрист? А зачем здесь юрист?

— Таков регламент, — объясняет директор То­мас. Видимо, галстук внезапно показался ему похожим на удавку, потому что он в срочном порядке ослабляет его, засунув палец за воротник. — В уставе школы записано, что юрист обязательно должен присутствовать при по­добного рода процедурах.

— О каких процедурах вы говорите?

Троица переглядывается, но никто, похо­же, не готов взять на себя обязанности спике­ра. В конце концов миссис Как-то-там решается заговорить:

— Тебе должно быть известно, что места в го­сударственных интернатах сейчас на вес золо­та. Бюджет постоянно урезают, и это касается, к сожалению, всех учреждений подобного ро­да — наше не исключение.

Риса, не отрываясь, смотрит в спокойные, холодные глаза миссис Как-то-там.

— Сиротам, находящимся на попечении госу­дарства, места в интернатах гарантированы за­коном, — говорит девочка.

— Совершенно верно, но гарантия распрост­раняется на детей, не достигших тринадцати­летия.

Неожиданно оказывается, что всем есть что сказать.

— Денег хватает только на малолетних, — го­ворит директор.

— Необходимо вносить поправки в школьную программу, — заявляет юрист.

— Мы хотим только добра тебе и всем ос­тальным детям, содержащимся в стенах это­го учреждения, — перебивает их миссис Как-то-там.

Обрывки фраз летают по комнате, словно мячики, отброшенные умелой рукой теннисис­та. Риса ничего не говорит, просто слушает.

— Ты отлично играешь на рояле, но...

— Как я уже сказала, ты достигла верхнего предела своего потенциала...

— По крайней мере, в данном заведении...

— Если бы ты выбрала менее престижную учебную программу...

— Нет, ну, это еще вилами по воде писано...

— У нас связаны руки...

— Нежеланные дети рождаются каждый день — и не всех успевают подбросить...

— Наш долг — позаботиться о тех, кому не по­везло...

— Необходимо найти место для каждого си­роты...

— Значит, каким-то образом необходимо уменьшить количество подростков, содержа­щихся в интернатах, на целых пять процен­тов...

— Ты же сама понимаешь, не правда ли?..

Риса больше не может все это слушать. Она наконец подает голос, и все трое тут же замол­кают, потому что она произносит то, что ни один из них не осмелился озвучить.

— Значит, меня отдают на разборку?

Тишина. Молчание — знак согласия, оно красноречивее любых слов.

Социальная работница хочет взять Рису за руку, но девочка отстраняется.

— Я понимаю, тебе страшно. Перемены все­гда пугают.

— Перемены?! — кричит Риса. — Вы называете это переменами? Смерть чем-то отличается от перемен, как вы считаете?

Директору, видимо, снова становится душ­но, и он опять ослабляет узел галстука, не же­лая, очевидно, получить преждевременный удар. Юрист открывает портфель.

— Мисс Сирота, давайте не будем. Это не смерть, и я уверен, всем было бы намного лег­че, если бы вы перестали говорить столь не­корректные вещи. Дело в том, что вы остане­тесь на сто процентов живой, но в разделен­ном состоянии.

Он достает из портфеля буклет в яркой об­ложке.

— В этой брошюре содержится информация о заготовительном лагере «Твин-Лэйкс».

— Это прекрасное место, — говорит дирек­тор. — Мы направляем туда всех детей, готовя­щихся пройти процедуру разделения. Даже мой собственный племянник там побывал.

— Рада за него.

— Я все же настаиваю на том, что вас ждут именно перемены, — говорит социальная ра­ботница, — не более того. Так, вода, изменяясь, превращается в облака и выпадает на землю дождем, а дождь, замерзая, превращается в снег. Ты будешь жить, Риса. Просто в иной форме.

Но Риса их больше не слушает. Ее захлест­нула волна паники.

— Я могу отказаться от музыкальной карье­ры, — говорит она. — Я могла бы заняться чем-нибудь еще.

— К сожалению, слишком поздно, — говорит директор Томас, горестно кивая.

— Нет, не поздно. Я привыкла работать над гобой. Я могла бы пойти в армию. Там всегда нужны солдаты.

Костюм раздосадованно вздыхает и смот­рит на часы. Социальная работница наклоняет­ся к девочке.

— Риса, прошу тебя, — говорит она. — Чтобы стать солдатом, нужно иметь определенное телосложение и долгие годы тренироваться для приобретения необходимой физической формы.

— Вы не дадите мне возможности выбрать? — кричит Риса. Оглянувшись, она понимает, что вопрос риторический: за спиной уже стоят двое охранников, выбора нет. Когда они уво­дят ее, Риса вспоминает мистера Дюркина. Мысль о том, что его мечта, вполне возмож­но, осуществится, заставляет девочку горько рассмеяться. «Недалек тот день, когда эти ру­ки будут играть в Карнеги-холле». К сожале­нию, без Рисы.

***

Зайти в спальню попрощаться с девочка­ми ей не дают. Брать с собой ничего не нуж­но, потому что вещи ей не понадобятся. Так всегда говорят тем, кому «посчастливилось» стать кандидатом на разборку. Только не­сколько самых преданных подруг тайком пробираются в школьный приемник-распределитель, и Рисе удается наспех обнять их и поплакать вместе в последний раз, да и то приходится постоянно смотреть по сторо­нам, как бы не поймали.

Мистер Дюркин не приходит прощаться, и это задевает Рису больше всего.

На ночь ее отводят в школьный туристиче­ский центр, в одну из спален для гостей, а ут­ром, на рассвете, усаживают в огромный авто­бус, битком набитый детьми, которых перево­дят из центрального интерната в школы поменьше. Кое-кого из ребят она видела, но ни с кем лично не знакома.

По другую сторону от прохода сидит очень красивый мальчик — судя по всему, его везут на службу в армию.

— Привет, — говорит он, залихватски улыба­ясь, как настоящий солдат.

— Привет, — отвечает Риса.

— Меня переводят в морскую академию шта­та, — говорит мальчик. — А тебя?

— О, меня? — переспрашивает Риса, силясь на ходу придумать что-нибудь впечатляющее. — В Академию мисс Марпл для одаренных детей.

— Врет она, — вмешивается костлявый блед­ный мальчишка, сидящий рядом с Рисой. — На разборку ее везут.

Бравый морячок отшатывается, словно раз­борка — какой-то особый вид заразы.

— О, — говорит он, — ну и дела. Плохо, конеч­но. Ладно, увидимся! — добавляет он, переса­живаясь в конец автобуса, где собралась тесная компания будущих солдат.

— Спасибо, — говорит Риса тощему маль­чишке.

— Да ладно тебе, какая разница, — пожимает плечами он. — Давай знакомиться. Меня зовут Самсон. Я еду туда же, куда и ты.

Глядя на протянутую для рукопожатия полу­прозрачную конечность, Риса едва сдерживает смех. Надо же, Самсон. Такое сильное имя для такого дохляка. Пожать руку она отказывается, чувствуя себя обиженной тем, что мальчик рас­крыл ее маленький блеф перед симпатичным морячком.

— Так что же ты сделал, чтобы попасть на раз­борку? — спрашивает Риса.

— Лучше спроси, чего я не делал.

— И чего же ты не делал?

— Ничего, — отвечает Самсон.

Рисе ясно, что он хочет сказать. Не делая ничего, попасть в заготовительный лагерь про­ще простого.

— Я никогда не стремился вознестись на са­мый верх, но теперь, если рассуждать с точки зрения статистики, шансы на то, что какая-нибудь часть меня достигнет величия где-нибудь на необъятных просторах земли, существенно возросли. Лучше быть великим хотя бы какой-то своей частью, чем сохранить целостность, оставаясь бесполезным, — говорит Самсон.

В этой чудовищной тираде есть логика, и это бесит Рису еще больше.

— Надеюсь, тебе понравится в заготовитель­ном лагере, Самсон, — говорит девочка, переса­живаясь подальше от странного парня.

— Прошу всех занять свои места! — кричит си­дящая в передней части салона надзирательни­ца, но все бесполезно. Никто ее не слушает. В автобусе полным-полно детей, и все они активно пересаживаются с места на место в поис­ках единомышленников или, наоборот, стара­ясь избежать излишнего внимания. В конце концов Рисе удается найти местечко у окна; вдобавок рядом еще и никого нет.

Поездка в автобусе — лишь первый этап длительного путешествия. Рисе и всем осталь­ным объяснили, что сначала их отвезут в цент­ральный приемник-распределитель, где встре­тятся десятки воспитанников из интернатов разных штатов. Там детей рассортируют, затем рассадят по автобусам и отправят кого куда.

Значит, в следующий раз придется ехать в автобусе, полном Самсонов, думает Риса. Заме­чательная перспектива. Ей уже приходило в го­лову, что можно попытаться незаметно про­шмыгнуть в другой автобус, но, к сожалению, нанесенный на пояс юбки штрих-код мешает это сделать. Все прекрасно организовано, и ошибок быть не может. Но Риса продолжает обдумывать различные сценарии побега, и в этот момент замечает, что за окном происхо­дит какая-то суматоха. Действо разыгрывается чуть дальше по шоссе. На другой стороне доро­ги стоят полицейские машины, а на полосе, по которой движется автобус, вот-вот окажутся два мальчика. Они бегут прямо через дорогу, не обращая ни малейшего внимания на пролетаю­щие мимо автомобили. Один мальчик держит другого в борцовском захвате и чуть ли не та­щит его на себе. Продолжив двигаться по той же траектории, они вскоре окажутся прямо пе­ред лобовым стеклом автобуса, в котором едет Риса.

Водитель резко принимает вправо, чтобы избежать столкновения, и Риса ударяется голо­вой об стекло. Судя по многочисленным вос­клицаниям и вздохам, «повезло» не ей одной. В этот момент автобус резко останавливается. Риса вместе с другими ребятами соскальзывает с кресла и катится вперед по проходу. Она уда­ряется бедром, но, кажется, ничего ужасного не произошло. Будет синяк, и все. Девочка вскакивает на ноги, стараясь оценить ситуа­цию. Автобус накренился. Он съехал с шоссе и попал передними колесами в канаву. Лобовое стекло разбито и испачкано кровью. Много крови.

Ребята понемногу начинают подниматься и ощупывать себя. Никто особенно не постра­дал: синяки и шишки, как у Рисы, не в счет. Но кое-кто уверен, что автобус попал в ужасную аварию. Надзирательница как раз старается ус­покоить девочку, бьющуюся в истерике.

Среди всего этого хаоса Риса вдруг чувству­ет себя решительной, как никогда.

Ситуация вышла из-под контроля.

Распорядок жизни детей, живущих в госу­дарственных интернатах, расписан до мело­чей. В системе предусмотрены инструкции, которыми следует руководствоваться при самых разных обстоятельствах, но конкретного пла­на действий на случай аварии не существует. В течение ближайших нескольких секунд за ни­ми никто не будет следить.

Внимательно глядя под ноги, Риса бросает­ся вперед, к двери, ведущей на улицу.

3. Лев

Лев полностью погружен в подготовку к пред­стоящему событию. Вечер обещает быть гран­диозным. Неудивительно, ведь о его проведе­нии говорят уже несколько лет. Денег на подго­товку истрачено немало. Не менее двухсот человек должно собраться в самом большом банкетном зале кантри-клуба. У Льва много дел: он должен оценить оркестр, который бу­дет играть на празднике, позаботиться о меню и сделать еще множество других вещей — к при­меру, выбрать, какого цвета скатерти будут на столах. Лев решил, что они будут красно-белы­ми, в честь любимой бейсбольной команды «Цинциннати Редс», а на салфетках должно быть напечатано его имя — Леви Иедидиа Калдер, — чтобы гости могли унести их домой на память.

Вечер посвящен ему и только ему. И Лев го­товится как следует повеселиться.

Придет много взрослых: родственники, друзья семьи, партнеры родителей по бизнесу, но по меньшей мере восемьдесят друзей Льва гоже получили приглашение. Среди них това­рищи по школе, ребята, с которыми он вместе ходит в церковь, и спортсмены из разных ко­манд, членом которых Лев был в разное время. Конечно, не все сразу согласились прийти. Не­которым приглашение показалось забавным.

— Ну, не знаю, Лев, — говорили они, — какой подарок я, по-твоему, должен принести?

— Ничего приносить не нужно. На праздник жертвоприношения не принято дарить подар­ки. Гости собираются, чтобы вместе повесе­литься. Будет здорово, я уверен.

Вечер проходит прекрасно.

Лев приглашает каждую девушку на танец, и ни одна из них не отказывает ему. Он просит ребят поднять его в воздух вместе с креслом и танцевать, держа на вытянутых руках. Лев ви­дел однажды этот трюк на праздновании бар-мицвы^[1] своего еврейского друга, и эта идея ему очень понравилась. У него не бар-мицва, но ему тоже исполнилось тринадцать, и обычай пришелся мальчику по душе, так неужели он не заслужил один раз прокатиться в кресле по воз­духу?

Когда гостей зовут к столу, Льву кажется, что еще слишком рано. Он смотрит на часы и обнаруживает, что два часа праздника уже про­шли. И как это могло произойти так быстро?

Люди по очереди поднимаются, передают из рук в руки микрофон, поднимают бокалы с шампанским и произносят тосты в честь Льва. Родители поздравляют его. Бабушка произно­сит проникновенную речь. Дядя, которого Лев даже не знает, говорит теплые слова:

— Дорогой Лев, я с огромным удовольствием наблюдал за тем, как ты растешь и превраща­ешься из ребенка в прекрасного юношу. Я всем сердцем чувствую, что все, с кем тебе довелось встретиться в этом мире, испытывают к тебе лишь самые лучшие чувства.

Удивительно и странно, как много людей, оказывается, хотят сказать ему что-то хорошее. Гости не скупятся на добрые слова, но мальчи­ку все равно кажется, что говорят недостаточ­но. Ему хочется, чтобы всего было еще больше. Больше угощений. Больше танцев. Больше времени.

Но вот уже выносят праздничный торт со свечами. Все знают, что он символизирует окончание праздника. Так зачем же его выно­сят? Неужели нельзя было сделать это часа за три до окончания торжества? И вот настало время для последнего тоста, превратившего праздник в трагедию.

Многочисленные братья и сестры Льва весь вечер веселились, и только Марк был тих и печален. Это на него не похоже. Лев знал, что это не к добру. Лев, которому сегодня ис­полнилось тринадцать, младший ребенок в се­мье. Марку двадцать один, и он старший. Он перелетел на самолете полстраны, чтобы при­сутствовать на дне рождения младшего брата. И весь вечер сидел, словно на похоронах: не танцевал, почти ничего не говорил и не прояв­лял ни малейшего интереса к веселью. Зато он здорово напился. Лев никогда не видел брата в таком состоянии.

Официальная часть вечера закончилась, и все формальные тосты уже произнесены. Торт аккуратно разрезают, чтобы всем досталось по куску. Марк хочет что-то сказать. Он начинает речь совсем неформально, как обычный разго­вор между братьями.

— Поздравляю, малыш, — говорит Марк, креп­ко обнимая Льва. От Марка сильно пахнет ал­коголем. — Сегодня ты стал мужчиной. Как-то так, — заканчивает он.

Отец, сидящий во главе стола в паре метров от них, нервно смеется.

— Что ж, спасибо, — бросая взгляд на родите­лей, отвечает Лев. — Как-то так.

Отец пристально смотрит на Марка, ожи­дая продолжения. Мать очень напряжена, Льву даже становится жаль ее. Марк пристально смотрит на Льва и улыбается, но в улыбке за­ключено нечто такое, чего обычно в ней не бы­вает.

— И что ты обо всем этом думаешь? спраши­вает он.

— Да здорово все.

— Нет, ну кто бы спорил! Столько людей при­шло, и все к тебе. Чудесный вечер! Просто не­вероятный!

— Ну, да, — неуверенно соглашается Лев. Ему не совсем понятно, к чему клонит брат, но у не­го точно есть что-то на уме. — У меня в жизни не было лучшего вечера, — говорит он.

— Чертовски верно! Вечер всей жизни! Мож­но завернуть в него все остальные вечера — дни рождения, свадьбы, похороны, — продолжает Марк и поворачивается к отцу: — Очень удоб­но, а, пап?

— Перестань, — говорит отец очень тихо, но Марк только еще больше распаляется.

— А что такое? Об этом нельзя говорить? Ах да, конечно, это же праздник. Как я мог за­быть?

Лев понимает, что Марк готовится сказать что-то неприятное, и лучше бы он замолчал, но в то же время ужасно хочется выслушать все до конца.

— Марк, немедленно сядь. Ты позоришь се­бя! — приказывает мать властным голосом, под­нимаясь из-за стола.

К этому моменту все находившиеся в зале, замерши, молча следят за разворачивающейся семейной драмой. Марк, видя, что он привлек всеобщее внимание, выхватывает у кого-то из руки полупустой бокал с шампанским и подни­мает его над головой.

— За моего брата Льва, — возвещает он, — и за наших родителей! За людей, всегда поступав­ших как положено. Праведных людей. Никогда не жалевших денег на благотворительность. Людей, честно отдававших одну десятую того, что они имели, церкви. Эй, мам, хорошо, что у тебя десять детей, а не пять. А то пришлось бы разрезать Льва пополам!

Присутствующие, не сговариваясь, изум­ленно вздыхают и укоризненно качают голова­ми. Старший сын, и ведет себя столь неподоба­ющим образом. Отец встает с места и хватает Марка за руку.

— Ты закончил? — спрашивает он. — Немед­ленно марш на место!

Марк сбрасывает руку отца.

— Нет уж, ты меня просто так не усадишь, — говорит он, заливаясь слезами и поворачива­ясь ко Льву: — Я люблю тебя, маленький бра­тец... я знаю, что сегодня твой день. Но я, не мо­гу в этом участвовать.

Марк разбивает бокал об стену, засыпав весь бар осколками стекла, разворачивается на каблуках и бросается вон из комнаты столь ре­шительно, что Льву сразу же становится ясно: он ошибся, думая, что брат пьян.

Отец подает сигнал, и оркестр начинает играть танцевальную музыку, хотя Марк даже не успел еще покинуть огромный зал. Люди понемногу выходят на танцевальную площад­ку, стараясь поскорее загладить неловкость, помнившуюся после резкого выступления Марка.

— Мне жаль, что так вышло, Лев, — говорит отец. — Почему бы тебе... не пойти потанцевать?

Но Лев обнаруживает, что танцевать боль­ше не хочется. Брат покинул зал, и вместе с ним ушло желание быть в центре всеобщего внимания.

— Я бы хотел поговорить с пастором Дэном, если ты не против.

— Конечно, нет.

Пастор Дэн был другом семьи еще в те вре­мена, когда Льва не было на свете. Мальчику всегда было легче обсудить какой-то интересу­ющий его вопрос с ним, нежели чем с родите­лями, потому что священник наделен мудрос­тью и терпением.

В зале слишком шумно и тесно, и они выхо­дят на патио, с которого открывается прекрас­ный вид на поле для игры в гольф.

— Тебе страшно? — спрашивает пастор. Он, как всегда, прекрасно понимает, что у Льва на уме.

Мальчик кивает:

— Я думал, что готов. Теперь мне страшно.

— Это естественно. Не волнуйся.

Но Льву от этого не легче. Он разочарован собой.

Всю жизнь он готовился к этому дню — каза­лось бы, достаточно долго. Лев с младенчества знал, что его принесут в жертву. «Ты особен­ный, — всегда говорили ему родители. — Ты призван служить Богу и людям». Лев не по­мнит, сколько лет ему было, когда он понял, что они имеют в виду.

— Тебя достают ребята в школе?

— Не больше, чем обычно, — отвечает Лев пастору. Это правда. Всю жизнь ему приходи­лось иметь дело с ребятами, ненавидевшими его за то, что взрослые относились к нему не так, как к ним. Дети, как и взрослые, делятся на добрых и злых. Это жизнь. Конечно, ему было неприятно, когда дети дразнили его «мешком с ливером». Словно он был таким же, как те мальчики и девочки, чьи родители подписывали разрешение на разборку, чтобы избавиться от них. Родители Льва даже в страшном сне не захотели бы избавиться от мальчика, получающего в школе одни пятерки и завоевавшего титул лучшего игрока в бейс­больной лиге юниоров. То, что его отправля­ют на разборку, еще не значит, что родители мечтают отдать его лишь бы куда, только что­бы больше не видеть.

Он не единственный ученик в школе, кому суждено быть принесенным в жертву, но остальные мальчики принадлежат к иным веро­исповеданиям, и Лев никогда не ассоциировал себя с ними. Львиная доля гостей, пришедших на вечеринку, — его друзья, и это убедительно доказывает, что он не изгой, хоть им и уготова­на разная судьба. Они не такие, как Лев: их те­ла и органы принадлежат им, и свое будущее каждый выбирает сам. Лев всегда чувствовал, что Бог ему ближе самого близкого друга, даже ближе родителей, братьев и сестер. Иногда он спрашивал себя, всегда ли быть избранным значит быть одиноким? Может быть, это с ним что-то не так?

— У меня много неправедных мыслей, — гово­рит Лев пастору.

— Неправедных мыслей не бывает. Бывают просто мысли. И от некоторых нужно избав­ляться.

— Понятно... Знаете, я просто завидую брать­ям и сестрам. Думаю о том, как ребята из бейс­больной команды будут играть без меня. Я знаю, быть принесенным в жертву — почетная обязан­ность и Божье благословение, но не могу по­нять, почему выбор пал именно на меня.

Пастор Дэн, славившийся умением смот­реть людям прямо в глаза, отводит взгляд.

— Это было предопределено еще до твоего рождения. Здесь нет никакой связи с твоими поступками.

— Да, но я знаю множество ребят из многодет­ных семей.

— Сейчас это не редкость, — кивает пастор Дэн.

— Но многие семьи не приносят детей в жерт­ву — даже те, кто ходит в нашу церковь, — и ни­кто их за это не винит.

— Но есть и люди, приносящие в жертву перво­го, второго или третьего ребенка. Каждая семья решает по-своему. Твои родители очень долго ду­мали, прежде чем решились дать тебе жизнь.

Лев нехотя кивает, соглашаясь с пастором. Ему известно, что он говорит правду. Он «ис­тинная жертва». У родителей пять родных от­прысков, один усыновленный ребенок и трое подкидышей. Получается десять. Лев — одна десятая того, что имеют мать с отцом. Родите­ли всегда говорили мальчику, что это и делает его особенным.

— Я хочу тебе кое-что сказать, Лев, — говорит пастор Дэн, решившись наконец взглянуть мальчику в лицо. Его глаза, как и глаза Марка несколько минут назад, наполняются слеза­ми. — Я видел, как росли все твои братья и сестры. И, хоть я и дал себе слово не заводить лю­бимчиков, мне кажется, ты лучше их всех в ка­ком угодно смысле этого слова. Я бы даже не смог перечислить твои положительные качест­ва, так их много. Но именно этого хочет Господь, ты же знаешь. Ему нужна не просто какая-то жертва, а все самое лучшее.

— Спасибо, сэр, — говорит Лев, испытывая громадное облегчение. Пастор Дэн всегда зна­ет, что сказать, чтобы человек почувствовал се­бя лучше. — Я готов, — добавляет мальчик после небольшой паузы. Сказав это, он понимает, что, несмотря на все свои страхи и неправед­ные мысли, он действительно готов. Это то, ра­ди чего он жил все эти годы. И все же мальчику кажется, что вечер в честь праздника жертво­приношения заканчивается слишком рано.

***

На следующее утро стол в гостиной семьи Калдеров приходится раздвинуть на всю воз­можную длину, чтобы все желающие позавтра­кать смогли сесть за него одновременно. Все бра­тья и сестры Льва в сборе. Многие из них уже живут отдельно, но сегодня к завтраку собрались все. За исключением, естественно, Марка.

И все же, несмотря на то что за столом со­бралось так много народа, в гостиной непри­вычно тихо. Слышно только, как серебряные ножи и вилки клацают по тарелкам, и от этих звуков тишина в комнате становится лишь еще более гнетущей.

Лев одет в шелковую белую рубашку и брю­ки — одежду, предписанную ритуалом жертво­приношения. Он старается есть аккуратно, чтобы на белоснежной ткани не осталось пя­тен. После завтрака все долго прощаются — об­нимают Льва и целуют без конца. Проводы даются ему особенно тяжело. Лев мечтает, чтобы его поскорее оставили в покое, опасаясь рас­плакаться.

Прибыл пастор Дэн — Лев настоял, чтобы он был рядом, — и как только он появляется в доме, проводы быстро заканчиваются. Лев вы­ходит на улицу первым и садится в «кадиллак» отца. Он дает себе слово не оглядываться, но, пока отец заводит двигатель, не выдерживает и поворачивается назад, чтобы последний раз взглянуть, как родительский дом медленно ис­чезает вдали.

«Я никогда больше сюда не вернусь», — ду­мает он, но поспешно избавляется от этой мысли. Она слишком эгоистична да к тому же не­продуктивна. Толку от таких мыслей немного.

Мальчик поворачивается к сидящему рядом на заднем сиденье пастору Дэну. Священник смотрит на него и улыбается.

— Все хорошо, Лев, — говорит он. От одного только звука его голоса мальчику становится легче.

— Далеко до заготовительного лагеря? — спрашивает Лев, ни к кому конкретно не обра­щаясь.

— Примерно час езды, — отвечает мама.

— И там со мной сразу... сделают это?

Родители переглядываются.

— Там нам наверняка все объяснят, — говорит отец.

Льву становится ясно, что родители знают не больше, чем он.

Когда машина выруливает на федеральное шоссе, Лев опускает стекло, чтобы свежий ве­тер дул прямо в лицо, и закрывает глаза, чтобы приготовиться к тому, что его ждет. «Я родился и жил ради этого. Вся моя жизнь была посвяще­на этому. Я избранный. Господь благословил меня на это. И я счастлив».

Отец неожиданно резко тормозит.

Лев по-прежнему держит глаза закрытыми и не знает, что стало причиной неожиданной остановки. Он лишь ощущает, как скорость рез­ко уменьшается и ремни безопасности натяги­ваются, вдавливая его в кресло. Открыв глаза, он обнаруживает, что машина остановилась прямо посередине федеральной трассы. Где-то сбоку сверкают огни полицейских мигалок. И, кажется, он только что слышал стрельбу?

— Что случилось? — спрашивает Лев.

Неожиданно оказывается, что прямо за окном стоит мальчик, на пару лет старше Льва. Вид у него испуганный. Но в то же время Льву почему-то кажется, что мальчик опасен. Он нагибается, чтобы нащупать клавишу и под­нять стекло, но не успевает — мальчик просо­вывает руку через окно, поднимает кнопку замка и распахивает дверцу машины. Лев си­дит и смотрит на него, от страха не в силах по­шевелить ни рукой, ни ногой. Он не знает, что делать.

— Мам? Пап? — зовет он.

Мальчик с глазами убийцы хватает Льва за белую шелковую рубашку и начинает вытаски­вать из машины, но ничего не получается — ме­шают ремни безопасности.

— Что ты делаешь? Не трогай меня!

Мама кричит на отца, побуждая его что-ни­будь сделать, но тот никак не может расстег­нуть свой ремень. Напавший на них маньяк просовывает руку еще дальше и одним молние­носным движением расстегивает замок ремня, удерживающего Льва. Пастор Дэн хватает на­летчика за руку и тут же получает сильный удар в челюсть. Лев поражен таким откровенным насилием и не может защищаться в решающий момент. Маньяк снова тянет за рубашку, и Лев вываливается из машины, ударившись головой об асфальт. Он оглядывается и видит, что отец наконец выбрался из машины, но сумасшед­ший парень, напавший на них, резко открыва­ет дверцу машины, и она ударяет отца прямо в грудь. Отец отлетает в сторону.

— Пап! — кричит Лев, видя, что отец вот-вот упадет прямо под колеса пролетающего мимо автомобиля.

Слава богу, водитель успевает его объехать, но задевает при этом другую машину и сбивает ее с траектории. Автомобиль заносит, и он, крутясь, как волчок, отлетает в сторону. В него тут же врезается следующий автомобиль, ситу­ация выходит из-под контроля, и воздух напол­няется звоном разбитого стекла и скрежетом рвущегося железа. Мальчик рывком поднимает Льва в воздух, хватает его за руку и тащит в сто­рону. Лев не слишком велик для своего возрас­та. Напавший на них маньяк старше на пару лет, выше и сильнее его. Льву не вырваться.

— Отпусти меня! — кричит он. — Возьми, что хочешь. Возьми мой бумажник, — предлагает он, забыв, что никакого бумажника у него нет. — Забери машину. Только никого не уби­вай.

Мальчик останавливается на секунду, смот­рит на машину, но решает, что это не вариант. Мимо летят пули. На другой стороне шоссе по­лицейским наконец удалось остановить движе­ние, и они уже добрались до разделительного ограждения. Инспектор, оказавшийся ближе всего к ним, снова стреляет. Пуля, начиненная транквилизирующим средством, попадает в борт «кадиллака» и разлетается вдребезги. Су­масшедший мальчик берет Льва в борцовский захват, прикрываясь им, как щитом. Лев понимает, что ему не нужны деньги и машина: ему нужен заложник.

— Перестань сопротивляться! — приказывает маньяк. — У меня пистолет.

Лев чувствует, как что-то твердое тычется ему в ребра. Вскоре он понимает, что это не дуло револьвера, а просто палец, но парень на­столько ненормальный, что лучше не сопротивляться, чтобы не злить его.

— Из меня получится плохой живой щит, — говорит он, стараясь урезонить мальчика. — Они стреляют пулями с транквилизатором, а зна­чит, им все равно, попадут они в меня или нет. Даже лучше, если попадут: тебе придется меня тащить.

— Лучше уж в тебя, чем в меня, — отвечает па­рень.

Он неуклонно тащит Льва к обочине, пет­ляя, чтобы сбить с толку стрелков и не попасть под проносящиеся мимо автомобили.

— Послушай, — снова обращается к нему Лев, — ты не понимаешь. Меня должны прине­сти в жертву. Я еду в заготовительный лагерь! Ты все испортил!

Неожиданно в глазах маньяка появляется что-то человеческое.

— Так тебя отдают на разборку?

Казалось бы, у Льва и так есть миллион при­чин прийти в ярость, но его неожиданно заде­вает то, как мальчик назвал священный ритуал, на который он не может попасть из-за его вме­шательства.

— Не на разборку, черт возьми! Меня прино­сят в жертву!

Над головами мальчиков раздается душе­раздирающий рев гудка. Лев оборачивается и видит летящий прямо на них автобус. Они не успевают даже закричать. Огромная махина сворачивает в сторону, слетает с дороги и, вре­завшись в ствол огромного дуба, останавлива­ется как вкопанная.

Лобовое стекло разбито и залито кровью. Водитель автобуса, скорее всего, погиб. Он ви­сит на стекле и не шевелится.

— Вот черт! — восклицает маньяк. В голосе его слышится жалость к водителю.

Из автобуса выбегает девочка. Маньяк смо­трит на нее, и Лев понимает, что, пока он от­влекся, у него появился шанс спастись. Этот мальчик — дикий зверь. Единственный способ борьбы с диким зверем — самому стать хищни­ком. Лев хватается за руку, обвивающую его шею и кусает ее что есть сил. Во рту появляется привкус крови. Парень кричит и отпускает шею. Лев бросается вперед, к отцовскому «кадиллаку».

Когда Лев оказывается у машины, открыва­ется задняя дверь. Это пастор Дэн, понимает мальчик, он хочет его спасти. Он видит лицо священника, но на нем странное выражение — кажется, пастор вовсе не рад возвращению мальчика. Его губы уже опухли от страшного удара, нанесенного ему маньяком. Он почти не может говорить.

— Беги, Лев! — хрипит пастор. — Беги!

Лев ожидал чего угодно, только не этого.

— Что? — растерянно спрашивает он.

— Беги! Беги как можно дальше и как можно быстрее. Беги!

Лев стоит на дороге, ничего не понимая, не в силах двинуться. Он совершенно сбит с толку. Почему пастор Дэн приказывает ему бежать? Неожиданно что-то сильно ударяет его в пле­чо, и мир начинает кружиться, как будто Лев сидит на карусели. Шоссе, автомобили, поли­цейские — все летит куда-то в тартарары, и Лев проваливается во тьму.

4. Коннор

Рука болит ужасно. Маленький гаденыш на са­мом деле укусил его — чуть было кусок мяса из руки не вырвал. Еще один водитель изо всех сил ударяет по тормозам, чтобы не сбить его, и машину разворачивает на сто восемьдесят гра­дусов. Стрельба прекратилась, но Коннор по­нимает, что это ненадолго. Многочисленные аварии на время отвлекли полицейских, но они вскоре вернутся к своей основной задаче.

В этот момент Коннор снова вспоминает о девочке, выскочившей из автобуса. Поначалу он подумал, что она побежит к людям, остав­шимся в разбитых машинах, чтобы оказать по­мощь, но она неожиданно бросается в другую сторону и исчезает в лесу. Неужели весь мир со­шел с ума?

Придерживая кровоточащую руку, Коннор бросается в лес за девочкой, но останавливает­ся на полпути. Обернувшись, он смотрит на укусившего его мальчика. Тот успел добежать до машины. Коннор не знает точно, где полицейские. Они прячутся за ограждением или среди разбитых машин. В этот момент Коннор снова принимает молниеносное решение. Он понимает, что совершает безрассудный, глу­пым поступок, но ничего не может с собой по­делать. В голове Коннора одна-единственная мысль: в результате его действий погибли люди. Водитель автобуса, может, еще кто-то. Даже если придется рискнуть головой, думает он, нужно как-то искупить вину. Нужно сделать что-то хорошее, спасти кого-то, чтобы сгладить последствия своей смертельной самовол­ки. Вопреки инстинкту самосохранения он бе­жит за парнем в белой шелковой рубахе, иду­щим на смерть с такой идиотской радостью.

Подбежав к машине, Коннор неожиданно обнаруживает в десяти метрах инспектора по работе с несовершеннолетними. Полицейский целится в него и нажимает на курок. Черт, не нужно было так рисковать! Надо было убегать, пока была возможность. Коннор ждет, когда его ужалит пуля с транквилизирующим вещест­вом, но она в него не попадает, потому что мальчик в белом делает шаг назад и заслоняет его спиной. Через две секунды у него подгиба­ются колени, и парень падает на асфальт, сра­женный пулей, предназначенной для Коннора.

Мальчик молниеносно подхватывает без­дыханное тело, перебрасывает его через плечо и бросается бежать. Мимо летят новые пули, но ни одна из них не достигает цели. Через не­сколько секунд Коннор пробегает мимо автобу­са, возле которого стоит целая толпа потрясен­ных подростков. Растолкав их, Коннор исчеза­ет в лесу.

Сразу у дороги начинается густая чаща — кроме веток, деревьев идти мешают цепляю­щиеся за одежду кусты и вьющиеся растения. Но Коннор видит, что кто-то уже здесь пробе­жал — тут и там попадаются сломанное ветки и разбросанные по земле листья. Они могут при­влечь внимание полицейских, думает он.

Впереди он видит бегущую девочку и кри­чит ей:

— Стой!

Она оборачивается, но лишь на секунду, и с новой силой устремляется в чащу.

Коннор останавливается, осторожно кла­дет на землю мальчика в белом и бежит вперед, чтобы догнать девочку. Настигнув ее, он осто­рожно, но крепко берет ее за руки, чтобы она не вырывалась.

— От кого бы ты ни убегала, нам не уйти, если мы не объединимся, — говорит Коннор. Он оглядывается, чтобы убедиться, что полицейских еще не видно. Слава богу, они пока дале­ко. — Послушай меня, у нас мало времени.

Девочка перестает вырываться и смотрит на него.

— Что ты задумал? — спрашивает она Коннора.

5. Полицейский

Инспектор Нельсон служит в отделе по работе с несовершеннолетними уже двенадцать лет. Он знает, что, однажды решившись на побег, подросток, старающийся избежать разборки, не сдастся, пока у него совсем не останется сил. А сил у них много — и дело тут в высоком уров­не адреналина, а подчас и других химических соединений в крови. В лучшем случае, это ни­котин или кофеин, но часто встречаются и бо­лее опасные субстанции. Инспектор Нельсон не раз жалел о том, что в обойме его пистолета ненастоящие пули. Он считает, что гораздо правильнее лишать этих подонков жизни, чем усыплять. Может, тогда бы они не решались на побег так часто — а если бы и решались, то не­велика потеря.

Двигаясь по следу, оставленному в лесу бег­лецом, инспектор неожиданно находит на зем­ле чье-то тело. Приглядевшись, он узнает заложника.

Его бросили прямо на тропе. На белой одежде повсюду зеленые и бурые пятна — грязь и следы от листвы. Хорошо, думает Нель­сон. Не так уж это и плохо, что пуля досталась этому парню. Иначе мог бы и погибнуть от рук беглеца. Так ему и не довелось узнать, куда со­бирался затащить его малолетний преступник и что бы там с ним сделал.

— Помогите! — вдруг слышит Нельсон. Судя по голосу, кричит девочка. Она где-то впереди. Этого инспектор не ожидал. — Помогите, про­шу вас. Я ранена!

Нельсон оглядывается и замечает девочку, сидящую у ствола дерева. Она придерживает одну руку другой, лицо перекошено от боли. У инспектора нет времени, но лозунг «Защи­щать и служить» для него не пустые слова. Ино­гда он даже жалеет о том, что родился с таким обостренным чувством долга.

Он подходит к девочке.

— Что ты здесь делаешь?

— Я была в автобусе. Когда случилась авария, я испугалась и убежала, потому что думала, что он изорвется. Мне кажется, я сломала руку.

Инспектор нагибается, чтобы было лучше видно, но не находит даже синяков. Это повод призадуматься, но обстоятельства не слишком располагают к размышлениям.

— Оставайся здесь, я сейчас вернусь, — гово­рит Нельсон.

Он разворачивается, чтобы броситься за беглецом, и в то же мгновение что-то обруши­вается на него сверху. Даже не что-то, а кто-то! Беглец собственной персоной. Через секунду инспектора атакуют уже двое — мальчик и де­вочка, притворявшаяся раненой. Они же заод­но, приходит в голову Нельсону. Как он мог быть таким беспечным? Инспектор тянется к кобуре за пистолетом, но его нет на месте. Зато к левому бедру прикасается что-то твердое. За­глянув в темные, порочные глаза беглецу, он видит в них ликование.

— Спокойной ночи, — говорит мальчик.

Нельсон чувствует острую боль в левой но­ге, и мир исчезает во тьме.

6. Лев

Очнувшись, Лев чувствует тупую боль в левом плече. Сначала ему кажется, что он его просто отлежал, но вскоре мальчик понимает, что он, похоже, ранен. Пуля с транквилизирующим средством вошла именно в левое плечо, но Лев этого еще не знает. Все, что случилось с ним две­надцать часов назад, кажется ему фантастичес­ким, да к тому же еще и полузабытым сном. Точ­но он помнит только одно: его должны были принести в жертву, но по пути на них напал под­росток-убийца и похитил его. Но это не все. Есть еще одно воспоминание, не дающее Льву покоя. Мысленно он снова и снова возвращается к тому моменту, когда ему удалось выскользнуть из рук маньяка и вернуться к машине отца. Он вспоминает перекошенное лицо пастора Дэна.

Пастор приказал ему бежать.

Лев уверен, что это какая-то галлюцинация, потому что поверить в то, что пастор не хотел, чтобы его принесли в жертву, он просто не в состоянии. Этого не может быть.

Лев открывает глаза и поначалу ничего не может разобрать. Понять, где он, мальчик то­же не может. Ясно только, что на дворе ночь и он не попал туда, куда должен был попасть. На­конец зрение понемногу проясняется, и Лев видит небольшой костер и сидящего у огня на­против него безумного мальчика, напавшего на их машину. Мальчик не один, с ним неизвест­ная Льву девочка.

Только в этот момент Лев понимает, что в него попала пуля с транквилизатором. Голова ужасно болит, тошнит немилосердно, и голова соображает довольно слабо. Мальчик хочет встать, но понимает, что сделать этого не может. Сначала Лев приписывает это действию транквилизатора, но потом понимает, что кто-то привязал его к дереву похожими на веревки стеблями вьющихся растений.

Он хочет заговорить, но вместо слов полу­чается какое-то нечленораздельное слюнявое шипение. Тем не менее внимание мальчика и девочки ему привлечь удается. Лев смотрит на них и думает, что они его сейчас убьют. Специально ждали, наверное, пока он очнется, чтобы не убивать во сне. Маньяки — они такие.

— О, смотри-ка, парень вернулся из страны снов, — говорит мальчик с дикими глазами. Только глаза у него больше не дикие, этого эпитета, пожалуй, заслуживают лишь его волосы — горчат во все стороны, как будто он забыл при­чесаться после сна.

Лев снова пробует заговорить, и, хотя ему кажется, что язык сделан из ваты, одно слово выдавить все же удается.

— Где... — силится спросить он.

— Точно не скажу, — отвечает парень.

— Но, по крайней мере, в безопасности, — до­бавляет девочка.

«В безопасности? Ничего себе, — думает Лев. — О какой безопасности может идти речь в такой ситуации?»

— З-з-за-ложник? — бормочет Лев.

Мальчик и девочка переглядываются.

— Ну, вроде того, — говорит парень.

Между собой ребята почти не говорят — пони­мают друг друга с полуслова, как старые друзья. Хотят усыпить бдительность, думает Лев. Думают перетянуть на свою сторону, а потом использо­вать для совершения преступлений, которые они спланировали. Этому даже какое-то научное название есть. Когда заложник принимает сторо­ну тех, кто его похитил. Какой-то там синдром.

Сумасшедший парень смотрит на кучку ягод и орехов, без сомнения собранных здесь же, в лесу.

—Есть хочешь? — спрашивает он Льва.

Лев кивает, но после этого голова начинает кружиться так, что он понимает: лучше не есть, какой бы голод он ни испытывал, потому что все тут же выйдет обратно.

— Нет, — говорит он.

— Вид у тебя растерянный, — замечает девоч­ка. — Но ты не переживай, это же транквилиза­тор. Скоро выветрится.

Стокгольмский синдром! Вот как. Нет, этой парочке его не обмануть. Никогда им не пере­манить его на свою сторону.

Но пастор Дэн велел мне бежать.

Зачем? Что он хотел сказать? Чтобы я бе­жал с похитителями? Может, он и это имел в виду, но был в его словах еще какой-то смысл. Лев закрывает глаза и старается отогнать на­зойливые мысли.

— Родители будут меня искать, — говорит Лев, обнаружив, что язык начал слушаться и вместо разрозненных слов он снова может произносить целые предложения. Ребята не отвечают. Вероятно, им нечего возразить. — И сколько вы хотите за меня получить?

— Получить? Ничего не хотим, — отвечает су­масшедший мальчик. — Я забрал тебя с собой, чтобы спасти, идиот!

Спасти? Лев недоверчиво смотрит на похи­тителя.

— Но... меня же... в жертву...

Маньяк снова смотрит на него и качает го­ловой:

— Никогда еще не видел человека, мечтающе­го, чтобы его разобрали на органы.

Нет смысла объяснять этим богохульни­кам, что такое жертвоприношение. Им не понять, какое это счастье — принести себя в жерт­ву Всевышнему. Они никогда этого не поймут, а если и поймут, не прочувствуют. Что сказал этот парень? Что он его спас? Да он не спас его, а обрекна вечное проклятие.

Вдруг Льву приходит в голову счастливая мысль. Он понимает, как можно обратить ситу­ацию себе на пользу.

— Меня зовут Лев, — представляется он, ста­раясь говорить по возможности беззаботно.

— Приятно познакомиться, Лев, — говорит девочка. — Меня зовут Риса, а это Коннор.

Коннор с упреком смотрит на нее, очевид­но желая сказать, что она напрасно назвала мальчику настоящие имена. «Не слишком хо­роший ход для похитителей, но большинство преступников — глупые люди», — с удовлетворе­нием думает Лев.

— Жаль, что в тебя попала эта пуля, — говорит Коннор, — но полицейский оказался плохим стрелком.

— Ты в этом не виноват, — отвечает Лев, чувствуя, как все его существо вопиет об об­ратном. Недавние события снова проносят­ся перед его мысленным взором. — Я бы ни­когда не убежал по своей воле, — признается он. — Это был самый важный день в моей жизни.

На этот раз Лев говорит правду.

— Значит, тебе повезло, что подвернулся я, — решает Коннор.

— Да уж, — соглашается с ним Риса, — если бы Коннор не перебегал дорогу в этом месте, меня бы уже разобрали, наверное.

Наступает тишина. Лев старается заглу­шить отвращение и не выдать себя.

— Благодарю, — говорит он. — Спасибо, что спас меня.

— Да не за что, — отмахивается Коннор.

Хорошо. Пусть думают, что я благодарен. Пусть считают, что втерлись ко мне в доверие. Убедив себя в том, что Лев не опасен, они ли­шатся бдительности, и уж тогда он сделает все возможное, чтобы эта парочка получила по за­слугам.

7. Коннор

Нужно было оставить себе отнятый у инспек­тора пистолет, но Коннор был слишком взвол­нован, чтобы думать. Он так испугался, усыпив полицейского при помощи его же собственно­го оружия, что бросил его и убежал. Точно так же он бросил рюкзак там, на шоссе, чтобы лег­че было нести Льва. А между тем в рюкзаке ос­тался бумажник, где были все его деньги. Те­перь карманы Коннора пусты.

Темно, хоть глаз выколи. Ночь, вернее, раннее утро. Скоро будет рассвет. Они с Рисой шли по лесу весь день, стараясь оказаться как можно дальше от шоссе. Естественно, не­ся на плече Льва, Коннор не мог двигаться быстро. Когда наступила ночь, ребята реши­ли остановиться и поспать, по очереди неся караул.

Коннор понимает, что Льву доверять нель­зя, поэтому и привязал его к дереву. Но девочка — другое дело. Она сбежала сама, когда автобус оказался в кювете. У них одна цель — остаться в живых; они сообщники.

Луна скрылась за горизонтом, но на другой стороне неба уже брезжит рассвет. Их фотографии наверняка разослали повсюду. Вы видели этих подростков? Если увидите, не пытайтесь вступить с ними в контакт: они опасные преступники. Следует незамедлительно позвонить в полицию. Забавно: Коннор потратил ку­чу времени в школе, стараясь убедить других в том, что он — агрессивный, непредсказуемый парень, но, когда дело доходило до драки, он и сам не знал, соответствует созданному образу или нет. Скорее, нет. Он опасен сам для себя, не более того.

Лев все время следит за ним. Поначалу он смотрел на Коннора отсутствующим взгля­дом, а голова клонилась набок, но сейчас он буквально поедает его глазами. Коннор ощу­щает на себе этот взгляд даже в темноте, не­смотря на то что костер уже погас. Холодный взгляд немигающих голубых глаз. Парень что-то замышляет. Странный он. Коннор не знает, что у Льва на уме, и не уверен, что хочет это знать.

— Если не обработать, на месте укуса начнет­ся воспаление, — говорит Лев.

Коннор смотрит на руку и видит, что она опухла, а рана продолжает кровоточить. Он не чувствовал боли, пока Лев не напомнил.

— Я сам разберусь.

Лев продолжает наблюдать за ним.

— За что тебя отдали на разборку?

Коннору вопрос не нравится. По многим причинам.

— Ты хочешь спросить, почему меня хотели отдать на разборку? Как видишь, не отдали.

— Отдадут, если поймают.

Коннору хочется врезать парню по самодо­вольной физиономии как следует, чтобы сбить спесь, но он сдерживается. Не для того же он спасал мальчишку, чтобы избить.

— Так вот, значит, как это бывает, — говорит Коннор. — Ты правда всю жизнь ждал, пока те­бя принесут в жертву?

Он хотел подколоть парня, но тот неожи­данно воспринимает вопрос всерьез.

— Это гораздо лучше, чем идти по жизни, не зная, с какой целью ты это делаешь.

Теперь Коннор не уверен, хотел ли мальчик умышленно задеть его или нет. Получается, его, Коннора, жизнь вроде как бессмысленна. Ему начинает казаться, что не он привязал Льва к дереву, а наоборот.

— Думаю, все могло быть еще хуже, — говорит он. — Мы могли бы кончить, как Хэмфри Данфи.

Услышав это имя, Лев удивляется:

— Ты тоже слышал эту историю? Я думал, ее рассказывают только там, где живу я.

— Не-а, — говорит Коннор. — Ее везде рассказывают.

— Это байка, — вклинивается в разговор Риса, которая, оказывается, уже проснулась.

— Может быть, — соглашается Коннор. — Но однажды мы с приятелем пытались это прове­рить, получив незаконный доступ к одному из школьных компьютеров. Мы вышли на сайт, на котором была эта история, и выяснили, что его родители сошли с ума. А потом компьютер просто сломался. Оказалось, мы вызвали на се­бя вирусную атаку. Все, что было на локальном сервере, оказалось стерто. Случайность, скаже­те? Я так не считаю.

Лев не возражает, но Риса, видимо, возму­щена.

— Знаешь, я никогда не кончу, как Хэмфри Данфи, — говорит она, — потому что нужно для начала иметь родителей, которые могут сойти с ума, а у меня их нет.

Риса садится. Коннор отрывает взгляд от тлеющего костра и видит, что уже рассвело.

— Если мы не хотим, чтобы нас поймали, — за­мечает Риса, — нужно снова сменить направле­ние. И надо подумать о маскировке.

— А что можно сделать? — спрашивает Кон­нор.

— Пока точно не знаю. Для начала сменить одежду. Изменить прически. Искать будут двух мальчиков и девочку. А я могла бы подстричься под мальчика.

Коннор внимательно смотрит на Рису и улыбается. Риса красивая. Арианна тоже краси­вая, но Риса лучше. Арианна все время прибегает к ухищрениям: красится, впрыскивает в глаза пигмент и тому подобное. Риса естествен­на и при этом очень красива. Коннор осторож­но дотрагивается до ее волос.

— Не думаю, что ты можешь сойти за маль­чика...

Неожиданно Риса молниеносным движени­ем выкручивает ему руку, заводит ее ему за спи­ну и лишает возможности двигаться. Коннору так больно, что он даже охнуть не может.

— Эй, эй, полегче, — с трудом произносит он.

— Еще раз тронешь, руку оторву, — говорит Риса. — Понял?

— Да, да, хорошо. Без рук. Я понял.

Лев, сидя у корней дуба, к которому его при­вязал Коннор, заливисто смеется. Видимо, ему приятно видеть Коннора в таком неловком положении.

Риса отпускает руку. Коннору уже не так больно, но плечо все еще ломит.

— Да что ты, в самом деле, — говорит он, ста­раясь не показывать, что ему все еще больно. — Я же не имел в виду ничего плохого. У меня и в мыслях не было тебя обидеть.

— Теперь и не будет, — отчеканивает Риса, хотя заметно, что она сожалеет о том, что причи­нила Коннору боль. — Не забывай о том, что я жила в интернате.

Коннор понимающе кивает. Он слышал о детях, живущих в государственных интернатах. Им приходится защищать себя с младенчества, иначе жизнь будет несладкой. Кроме то­го, у Рисы на лице написано, что она недотро­га, и он должен был сразу понять это.

— Извините, — говорит Лев, — но я не могу ид­ти, если вы меня не отвяжете.

Коннору опять не нравится его взгляд.

— Откуда мне знать, может, ты опять убе­жишь?

— Я не прошу тебя мне доверять, — говорит Лев. — Сейчас я заложник. Но если ты меня от­вяжешь, я стану таким же беглецом, как вы. По­ка я связан, мы враги. Развяжешь, станем друзь­ями.

— Ладно, если обещаешь не убегать, — согла­шается Коннор.

Риса начинает нетерпеливо распутывать ку­ски лиан, которыми связан мальчик.

— У нас нет выбора, — говорит она, — либо мы его развязываем, либо оставляем здесь. При­дется рискнуть.

Коннор становится рядом на колени, чтобы помочь ей, и вскоре Лев свободен. Он под­нимается на ноги и потягивается, потирая пле­чо, в которое угодила пуля с транквилизато­ром. Может, думает Коннор, он уже перестал чувствовать себя жертвенным бараном. Хочет­ся верить, что желание жить окажется сильнее и он начнет трезво смотреть на вещи.

8. Риса

В лесу все чаще попадаются обрывки упаковки, кусочки пластика и прочий мусор, который, как известно, всегда свидетельствует о близости очага цивилизации. Рисе это не нравится. Если рядом город, значит, люди, живущие в нем, могут их узнать. Фотографии всех троих наверняка показывали в утренних новостях.

Риса понимает, что полностью исключить контакты с людьми не получится. Шансов ос­таться незамеченными, особенно в густонасе­ленных районах, практически нет. Их никто не должен узнать, но в то же время обойтись без помощи других людей не удастся. Обращаться к кому-то все равно придется.

Коннор, как всегда, рад поспорить, когда Риса делится с ним своими соображениями.

— Зачем нам посторонние? — спрашивает он, глядя на следы жизнедеятельности человека, встречающиеся уже повсеместно. Ребята про­ходят мимо полуразвалившейся, поросшей мхом каменной стены и ржавой металличес­кой вышки, служившей опорой высоковольт­ной линии во времена, когда электричество еще передавали по проводам. — Не нужен нам никто. Сами возьмем, что надо.

Риса вздыхает, стараясь держать себя в руках.

— Я понимаю, что то, что нам нужно, можно украсть, — говорит она терпеливо, — но это не­правильно. Ты так не считаешь?

Коннору неприятно, что Риса сочла его че­ловеком, не чуждым воровства.

— А ты считаешь, люди дадут нам поесть или что там еще нам понадобится просто так, по доброте душевной? — запальчиво спраши­вает он.

— Я так не считаю, — говорит Риса, — но если мы все как следует обдумаем и не будем прини­мать скоропалительных решений, может быть, воровать не придется.

От ее слов, а может, от того, что она гово­рит с ним, как с ребенком, Коннор приходит в бешенство. Риса замечает, что Лев за ними пристально наблюдает, не вмешиваясь в разго­вор. Если он решил бежать, думает Риса, сей­час самое время. Неожиданно ей приходит в голову, что их с Коннором спор — отличная воз­можность проверить, хочет ли Лев остаться с и ими или тянет время, дожидаясь подходящего момента, чтобы сбежать.

— Куда это ты пошел?! — рычит она на Конно­ра, чтобы подлить масла в огонь, краем глаза следя за Львом. — Я, между прочим, еще не за­кончила!

— А кто сказал, что я должен тебя слушать? — спрашивает Коннор, вновь поворачиваясь к ней.

— Если бы у тебя были мозги, ты бы меня слушал!

Коннор подходит совсем близко к Рисе, на­рушая границы личного пространства. Это ей не нравится.

— Мозгов нет, говоришь? Да если бы не я, ты бы уже сидела в заготовительном лагере! — го­ворит Коннор.

Риса поднимает руку, чтобы оттолкнуть его, но мальчик реагирует быстрее и успевает схва­тить ее за запястье. Риса понимает, что зашла слишком далеко. Что она, в сущности, знает об этом парне? Его хотели отдать на разборку. Мо­жет, тому есть веские причины. Может, даже очень веские.

Риса понимает, что сопротивляться не нуж­но, так как, защищаясь, она отдает преимуще­ство в руки Коннора.

— Отпусти меня, — говорит она, стараясь, что­бы ее голос звучал максимально весомо и спо­койно.

— Да почему? Ты думаешь, я с тобой что-то сделаю?

— Потому что ты второй раз дотронулся до меня без разрешения, — говорит Риса. Но Коннор все равно не отпускает, хотя сжима­ет руку уже не так крепко. И как-то не грубо, без угрозы. Скорее, нежно. Риса могла бы легко вырвать руку. Но почему же она этого не делает?

Риса понимает, что, продолжая удерживать ее, Коннор хочет ей что-то сказать, но что именно, девушка не знает. Может быть, он дер­жит ее так нежно, чтобы показать, что не скло­нен к насилию?

Впрочем, это не важно, думает Риса. Даже легкое насилие все равно остается насилием.

Она смотрит вниз. Один удар каблуком, и коленная чашечка будет сломана.

— Я тебя в одну секунду вырублю, — тихо, но угрожающе говорит Риса.

Если он и испугался, вида не показывает.

— Я знаю, — так же тихо отвечает Коннор.

Видимо, он интуитивно понимает, что она ничего ему не сделает, что первый раз она обо­ронялась лишь для того, чтобы показать ему, на что способна, да и то скорее рефлекторно, чем сознательно. Теперь же, если она ударит его, это будет обдуманным, взвешенным реше­нием.

— Отойди, — просит она, и в голосе Рисы Кон­нор уже не слышит решимости, бывшей желез­ной всего пару минут назад.

На этот раз он слушается ее: отпускает руку и отступает на два шага. Они могли бы по­драться, но не стали этого делать. Риса не сов­сем понимает, что это значит, но чувствует, что злится на мальчика не просто потому, что он ее не слушается: есть и другие причины, причем их столько, что сразу даже не разо­браться.

— Все это очень занимательно, но мне кажет­ся, в драке мало пользы, — произносит чей-то голос со стороны.

Это Лев, и Риса понимает, что ее малень­кий эксперимент провалился. Она хотела сде­лать вид, что они с Коннором ссорятся, чтобы проверить, бросится ли он бежать, воспользо­вавшись возможностью, но сама так увлеклась спором, что совершенно забыла об экспери­менте. Если бы он сбежал в самом начале ссо­ры, успел бы далеко уйти, а они бы спохвати­лись только сейчас.

Напоследок Риса награждает Коннора сер­дитым взглядом, и они отправляются дальше. Проходит минут десять, и Лев отходит в кусты. Коннор пользуется его отлучкой, чтобы снова заговорить с Рисой.

— Хорошо придумано, — говорит он. — Срабо­тало на сто процентов.

— Что?

— Я насчет ссоры, — говорит он шепотом., на­клоняясь к уху Рисы. — Ты же ее специально за­теяла, чтобы проверить, сбежит Лев или нет, пока мы не обращаем на него внимания, пра­вильно?

— Ты знал? — спрашивает Риса ошеломленно.

Коннор недоуменно смотрит на нее.

— Ну... да, — признается он.

Риса растеряна. Впервые увидев Коннора, она сразу решила, что парень не так прост, как кажется, а теперь и вовсе не знает, что думать.

— Значит, ты просто подыгрывал мне?

Теперь и Коннор выглядит растерянным.

— Ну да... Вроде того. А что, ты разве серь­езно?

Риса прячет улыбку. Неожиданно девочка понимает, что чувствует себя комфортно ря­дом с Коннором. Это странно. Как такое мо­жет быть, непонятно. Если бы они поссори­лись всерьез, она, по идее, должна была бы сейчас относиться к Коннору настороженно. То же самое было бы в случае, если бы они, сговорившись, устроили показательное вы­ступление и оно оказалось таким же успешным: Риса никогда бы не смогла ему доверять. Если бы она увидела, что он может так убедительно лгать, стала бы подозревать его каждый раз, до­говариваясь о чем-то важном. В итоге получи­лось что-то среднее: они и ссорились по-настоящему, и ломали комедию одновременно. В таком сочетании все было в пределах нор­мы — они были похожи на воздушных акроба­тов, исполняющих смертельные трюки над страховочной сеткой.

Лев вновь присоединяется к ним, и ребята идут дальше. Риса решает, что пока с нее доста­точно и больше обдумывать отношения с Кон­нором она не намерена. Ей лишь хочется удер­жать при себе неожиданную радость от встре­чи с мальчиком как можно дольше. Тем более что им вскоре предстоит вступить в контакт с таящим неведомые опасности цивилизован­ным миром.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Приемыши

«Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую натуру».

Медсестра Грета

«Нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон».

Медсестра Ивонна 

9. Мать

Молодой матери девятнадцать, но она совер­шенно не чувствует себя взрослой. Нет у нее и уверенности в том, что в ее душе достаточно мужества и мудрости, которые позволили бы ей справиться с ситуацией, в которой она оказалась. Ведь не так давно она сама была ребен­ком. Когда же она перестала им быть? Согласно закону, это происходит, когда человеку испол­няется восемнадцать, но законы пишут для всех людей, а ее те, кто их придумывает, лично не знают.

Роды были очень болезненными, девушке все еще не по себе, но она крепко прижимает младенца к груди. Она намеренно выбирает са­мые темные улицы на задворках, где нет лю­дей. Вокруг ни души. Контейнеры с мусором отбрасывают на асфальт резкие прямоуголь­ные тени. Под ногами хрустит битое стекло. Девушка знает: в этот глухой час легче всего сделать то, что она задумала. Даже койоты и другие хищники спят. Мысль о том, что невин­ный ребенок может пострадать, для нее не­стерпима.

Рядом, скособочившись, стоит гигантский контейнер для строительного мусора. Девуш­ке страшно. Ей кажется, что ржавая груда же­леза вот-вот оживет, протянет к ней лапы, ута­щит ребенка и спрячет в своем отвратитель­ном чреве. Она осторожно обходит контейнер и, прибавив шагу, идет дальше по пустынной улице.

Вскоре после принятия Билля о жизни мо­лоденькие девушки, оказавшиеся в таком же положении, как она, часто бросали детей в та­кие вот контейнеры. Девушки, ставшие мате­рями помимо желания, бывает, впадают в отча­яние и готовы избавиться от ребенка любым способом — даже если приходится выбросить его, как мусор. Детей находили в контейнерах столько раз, что о таких случаях даже переста­ли рассказывать в новостях — они стали при­вычной частью повседневной жизни.

Злая ирония заключается в том, что Билль о жизни был принят для защиты священного дара — человеческой жизни. Но по воле не­предсказуемого рока эффект оказался обрат­ным — стоимость человеческой жизни снизи­лась. Слава богу, нашлись люди, настоявшие на возможности усыновления брошенных детей. Был принят замечательный закон, позволив­ший девушкам, не имеющим возможности самостоятельно вырастить ребенка, надеяться на то, что кто-то сделает это за них, и не бросать несчастных младенцев в контейнеры с му­сором.

Робкий рассвет становится ранним утром, и девушка покидает трущобы, в которых прята­лась ночью. Теперь она в фешенебельной час­ти города. Девушка проходит улицу за улицей, и дома становятся все богаче и привлекатель­ней. Да, это отличное место, думает она. Здесь не страшно оставить ребенка. Теперь нужно выбрать подходящий дом. Осмотревшись, она выбирает особняк средней величины. Дорож­ка, ведущая от тротуара к крыльцу, совсем ко­роткая — дом стоит почти у края проезжей час­ти. Значит, можно будет оставить ребенка на крыльце и быстро исчезнуть. Вдоль стены растут деревья, и, если даже кому-то в голову при­дет посмотреть в окно, он ничего не увидит. С улицы тоже не видно, особенно если подой­ти прямо к крыльцу. Свет в окнах не горит, это хорошо. На дорожке, ведущей к гаражу, стоит машина. Наверное, хозяева дома, решает де­вушка. Она осторожно, стараясь не шуметь, поднимается по ступенькам, присаживается на корточки и кладет спящего ребенка на коврик с надписью «Добро пожаловать». Малыш за­вернут в два одеяла, на голове шерстяная ша­почка. Девушка укутывает ребенка плотнее. Это все, что она научилась делать, став мате­рью. Сначала она думает позвонить в дверь и убежать, но потом решает, что не стоит этого делать. Если ее поймают, второго шанса уже не будет — закон обязывает девушек, застигнутых хозяевами дома, оставлять ребенка себе. Если же хозяева выходят утром на крыльцо и находят там ребенка, их называют «нашедшими опекунами», и таковыми они остаются по зако­ну до момента, когда подкидыш достигает со­вершеннолетия. Хотят они того или нет, но от­ныне ребенок считается частью их семьи.

В тот самый момент, когда ей стало извест­но, что она беременна, девушка решила, что подкинет ребенка какой-нибудь обеспеченной семье. Она надеялась на то, что передумает, увидев ребенка собственными глазами, но это был лишь самообман. У нее не было желания стать матерью, да никто этому ее и не учил. Поэтому она и замыслила подкинуть ребенка, решив, что так для него будет лучше.

Девушка понимает, что задержалась на крыльце дольше, чем нужно, — в окне на верх­нем этаже уже горит свет. Она заставляет себя оторваться от спящего младенца и уходит. По­чувствовав, что тяжелая ноша упала с плеч, де­вушка испытывает грандиозный прилив внут­ренних сил. Ей предоставлен еще один шанс распорядиться своей жизнью, и на этот раз она постарается его не упустить. Одного урока вполне достаточно. Поспешно удаляясь, она ду­мает о том, как прекрасно, что в жизни иногда выпадает возможность что-то исправить. Эта возможность столь привлекательна, что чело­век порой готов пожертвовать ради нее всем святым.

10. Риса

В том же районе, где оставила подкидыша мо­лодая мать, но на другой улице, у двери дома на краю леса стоит Риса. Она звонит в звонок, и на зов выходит женщина в банном халате.

Риса ослепительно улыбается хозяйке.

— Доброе утро. Меня зовут Диди. Я собираю одежду и продукты. Меня послал школьный ко­митет. Когда соберем достаточно, отдадим без­домным. Это, знаете, такой конкурс у нас — кто соберет больше, выиграет путешествие во Флориду. Я была бы вам очень признательна, если бы вы оказали мне посильную помощь.

Сонная женщина пытается понять хоть что-то из того, что бормочет эта «Диди». Сбор одежды для бездомных? Она не может вста­вить ни единого слова, потому что Диди бол­тает без умолку. Если бы у Рисы была жева­тельная резинка, она бы обязательно надула пузырь в паузе между словами, чтобы окончательно стать похожей на глуповатую ученицу средней школы.

— Пожалуйста, пожалуйста, я вас очень про­шу! Я уже на втором месте, а мне так хочется выиграть поездку!

Женщина в халате вздыхает, понимая, что Диди с пустыми руками все равно не уйдет. Иногда легче дать девчонке вроде нее то, что она просит, чем тратить время на споры.

— Я сейчас вернусь, — говорит женщина и ис­чезает в доме.

Через три минуты Риса возвращается с сум­кой, битком набитой одеждой и банками с кон­сервами.

— Это просто чудо, — замечает Коннор. Они со Львом наблюдали за представлением, спря­тавшись за деревьями.

— Спасибо за комплименты, — говорит Ри­са, — Я же артистка. Это почти то же самое, что играть на рояле. Нужно просто знать, какую клавишу нажать, чтобы затронуть нужную струну душе человека.

— Ты была права. Это куда лучше, чем красть.

— Хотя между попрошайничеством и кражей разницы никакой, — как бы невзначай замечает Лев.

Рисе неприятно, что ее назвали воровкой, но она старается этого не показывать.

— Может, и так, — говорит Коннор. — Но украсть так мастерски не каждый сможет.

Ребята вышли из леса у края респектабель­ного коттеджного поселка. Аккуратно подстри­женные газоны усыпаны желтыми листьями. Осень вступила в свои права. Застройка в по­селке однотипная, но каждый дом чем-нибудь отличается от других. То же самое с жителя­ми — с виду все одинаковые, но кое-какие осо­бые приметы имеются у каждого. Такую жизнь Риса раньше видела только по телевизору и на картинках в журналах. Для нее богатые окраи­ны — волшебное королевство. Возможно, именно это ощущение и придало ей смелости. Ей хотелось во что бы то ни стало посмотреть, кто живет в этих красивых домах, и она реши­ла назваться Диди и позвонить в дверь одного из них. Вид красивых коттеджей манил ее, как манит несчастных сирот, обитающих в Двад­цать третьем Государственном Интернате, за­пах свежего хлеба, который выпекают для них каждое утро в огромных печах на кухне.

Спрятавшись в лесу, ребята склоняются над сумкой, как будто она полна новогодних подар­ков. Там обнаруживается пара брюк и синий свитер на пуговицах, который приходится впо­ру Коннору. Куртка подходит Льву. Для Рисы ничего не находится, но это не страшно. Она может пойти к другому дому и повторить свой номер с «Диди».

— Я по-прежнему не понимаю, какой смысл менять одежду, — замечает Коннор.

— Ты когда-нибудь телевизор смотрел? — спра­шивает Риса. — Есть такие передачи, где пока­лывают, как полицейские ловят преступников. Так вот, в ориентировках, которые рассылают­ся по участкам, всегда описывается одежда, в которой их видели в последний раз.

— Мы же не преступники, — возражает Кон­нор, — мы в самоволке.

— Мы нарушители, — замечает Лев. — То, что мы делаем, подпадает под действие федераль­ных законов.

— Что именно? Кража одежды? — спрашивает Коннор.

— Нет, кража самих себя. Когда было подписа­но разрешение на разборку, мы стали государ­ственной собственностью. Мы ушли в самовол­ку и автоматически сделались федеральными преступниками.

Рисе разъяснения Льва не нравятся, а Коннору и подавно, но ребята решают, что думать об этом бессмысленно.

К сожалению, опасное вторжение в посе­лок совершенно необходимо. Возможно, поз­же, когда начнется рабочий день, они найдут библиотеку и смогут скачать карту района. Имея карту, можно передвигаться по лесу, не опасаясь заблудиться или выйти не туда, куда нужно. Если знать, где что находится, можно выходить из леса только в случае крайней не­обходимости, и тогда их не поймают. Ходят слухи, что в лесах скрываются целые общины беглецов, не желающих быть разобранными на органы. Если им посчастливится, они набредут на одну из таких коммун.

Осторожно продвигаясь в глубь жилого района, ребята встречают молодую женщину, почти девочку, лет девятнадцати, не более. У нее странная походка — девушка прихрамы­вает, как будто после аварии. Риса готовится к худшему — девушка может узнать их, — но та проходит мимо, не глядя в глаза, и, прибавив скорости, исчезает за углом.

11. Коннор

Зря мы вышли из леса. Здесь мы на виду у всех, и поймать нас нетрудно. Лучше бы нам не соваться в поселок. Но, с другой стороны, в лесу, кроме ягод и орехов, нечего есть. Нормальную еду можно найти только в городе. Еду и инфор­мацию.

— Сейчас самое подходящее время, — говорит Коннор остальным. — На нас никто не обратит нпимания. По утрам все суетятся. Опаздывают на работу и все такое.

В кустах Коннор находит газету, — видимо, почтальон промахнулся и она пролетела мимо крыльца.

— Смотрите-ка! — восклицает Лев. — Газета. Старая? Там о нас что-нибудь написано?

Он говорит об этом так беззаботно, словно в том, что о них пишут в газетах, есть что-то хо­рошее. Ребята вместе изучают первую страни­цу. Война в Австралии, очередная ложь полити­ков — все как обычно. Коннор с трудом перево­рачивает страницу. Газета большая, и читать ее на весу неудобно. Ветер треплет края бумаги, листы рвутся, газета все время норовит взле­теть в небо, как воздушный змей.

На второй странице о них тоже ничего нет, равно как и на третьей.

— Может, это старая газета? — спрашивает Риса.

Коннор смотрит на дату, напечатанную в верхней части страницы.

— Нет, сегодняшняя, — отвечает он, с трудом переворачивая очередную страницу. — А, вот оно.

Ребята читают заголовок: «Большая авария на федеральном шоссе». Заметка очень маленькая. «Утром столкнулось несколько автомоби­лей...» Бла-бла-бла. «Движение невозможно бы­ло восстановить несколько часов...» Снова бла-бла-бла. В заметке говорится о погибшем водителе автобуса и о том, что столкнувшиеся автомобили растаскивали три часа. Но ничего о трех беглецах. Коннор зачитывает послед­нюю строку вслух: «Вероятно, проводившаяся полицейская операция отвлекла внимание во­дителей, что и стало причиной аварии».

— Как это так? — спрашивает Лев. — Меня же похитили... ну, по крайней мере, они так думают. Это должно быть в новостях.

— Лев прав, — соглашается Риса. — Обычно об инцидентах с участием беглецов рассказывают в телерепортажах и газетных заметках.

— Значит, есть причина тому, что о нас здесь нет ни слова.

Коннор глядит на них во все глаза и поража­ется: как эти двое могут смотреть в зубы даре­ному коню?! Он заговаривает с ними медленно, как с идиотами:

— О нас не написали в новостях. Это значит, никто не видел наши физиономии. Нас никто не узнает! Что в этом плохого?

Риса складывает руки на груди:

— А почему о нас не написали?

— Не знаю. Может, полиция мечтает замять дело. Они облажались и не хотят, чтобы люди об этом знали.

Риса качает головой, не соглашаясь с ним:

— Что-то здесь не так...

— Да какая разница!

— Говори тише! — сердито шепчет Риса.

Коннор старается не выходить из себя. Он ничего не отвечает Рисе, потому что не хочет привлекать к ним излишнее внимание. Неуже­ли Риса не понимает, что сама же пытается усложнить ситуацию?

Лев смотрит то на него, то на Рису.

Нет, Риса не дура, думает Коннор. Подума­ет и поймет, что все складывается как нельзя лучше и она зря волнуется.

Но Риса, видимо, думает иначе.

— Если нас не показывают в новостях, тогда кто узнает, живы мы или умерли? Понимаешь? Если бы наша история попала в газеты, они пи­сали бы обо всем: как полицейские нас высле­живают, как находят, обезвреживают при по­мощи пуль с транквилизатором, а потом отво­зят в заготовительный лагерь. Правильно?

Коннору непонятно, что она хочет сказать. Все это и так очевидно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он.

— А что, если они решили не отправлять нас на разборку? Что, если они хотят нас убить?

Коннор открывает рот, чтобы сказать Рисе, что она говорит глупости, но осекается на по­луслове. Потому что она говорит вовсе не глу­пости.

— Лев, — спрашивает Риса, — твои родители — богатые люди, верно?

Лев со скромным видом пожимает плечами:

— Думаю, да.

— Могли они заплатить полицейским, чтобы нас не брали живыми? Чтобы привели назад только тебя? Они же думают, мы тебя похити­ли. Может, они не хотят придавать дело огла­ске?

Коннор смотрит на Льва в надежде, что тот засмеется и скажет, что предположение Ри­сы — фантастика, что его родители никогда бы не сделали такую ужасную вещь. Но Лев удиви­тельно серьезен. Он стоит и молча обдумывает то, что сказала Риса.

В этот момент происходят сразу две вещи: из-за угла появляется полицейская машина и где-то поблизости начинает плакать ребенок.

***

Надо бежать!

Именно эта мысль приходит в голову Коннору, но, заметив полицейских, Риса хватает его за руку и удерживает на месте. Коннор не представляет, что делать, а полицейские уже близко. Бежать поздно. Мальчик знает: порой от скорости реакции зависит, погибнешь ты или останешься в живых. Сомнения вредны, ведь, засомневавшись, лишаешься способнос­ти действовать. Но сегодня Риса нарушила обычный порядок вещей. Благодаря ее вмеша­тельству Коннор получил возможность сделать то, чего обычно в экстренных ситуациях не де­лал: остановиться и подумать еще. Поразмыс­лив, он понимает: если они побегут, полицей­ские точно обратят на них внимание.

Он силой воли приказывает ногам стоять на месте и осматривается. Народа на улице уже достаточно много. Люди заводят стоящие воз­ле домов автомобили и собираются ехать на ра­боту. Где-то плачет ребенок. На другой стороне улицы собрались старшеклассники — болтают, толкаются и смеются. Коннор смотрит на Рису и понимает: она подумала о том же.

— Автобус! — шепчет он.

Полицейская машина медленно едет вдоль улицы. Кому-то может показаться, что поли­цейские никуда не спешат, но для тех, кому приходится от них прятаться, их поведение ка­жется зловещим. Трудно сказать, ищут ли поли­цейские их или просто патрулируют свою тер­риторию. В душе Коннора снова появляется желание бежать.

Они с Рисой поворачиваются спиной к ма­шине и начинают медленно, чтобы не вызы­вать подозрений, переходить улицу, направля­ясь к остановке. Но Лев явно не понимает, как себя вести. Он смотрит прямо на приближаю­щихся полицейских.

— Ты что, сдурел? — спрашивает его Коннор, хватая за плечо и заставляя повернуться в другую сторону. — Делай, как мы, веди себя естест­венно.

В этот момент ребята, стоящие на оста­новке, начинают собираться. Теперь можно бежать, не вызывая подозрений. Коннор пер­вым срывается с места. Он оборачивается на бегу и произносит заранее заготовленную фразу:

— Ребят, давайте быстрее, а то опять на авто­бус опоздаем!

Полицейские как раз поравнялись с ними. Коннор старается держаться к ним спиной и не может видеть, наблюдают полицейские за ними или нет. Если наблюдают, то, возможно, слышали, что он сказал, подумают, что стали свидетелями обычной утренней суматохи, и не будут вдаваться в подробности.

Лев, видимо, решил, что «вести себя естественно» — значит держаться прямо, как палка, и идти вперед, выпучив глаза и не разбирая доро­ги, как испуганный солдат по минному полю. Выглядит он подозрительно.

— Ты не можешь побыстрее? — кричит ему Коннор. — Если я опять опоздаю, меня выгонят из школы!

Полицейские уже проехали мимо них, а ав­тобус как раз приближается к остановке. Кон­нор, Риса и Лев бегут через улицу к автобусу, следуя придуманному на ходу плану на случай, если полицейские продолжают наблюдать за ними в зеркало заднего вида. Остается только надеяться, что им не придет в голову развер­нуться и отчитать ребят за то, что перебегают дорогу в неположенном месте.

— Мы что, действительно сядем в автобус? — спрашивает Лев.

— Нет, конечно, — отвечает Риса.

Коннор наконец решается посмотреть на полицейских. Мигает сигнал поворота, маши­на вот-вот исчезнет за углом, и беглецы будут в безопасности... Но в этот момент школьный ав­тобус останавливается, водитель открывает дверь и включает красный проблесковый мая­чок. Тот, кому хоть раз приходилось ездить в школьном автобусе, прекрасно знает, что мига­ющий сигнал красного цвета означает, что все водители, находящиеся в это время на дороге, должны остановиться и пропустить машину с детьми.

Дисциплинированные полицейские тоже останавливаются, не доехав до перекрестка все­го пару десятков метров. Значит, они так и будут стоять там, пока не уедет школьный автобус.

— Вот черт, — вполголоса произносит Коннор. — Теперь точно придется в него садиться.

Ребята уже практически дошли до останов­ки, когда звук, на который они раньше не обра­щай внимания, неожиданно усиливается и за­ставляет Коннора остановиться.

На крыльце дома, возле которого они сто­ят, лежит небольшой сверток. Завернутый в одеяла ребенок кричит и пытается перевер­нуться.

Коннор сразу понимает, в чем дело. Он уже видел ребенка на крыльце собственного дома, н даже не один раз. И хоть это совсем другой ребенок, Коннор останавливается как вкопан­ный.

— Билли, пошли, на автобус опоздаешь!

— Что?

Кричит Риса. Они со Львом стоят в не­скольких метрах впереди и смотрят на него.

— Билли, пошли, не будь идиотом, — повторя­ет Риса сквозь крепко сжатые зубы.

Дети уже садятся в автобус. Красный про­блесковый маячок продолжает мигать, и поли­цейская машина не двигается с места.

Коннор пытается заставить себя уйти, но не может. Дело в ребенке. Он плачет. Это дру­гой ребенок, твердит Коннор сам себе. Не будь дураком. Только не сейчас.

— Коннор, — зовет его Риса свистящим шепо­том, — что с тобой?

Дверь дома распахивается, и на крыльцо выходит толстый мальчик, по виду ученик на­чальной школы — лет шести, максимум семи. Он смотрит на ребенка, выпучив глаза.

— О нет! — восклицает мальчик, разворачива­ется и кричит в дверь: — Мам! Нам опять под­бросили ребенка!

У большинства людей есть две модели пове­дения в критических ситуациях: бросаться в бой или бежать. У Коннора всегда было три: бросаться в бой, бежать или достойно сдаться. Порой случалось так, что в голове у него проис­ходило короткое замыкание, и он избирал тре­тью модель поведения, самую опасную. Именно в таком состоянии он побежал назад, к машине, у которой стоял Лев, чтобы спасти мальчика, несмотря на то что полицейские были уже совсем рядом. И вот Коннор снова чувствует признаки умопомрачения — мозги как будто закипа­ют. «Нам опять подбросили ребенка», — сказал толстяк. Почему он сказал «опять»?

Не надо, не делай этого, старается убедить себя Коннор. Это же не тот ребенок! Но где-то в глубине подсознания крепко засело убежде­ние, что ребенок все-таки тот же самый.

Наплевав на инстинкт самосохранения, Коннор бросается к крыльцу. Он так быстро подбегает к двери, что толстый мальчик резко оборачивается и с ужасом смотрит на него. По­пятившись, он натыкается на выходящую из дома мать. Та тоже смотрит сначала на Коннора, а потом уже вниз, на плачущего ребенка, но не нагибается, чтобы взять его.

— Кто ты такой? — спрашивает она. Толстый мальчик спрятался за ней и выглядывает из-за ноги, как медвежонок гризли. — Это ты его сю­да положил? Отвечай!

— Нет... Нет, это...

— Не ври!

Коннор и сам не понимает, чего он хотел добиться, бросившись к дому. Несколько се­кунд назад он не имел никакого отношения к происходящему на крыльце. Но теперь, похо­же, это уже его проблема.

Позади Коннора дети продолжают садить­ся в автобус. Полицейские продолжают стоять у перекрестка, ожидая, когда он отъедет. Воз­можно, бросившись к крыльцу, Коннор сам подписал себе смертный приговор.

— Это не он положил, а я, — говорит кто-то по­зади Коннора. Он оборачивается и видит Рису. Она свирепо смотрит на женщину. Та перестает поедать своими маленькими злыми глазками Коннора и переводит взгляд на девушку.

— Мы застукали тебя на месте, милочка, — го­ворит женщина Рисе. Слово «милочка» в ее ус­тах звучит как ругательство. — По закону ты имеешь право подкинуть ребенка, но только если тебя не поймали. Так что забирай его и то­пай отсюда, пока я не позвала полицейских.

Коннор мучительно старается заставить ра­ботать залипшие мозги.

— Но... Но...

— Заткнись, а? — говорит Риса голосом, бук­вально сочащимся ядом.

Стоящая на крыльце женщина улыбается, но не от радости.

— Что, папочка все испортил? Не побежал, вернулся? — спрашивает она, презрительно гля­дя на Коннора. — Запомни, милочка, первое правило материнства: от мужчин одно только зло. Выучи это назубок, и жить станет легче.

Ребенок, лежащий на крыльце, продолжа­ет плакать. Все как в игре «укради сало», когда никто не хочет оказаться в роли вора. В конце концов Риса нагибается, берет лежащего на коврике ребенка и прижимает к себе. Он про­должает плакать, но уже не так горько, как раньше.

Теперь проваливайте отсюда, — напутствует их женщина, — или будете объясняться вон с теми полицейскими.

Коннор оборачивается и обнаруживает, что патрульную машину практически не видно за школьным автобусом. Лев стоит в дверях, поджидая их. На лице мальчика написано отча­яние. Водитель раздраженно кричит ему:

— Давай залезай, я больше ждать не могу!

Коннор и Риса отворачиваются от стоящей на крыльце женщины и бегут к автобусу.

— Риса, я...

— Заткнись, — отвечает она, — я ничего не хо­чу слышать.

Коннор чувствует себя хуже, чем в тот день, когда узнал, что родители подписали разреше­ние на разборку. Но тогда, по крайней мере, по­мимо ужаса, он испытывал гнев, и это чувство помогло ему продержаться. Теперь же злиться не на кого, разве что только на самого себя. Он чувствует себя совершенно беспомощным. Вся его уверенность в себе лопнула, как мыльный пузырь. Они — трое федеральных преступни­ков, бегущих от расправы. А теперь, благодаря его идиотскому умопомрачению, у них на руках еще и ребенок.

12. Риса

Девушка никак не может понять, что нашло на Коннора. Пока ей ясно только одно: он не только склонен принимать необдуманные ре­шения, но еще и любит играть с огнем.

Ребята заходят в автобус. Пассажиров в нем немного, и водитель закрывает за ними дверь, никак не комментируя наличие ребенка. Воз­можно, дело в том, что в автобусе ребенок не один: пока Риса ведет ребят в заднюю часть са­лона, на глаза им попадается еще одна девушка с завернутым в одеяла младенцем, которому никак не может быть больше шести месяцев. Молодая мать удивленно смотрит на них, но Риса избегает встречаться с ней взглядом.

Усевшись в конце салона, как минимум в трех рядах от других пассажиров, Лев вопроси­тельно и испуганно смотрит на Рису.

— Слушай... — наконец осмеливается спросить он, — а зачем нам ребенок?

— Его спроси, — сердито отвечает Риса, кивая в сторону Коннора.

Коннор сидит с каменным лицом, глядя в окно.

— Они ищут двух мальчиков и девочку, — гово­рит он. — А с ребенком мы не попадаем под описание.

— Замечательно, — саркастически произно­сит Риса. — Может, каждому по ребенку взять?

Коннор становится красным как рак. Он поворачивается к Рисе и протягивает руки.

— Давай я его возьму, — говорит он. Риса отодвигает ребенка подальше:

— Он у тебя плакать будет.

Риса уже имела дело с детьми. В интернате ей время от времени приходилось работать в отделении для подкидышей. Этому младенцу, видимо, тоже суждено было там оказаться. Су­дя по выражению лица той женщины на крыль­це, оставлять ребенка себе она не собиралась.

Она смотрит на Коннора. Мальчик по-прежнему весь красный и избегает смотреть ей в глаза. Его объяснение — явная ложь, думает Риса. Он побежал к крыльцу по другой причи­не. Но какой бы она ни была, Коннор, видимо, не расположен делиться ею с ними.

Автобус резко останавливается, и в салон входят новые пассажиры. Девочка с ребенком, сидевшая впереди, переходит назад и садится прямо перед Рисой. Устроившись на сиденье, она оборачивается и смотрит на ребят.

— Привет, вы, наверное, новенькие! Меня зовут Алексис, а это Чейс.

Ребенок смотрит на Рису с любопытством и даже пытается что-то лепетать. Алексис бе­рет ручку ребенка и машет ей, как будто играя с куклой.

— Поздоровайся с ребятами, Чейс!

Риса решает, что девочка, кажется, даже мо­ложе ее. Алексис внимательно вглядывается в лицо ребенка, лежащего на коленях Рисы.

— Да он совсем маленький! Какая ты смелая! Я бы никогда не решилась так рано вернуться в школу! А ты отец ребенка? — спрашивает Алек­сис, поворачиваясь к Коннору.

— Я? — поражается мальчик. — В общем, да, так и есть, — добавляет он, взяв себя в руки.

— Как здо-о-о-орово! — восклицает Алексис. — Удивительно, что вы все еще встречаетесь. Чез — это отец Чейса — даже в нашу школу боль­ше не ходит. Его перевели в военное училище. Родители так разозлись, когда узнали, что я, ну, это, залетела, что он сначала даже подумал, они его на разборку отдадут. Представляете?

По выражению лица Рисы можно заклю­чить, что она с удовольствием придушила бы болтливую девчонку, но не хочет оставлять ма­ленького Чейса сиротой.

— А у тебя мальчик или девочка? — задает сле­дующий вопрос Алексис.

Повисает неловкаяпауза, потому что никто из ребят не знает, что ответить. Риса пытается придумать, как можно узнать пол ребенка, не привлекая внимания Алексис, но ничего путно­го ей в голову не приходит.

— Девочка, — наконец решается она, пони­мая, что вероятность ошибки не можеет быть более пятидесяти процентов.

— А как ее зовут?

В этот момент решает вмешаться Коннор.

— Диди, — говорит он, — ее зовут Диди.

Риса не может удержаться от улыбки, хотя все еще сердится на Коннора.

— Да, — подхватывает она, — ее зовут так же, как меня. Семейная традиция.

По крайней мере, теперь Риса хотя бы час­тично понимает настроение Коннора. Он уже не сидит с каменным лицом, а ведет себя естественно, стараясь играть роль с максимальной отдачей. Физиономия у него уже не красная, только уши все еще продолжают гореть.

— Вам понравится в «Сентер Норт-Хай», — го­ворит Алексис. — Это наша школа так называет­ся. Там есть комната матери и ребенка, и персо­нал отличный. Начальство заботится о девочках с детьми. Некоторые учителя даже разрешают приходить в класс прямо с ребенком.

— А отцам разрешают присутствовать? — спра­шивает Коннор, обнимая Рису за плечи.

Риса сбрасывает его руку и незаметно насту­пает ему на ногу. Коннор морщится, но ничего не говорит. Если он считает, что я его прости­ла, думает Риса, он глубоко ошибается. Про­сить прощения ему еще долго.

— Похоже, твой брат уже с кем-то подружил­ся, — говорит Алексис, обращаясь к Коннору.

Она показывает взглядом на пустое кресло, в котором недавно сидел Лев. Пока Коннор и Риса разговаривали с Алексис, он успел пере­сесть на несколько рядов вперед и теперь об­щается с какими-то ребятами. Риса пытается услышать, о чем они говорят, но из-за непре­кращающейся болтовни Алексис это невоз­можно.

— Это же твой брат? — спрашивает Алексис у Коннора.

— Нет, мой, — поспешно отвечает Риса за него.

Алексис улыбается и слегка расправляет плечи.

— Ой, он симпатичный.

Риса думала, что ненавидеть Алексис боль­ше, чем она уже ее ненавидит, невозможно. Оказывается, она ошибалась. Алексис, должно быть, по глазам понимает, о чем она думает.

— В смысле, он маленький еще, конечно, — по­спешно добавляет она.

— Ему только тринадцать, — говорит Риса, бросая на девочку испепеляющий взгляд, вко­тором нетрудно прочесть: «Держись подальше от моего младшего брата». — Он пошел в школу на год раньше.

Теперь уже Коннор наступает ей на ногу — и самое время. Слишком уж много информа­ции она дает Алексис. Не стоило рассказывать ей, сколько Льву лет. Кроме того, они не в том положении, чтобы заводить себе врагов.

— Прости, — говорит Риса, смягчаясь. — У нас с малышкой была тяжелая ночь. Что-то нервы шалят.

— О, можешь мне поверить, я тебя отлично понимаю.

Похоже, Алексис готова мучить их разгово­рами всю оставшуюся до школы дорогу. Одна­ко, на счастье, автобус снова останавливается, и малыш Чейси ударяется подбородком о спин­ку сиденья. Естественно, салон тут же оглашает­ся громким ревом. Алексис сразу превращается в заботливую мамочку, и пытка прерывается.

Риса с облегчением вздыхает.

— Слушай, я хотел извиниться перед тобой, — говорит Коннор. Риса понимает, что он раска­ивается в содеянном, но простить его все еще выше ее сил.

13. Лев

У Льва был план спасения. Но в этот день слу­чилось столько всего неожиданного, что осу­ществить его не удалось.

Лев хотел совершить побег сразу, как толь­ко они окажутся в каком-нибудь городе. Он мог убежать, когда они вышли из леса, но не убежал. Дождусь более подходящего момента, решил он. Он обязательно настанет, нужно только проявить терпение, ждать и наблюдать.

Разум Льва был подчинен только одной цели — старательно делать вид, что он заодно с Коннором и Рисой. Держать себя в руках, ничем не выдавая, было тяжело, но его грела мысль, что скоро статус-кво будет восстанов­лен.

Когда на улице появилась полицейская ма­шина, Лев приготовился броситься под колеса, остановить ее и сдаться служителям закона. Он бы обязательно исполнил задуманное, если бы не одно обстоятельство.

В газетах не было их фотографий.

Это беспокоило Льва больше, чем других. Его семья обладает существенным влиянием. Играть с ними в игры бесполезно. Он был уве­рен, что увидит свою фотографию на первой полосе газеты. Но ее там не было, и Лев при­шел в замешательство. Даже версия Рисы, со­гласно которой его родители попросили поли­цейских не брать их с Коннором живыми, по­казалась ему не лишенной смысла.

Что произойдет, если он сдастся полиции и если Риса права, размышлял Лев? Вдруг они тут же начнут стрельбу на поражение и убьют ребят? Могут они так поступить? Он хотел, чтобы Коннора с Рисой судили по справедли­вости, но взять грех на душу, став виновником их смерти, — это уже слишком. Пришлось отка­заться от мысли остановить полицейскую ма­шину.

Теперь же ситуация стала еще сложнее. По­явился ребенок. Надо же такое придумать — украсть подкидыша! Нет, Коннор и Риса опас­ны. Лев больше не боится смерти — ясно, что убивать его никто не собирается, но ребята все равно представляют опасность, прежде всего для самих себя. Их необходимо защитить. Нуж­но их... нужно их... отдать на разборку. Да, для них это лучшее решение. В текущем состоянии от них никакой пользы, даже для самих себя. Переход в другое состояние позволит им обре­сти душевный покой, потому что внутренне они и так уже разобраны. Пусть уж будут разо­браны и в прямом смысле этого слова. Так их души обретут покой, зная, что плоть будет рас­пределена по миру, спасая других людей, воз­вращая им целостность. А вместе с ними успо­коится и он сам.

Лев размышлял обо всем этом, сидя в авто­бусе, стараясь не обращать внимания на раз­брод, царивший в его собственной душе, и по­нимая тем не менее, насколько все неодно­значно.

Видя, что Рису и Коннора отвлекла неверо­ятно болтливая девчонка с ребенком, Лев пере­бирается на другое сиденье, ближе к водителю, чтобы увеличить дистанцию между собой и беглецами. Автобус в очередной раз останавли­вается, в него забираются новые пассажиры, и рядом со Львом оказывается какой-то мальчик. Усевшись на сиденье рядом с ним, мальчик надевает наушники и начинает напевать. Льву му­зыки не слышно. Мальчик ставит рюкзак на си­денье между ними, прижав Льва к окну, и начи­нает копаться в меню плейера, не обращая на соседа ни малейшего внимания.

В этот момент Льву приходит в голову свет­лая мысль. Оглянувшись, он обнаруживает, что Риса и Коннор до сих пор поглощены беседой с болтливой девчонкой. Тогда Лев осторожно засовывает руку в рюкзак соседа и вытаскивает оттуда потрепанный блокнот, на котором боль­шими черными буквами написано: «Алгебра — это смерть». Надпись окружена миниатюрны­ми черепами и скрещенными костями. Страни­цы блокнота испещрены беспорядочными ма­тематическими выкладками и черновиками до­машних заданий. Все время, пока Лев разглядывает блокнот, мальчик занят выбором музыки и не следит за рюкзаком. Взяв ручку, Лев быстро пишет на пустой странице: «НУЖ­НА ПОМОЩЬ! МЕНЯ ДЕРЖАТ В ЗАЛОЖНИ­КАХ ДВА МАЛОЛЕТНИХ ПРЕСТУПНИКА. КИВНИ, ЕСЛИ ПОНЯЛ...» Закончив писать, Лев тянет мальчика за плечо, чтобы привлечь его внимание. Приходится повторить процеду­ру дважды, и только после этого мальчик нако­нец решает спросить, что ему нужно. Лев осто­рожно передает ему блокнот, стараясь сделать так, чтобы с заднего сиденья его действия не были заметны. Посмотрев на него, мальчик го­ворит:

— Эй, это же мой блокнот.

Лев задерживает дыхание, потому что те­перь Коннор смотрит на него.

Нужно быть предельно осторожным.

— Я знаю, что это твой блокнот, — говорит Лев, стараясь основной смысл послания пере­дать по возможности глазами. — Мне нужен... только... один лист.

Он поднимает раскрытый блокнот выше, чтобы мальчик видел, что написано, на страни­це, но сосед на нее даже не смотрит.

— Я тебе не разрешаю, — говорит он. — Снача­ла нужно было спросить, а потом уже брать.

Он, не глядя, вырывает из блокнота испи­санный листок и к ужасу Льва, скомкав, броса­ет в голову мальчику, сидящему впереди. Тот не обращает на него ни малейшего внимания, и скомканный листок падает на пол. Автобус ос­танавливается, дети начинают выходить на улицу, и Льву кажется, что по его надежде про­шлись три десятка пар изношенных ботинок.

14. Коннор

На стоянке школы собралось не менее десятка автобусов. Дети, боясь опоздать, штурмуют все входы в здание разом. Спускаясь по ступенькам вслед за Рисой и Львом, Коннор оглядывается, выискивая возможность сбежать, но это невоз­можно — кругом слишком много школьных охранников и учителей. Даже сама по себе по­пытка пойти в другую сторону, прочь от шко­лы, тут же привлечет внимание.

— Не можем же мы туда пойти, — говорит Риса.

— Почему нет? — спрашивает Лев, который чем-то сильно взволнован.

Кое-кто из учителей их уже заметил. Хотя в школе, если верить Алексис, есть центр для мо­лодых матерей, ребенок на руках все равно привлекает излишнее внимание.

— Пойдем внутрь, — решает Коннор. — Спря­чемся там, где нет камер слежения. В мужском туалете.

— В женском, — возражает Риса. — Там чище и кабинок больше.

Коннор размышляет над ее словами и при­ходит к выводу, что обе поправки верны.

— Ладно. Посидим там до перерыва на ланч, а потом уйдем с теми, кто пойдет обедать в город.

— Это в случае, если ребенок будет вести себя соответствующим образом, — напоминает ему Риса. — Рано или поздно ему захочется есть, а у меня ничего подходящего нет. Надеюсь, ты это понимаешь. Если же он начнет плакать в туале­те, слышно будет по всей школе.

Коннор понимает, что это еще один ка­мень, брошенный в его огород. Риса обвиняет его, это понятно по ее голосу. Такое впечатле­ние, что на самом деле она хочет сказать что-то вроде: «Ты хоть понимаешь, в какое сложное положение нас поставил?»

— Давайте надеяться, что он не будет пла­кать, — говорит Коннор. — А если будет, я раз­решу тебе ругать меня всю дорогу до заготови­тельного лагеря.

***

Коннору не в первый раз приходится пря­таться в туалете. Только раньше он делал это, когда не хотел идти на какой-нибудь ненавист­ный урок. Но сегодня все не так: в классе его не ждут, а если поймают, накажут почище, чем в воскресной школе.

Услышав первый звонок к началу уроков, ребята незаметно проскальзывают в женский туалет и прячутся в кабинках. Коннор объясня­ет им тонкости этого непростого дела: как от­личить шаги ученика от шагов взрослого; когда нужно поднимать ноги, чтобы все думали, что в туалете никого нет, и когда достаточно ска­зать, что кабинка занята. Риса и Лев могут по­зволить себе отвечать «незваным гостям», если таковые появятся, потому что тембр голоса у обоих достаточно высокий, но Коннору уже слишком много лет, чтобы успешно притво­риться девочкой.

Ребята прячутся вместе, но в то же время каждый остается наедине с собой в кабинке. К всеобщему облегчению выясняется, что входная дверь визжит, как недорезанная сви­нья, каждый раз, когда кто-то входит в туалет. Во время первого урока в уборную забегает не­сколько девчонок, а потом становится совсем тихо. Тишину в гулком помещении нарушает только звук беспрерывно льющейся воды в од­ной из кабинок, где, видимо, неисправен слив.

— До перерыва на ланч мы здесь не продер­жимся, — мрачно возвещает Риса, сидящая по левую сторону от Коннора. — Даже если ребе­нок будет все время спать.

— Ты будешь удивлена, как долго можно про­сидеть в туалете.

— В смысле, ты этим часто занимался? — спра­шивает Лев, который прячется справа.

Коннор понимает, что только что добавил еще один эффектный мазок к портрету него­дяя, который Лев нарисовал у себя к голове. Ладно, пусть думает что хочет. Может, он даже и прав.

Раздается скрип — кто-то вошел в дверь. Все умолкают. Тихие, поспешные шаги — ученица в кедах. Лев и Коннор поднимают ноги, Риса, согласно предварительной договоренности, про­должает сидеть спокойно. Ребенок подает голос, и Риса удачно заглушает его кашлем. Девочка де­лает свои дела меньше чем за минуту и уходит.

Дверь снова скрипит, и ребенок тихонько хнычет. Коннор отмечает про себя, что ма­лыш, вероятно, здоров — хрипа или каких-то других признаков заболевания не слышно. Это хорошо.

— Кстати, — говорит Риса, — это девочка.

Коннор хочет снова предложить ей подер­жать ребенка, но приходит к выводу, что про­блем от этого может быть больше, чем пользы. Он не знает, как держать ребенка так, чтобы он не плакал. Потом ему приходит в голову, что не­плохо бы рассказать ребятам, почему на него на­шло умопомрачение, в результате которого у них на руках оказался новорожденный младенец.

— Во всем виноват этот парень.

— Что?

— Там на крыльце стоял такой толстяк, по­мните? Так вот, он сказал, что им «снова ребен­ка подкинули».

— И что? — спрашивает Риса. — Многим под­кидывают детей по несколько раз.

Лев тоже решает присоединиться к разговору.

— Так было и в моей семье, — раздается его го­лос с другой стороны. — Среди моих братьев и сестер два мальчика и одна девочка — подкиды­ши. Они появились в семье раньше, чем родил­ся я. Никто никогда не считал их обузой.

Коннор некоторое время размышляет над тем, стоит ли доверять информации, которой поделился Лев, потому что он, по его собствен­ному признанию, в то время еще не родился. В конце концов, это неважно, решает он.

— Прекрасная семья, — замечает Коннор вслух. — Подкидышей растят, как своих, а соб­ственных детей, плоть от плоти, отдают на раз­борку. Ой, прости, приносят в жертву.

— К жертвоприношению, между прочим, при­зывает Библия, — обиженно отзывается Лев. — Там сказано, что человек обязан отдать Богу де­сятую часть того, что имеет. И как подкинуть ребенка, мы знаем оттуда же.

— Нет этого в Библии!

— А как же Моисей? — спрашивает Лев. — Мо­исея же положили в корзину и пустили плыть по Нилу Его нашла дочь фараона. Он был первым подкидышем, и посмотрите, что с ним стало!

— Да, согласен, — говорит Коннор, — а что стало со следующим младенцем, которого она на­шла в реке?

— Вы не можете говорить тише? — требует Ри­са. — Вас могут услышать в холле. Кроме того, вы можете разбудить Диди.

Коннор делает паузу, чтобы привести в по­рядок мысли, после чего продолжает рассказы­вать, на этот раз шепотом. Впрочем, они сидят в туалете, где стены выложены плиткой и слы­шимость отличная.

— Нам подкинули ребенка, когда мне было семь.

— И что? — спрашивает Риса. — Это такое уж событие?

— Тогда для нас это было событием. По ряду причин. Понимаешь, в семье и так уже было двое детей. Родители не планировали рожать еще. В общем, однажды утром на крыльце по­явился ребенок. Родители жутко испугались, но потом им в голову пришла идея.

— Думаешь, стоит об этом рассказывать? — спрашивает Риса.

— Может, и нет, — говорит Коннор, понимая, что остановиться уже все равно не может. Он просто должен, обязан рассказать им все, и прямо сейчас. — На дворе было раннее утро, и родители предположили, что ребенка никто не видел. Логично, правда? На следующий день, еще до того, как все встали, отец поло­жил малыша на крыльцо соседнего дома.

— Это незаконно, — прерывает его Лев. — Ес­ли ребенка подкинули и ты не застал того, кто это сделал, на месте, он твой.

— Правильно, но мои родители подумали: кто узнает? Они обязали нас хранить все в секрете, и мы приготовились услышать новость о том, что в дом на другой стороне улице подбросили ребенка... но так и не услышали. Соседи не рас­сказывали, а мы не могли спросить, потому что выдали бы себя с потрохами и фактически при­знались бы, что ребенка подбросили мы.

Продолжая, Коннор чувствует, что кабин­ка, в которой он сидит, как будто сужается. Вро­де бы товарищи по несчастью никуда не де­лись, сидят с двух сторон от него, но ему тем не менее ужасно одиноко.

— Мы продолжали жить как ни в чем не быва­ло, пока однажды утром, открыв дверь, я вновь не обнаружил на этом дурацком коврике с над­писью «Добро пожаловать» ребенка в корзи­не... Помню, я... чуть было не рассмеялся. Вы представляете? Мне это показалось смешным. Я повернулся, чтобы позвать маму, и сказал: «Мам, нам опять ребенка подкинули», — в об­щем, в точности как тот толстяк сегодня утром. Мама расстроилась, принесла ребенка в дом... и поняла...

— Не может быть! — восклицает Риса, догадав­шаяся обо всем раньше, чем Коннор закончил рассказ.

— Да, это был тот же ребенок! — говорит Кон­нор. Он пытается вспомнить, как выглядело его личико, но не может — в памяти все время всплывает лицо малыша, лежащего на коленях Рисы. — Получается, ребенка передавали из рук в руки всем районом целых две недели — каждый раз его оставляли на чьем-то крыльце... Это был тот же ребенок, только выглядел он значительно хуже.

Раздается скрип двери, и Коннор поспешно умолкает. Слышится шарканье. Пришли две де­вочки. Они болтают о мальчиках, свиданиях и вечеринках без родителей. Даже в туалет не идут. Наговорившись, девочки уходят, и дверь, закрывшаяся за ними, снова скрипит. Ребята снова остаются одни.

— Так что же случилось с ребенком? — спра­шивает Риса.

— К тому моменту, когда он снова появился на пороге нашего дома, он уже был болен. Каш­лял, как тюлень, а кожа и глазные яблоки были желтоватого оттенка.

— Желтуха, — тихонько произносит Риса. — Много кто из наших появился в интернате в та­ком состоянии.

— Родители отвезли малыша в больницу, но врачи уже ничего не могли сделать. Я ездил с ними. Видел, как ребенок умер.

Коннор закрывает глаза и сжимает зубы до скрежета, чтобы только не заплакать. Понят­но, что другие его не видят, но плакать все рав­но нельзя.

— Помню, я думал: если ребенка никто не лю­бит, зачем Господу понадобилось приводить его в этот мир?

Интересно, думает Коннор, а что скажет по этому поводу Лев? В конце концов, он опреде­ленно разбирается в вопросах религии лучше, чем они с Рисой. Но Лев заинтересовался дру­гим.

— Я и не знал, что ты веришь в Бога, — гово­рит он.

Коннор делает паузу, чтобы подавить обуре­вающие его чувства.

— В общем, согласно закону, ребенок уже был членом нашей семьи, — говорит он, сладив с со­бой, — поэтому хоронили его мы на свои день­ги. Его даже назвать никак не успели, а дать ему имя после смерти родители не решились. Он так и остался «младенцем из семьи Лэсситер». При жизни малыш никому не был нужен, но на похороны пришли жители всех окрестных до­мов. Люди плакали так, будто умер их собствен­ный ребенок... И тут я понял, что больше всех плачут те, кто утром переставлял его на чужое крыльцо. Они плакали, потому что, подобно моим родителям, чувствовали себя виноваты­ми в его смерти.

Коннор умолкает, и в туалете воцаряется гробовая тишина, нарушаемая только журчани­ем в испорченном бачке. В мужском туалете за стеной кто-то громко спускает воду, и звук, уси­ленный эхом, напоминает гул сходящей с горы лавины.

— Нельзя отказываться от детей, оставлен­ных на пороге твоего дома, — говорит наконец Лев.

— Прежде всего нельзя их подкидывать, — возражает Риса.

— В общем, много чего делать нельзя, — ре­зюмирует Коннор. Он понимает, что Лев и Риса, каждый по-своему, говорят об одном и том же. В идеальном мире матери не отказы­ваются от детей и совершенно незнакомые люди радуются, обнаружив младенца на сво­ем крыльце. В этом мире существует только черное и белое, правильное и неправильное, и все знают, в чем разница между одним и другим. Но мы живем в несовершенном ми­ре. К сожалению, не все это понимают. — Ладно, я просто хотел, чтобы вы знали, в чем дело.

Через несколько секунд звенит звонок, и в холле начинается суматоха. Дверь скрипит не переставая, девчонки хохочут и болтают о вся­кой ерунде.

— В следующий раз надевай платье.

— Можно у тебя учебник по истории одол­жить?

— Контрольная была нереально трудная.

Дверь скрипит, как недорезанная свинья, и кто-то постоянно дергает за дверь кабинки, в которой сидит Коннор. Никто из девочек не обладает достаточным ростом, чтобы загля­нуть за перегородку, и посмотреть вниз, на но­ги, желания ни у кого не возникает. Звенит звонок, возвещающий конец перемены, и по­следняя засидевшаяся в туалете девочка убега­ет в класс. Начался второй урок. Если повезет, в этой школе есть большая перемена, во вре­мя которой им, возможно, удастся сбежать. Из кабинки, в которой сидит Риса, раздается всхлипывание — ребенок просыпается. Ма­лышка еще не плачет, только хнычет. Она проголодалась, но, видимо, не до крайней сте­пени.

— Давай поменяемся кабинками? — спрашива­ет Риса. — А то на следующей перемене сюда могут зайти те, кто уже был в туалете в про­шлый раз. Увидев в кабинке те же ноги, они за­подозрят неладное.

— Хорошая мысль.

Внимательно прислушиваясь, чтобы не пропустить звук приближающихся шагов, Коннор открывает дверь кабинки и выходит. Дверь, за которой прятался Лев, тоже откры­та, но он не спешит появляться.

— Лев? — зовет его Коннор. Риса молча качает головой. Они проверяют все кабинки и возвра­щаются к той, в которой сидел Лев, словно на­деясь все-таки застать его там. Естественно, его нет и в помине. В этот момент малышка Ди­ди начинает рыдать, как белуга.

15. Лев

Льву кажется, что его сердце вот-вот выпрыг­нет из груди.

Если это случится, он рухнет на пол и умрет прямо здесь, в школьном коридоре. Он выско­чил из туалета во время звонка, и для этого пришлось собрать в кулак всю волю. Теперь нервы звенят, как натянутые струны. Лев зара­нее открыл задвижку и удерживал дверь руками целых десять минут, дожидаясь звонка, заглушившего все остальные звуки. После этого нужно было добежать до выхода, стараясь не скрипеть подошвами новых кед, чтобы девоч­ки не обратили на него внимания. (И зачем де­лать спортивную обувь такой шумной? В чем же тогда можно ходить беззвучно?) Самостоя­тельно открыть скрипучую дверь и выскочить Лев не мог, пришлось ждать, пока за него это сделает дежурная по туалету. Поскольку звонок на урок уже был, ему пришлось ждать всего несколько секунд. Она потянула за дверь снару­жи, и Лев тут же выскочил из туалета, надеясь, что девушка не скажет что-нибудь такое, что его выдаст. Если она начнет выговаривать ему за то, что он, мальчик, пробрался в женский ту­алет, Коннор и Риса все поймут.

— В следующий раз надевай платье, — сказала ему дежурная, насмешив подружку. Достаточно ли было этих слов, чтобы вызвать подозрения Коннора и Рисы? Лев не стал возвращаться, чтобы выяснить это. Он ринулся вперед по ко­ридору, чтобы оказаться как можно дальше от опасных соседей.

Затерявшись в бесконечной сети коридо­ров, Лев старается восстановить дыхание. На него налетает небольшая орда школьников, опаздывающих на урок. Ребята толкают его, огибают справа и слева. На мгновение Лев пе­рестает понимать, где он и куда его несет. Ребя­та по большей части крупнее и выше его, — вероятно, он попал в отделение для ребят стар­шего возраста.

Нечто внушительное, пугающее. Такими всегда представлял себе Лев классы для стар­ших — опасное место, где полным-полно непо­нятно о чем думающих, склонных к насилию подростков. Раньше ему никогда не приходило в голову, что он может туда попасть, ему и вось­мой класс не было суждено закончить.

— Простите, вы не подскажете, где приемная директора? — спрашивает Лев у мальчика, бегу­щего не так быстро, как остальные. Тот смот­рит на него сверху вниз, как будто Лев упал с Марса.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь этого? — спрашивает здоровяк и удаляется, сокрушенно качая головой. Лев предпринимает новую по­пытку, и на этот раз ему везет — он находит бо­лее сговорчивого старшеклассника указываю­щего ему, куда идти.

Лев знает: статус-кво должен быть восстанов­лен. И лучше места, чем школа, для этого не най­ти. Если полицейским дали секретное задание убить Коннора и Рису, они ни за что не станут этого делать там, где так много детей. А если он все хорошенько продумает, их не убьют вовсе. Если его план осуществится, их просто отправят туда, где им надлежит быть, — в заготовительный лагерь. Судьба всех троих была предопределена, и все должно идти так, как было задумано.

Расстаться с жизнью Льву по-прежнему страшно, но жить, не зная, что случится в сле­дующую минуту, еще страшнее. Это настоя­щий ужас. Его вырвали из круга привычных понятий, отняли у него цель, и никогда рань­ше он еще так не нервничал. Зато теперь Льву понятно, зачем Господь обрек его на это испы­тание. Это урок. Всевышний хотел, чтобы Лев узнал, что случается с детьми, пытающимися избежать того, что предопределено: они ста­новятся затерянными душами, не знающими покоя.

Лев находит приемную, заходит внутрь и останавливается у стола секретаря, ожидая, по­ка его заметят. Однако женщина слишком заня­та бумагами и не видит его.

— Прошу прощения... — говорит тихонько Лев.

Дама наконец поднимает голову и видит его.

— Что я могу для тебя сделать, дружок? — спра­шивает она.

— Меня зовут Леви Калдер. Меня похитили двое подростков, сбежавших по пути в загото­вительный лагерь, — говорит Лев, откашляв­шись, чтобы голос не дрожал.

Женщина, поначалу слушавшая его впол­уха, вся превращается в слух.

— Что ты сказал? — переспрашивает она.

— Меня похитили, — объясняет Лев, — но мне удалось сбежать. Они до сих пор здесь. У них маленький ребенок.

Дама вскакивает на ноги с испуганным ви­дом, как человек, увидевший призрак, и броса­ется к двери, за которой находится кабинет ди­ректора, прося его немедленно выйти в прием­ную. Выходит директор и, разобравшись в ситуации, вызывает охрану.

***

Через минуту Лев уже находится в кабинете медсестры. Девушка ощупывает его, как будто он заболел.

— Не волнуйся, — говорит она, — что бы с то­бой ни случилось, все позади.

Сидя в кабинете медсестры, Лев не может знать, поймали Коннора и Рису или нет. Он наде­ется, что если поймали, то сюда, по крайней ме­ре, не приведут. Ему будет стыдно смотреть им в глаза. Но как странно, думает он, мне не должно быть стыдно, ведь я поступил правильно.

— В полицию уже позвонили, все сделали, — говорит ему медсестра. — Скоро ты поедешь домой.

— Я не поеду домой, — возражает Лев. Медсе­стра удивленно смотрит на него, и Лев решает не посвящать ее во все детали. — Ладно, не важно, — говорит он. — Могу я позвонить роди­телям?

Медсестра в замешательстве.

— Ты хочешь сказать, что им еще никто не звонил? — спрашивает она, неуверенно глядя в сторону стоящего на столе аппарата. Потом ра­зыскивает в кармане сотовый телефон. — По­звони и скажи, что все в порядке. Можешь го­ворить столько, сколько нужно.

В течение пары секунд она стоит и смотрит на мальчика, но потом, спохватившись, выхо­дит из комнаты, чтобы дать ему возможность спокойно поговорить с родителями.

— Я буду рядом. Позови меня, когда закон­чишь.

Лев набирает номер, но останавливается, так и не закончив. Ему хочется поговорить во­все не с родителями. Стерев цифры, которые он уже успел ввести, он набирает другой но­мер, замирает и после пары секунд размышле­ний нажимает кнопку вызова.

Ждать приходится недолго; после второго гудка абонент отвечает на вызов:

— Алло?

— Пастор Дэн?

После секундной задержки священник узна­ет мальчика по голосу.

— Боже мой, Лев? Лев, это ты? Где ты?

— Не знаю. В какой-то школе. Послушайте, па­стор, вы должны позвонить родителям и по­просить, чтобы они дали полицейским отбой! Я не хочу, чтобы их убили.

— Лев, подожди. С тобой все в порядке?

— Меня похитили, но ничего мне не сделали. Я тоже не хочу, чтобы с ними что-то случилось. Скажите отцу, чтобы остановил полицейских!

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы не сообщали в полицию.

Такого Лев просто не ожидал.

— Что?..

— Родители хотели это сделать. Хотели уст­роить розыск по полной программе, но я убе­дил их отказаться от этой мысли. Я сказал, что раз тебя похитили, значит, на то воля Гос­пода.

Лев потрясен. Ему кажется, что он спит и разговаривает с пастором во сне. В надежде проснуться он даже начинает трясти головой.

— Но... зачем вы это сделали?

Теперь разволновался уже пастор Дэн, это чувствуется по его голосу.

— Лев, послушай меня. Слушай внимательно. Никто, кроме нас, не знает, что ты сбежал. По­ка что все уверены, что тебя принесли в жерт­ву, и вопросов никто не задает. Понимаешь, о чем я?

— Но... я действительно хочу, чтобы меня принесли в жертву. Так и должно было быть. Нужно позвонить родителям и попросить их забрать меня. А потом мы все вместе поедем в заготовительный лагерь.

Пастор Дэн приходит в ярость:

— Не заставляй меня это делать! Я прошу те­бя, не заставляй!

Такое впечатление, что пастор с кем-то сражается, но не со Львом, это точно. Чело­век, с которым разговаривает Лев, настолько не похож на священника, которого он так дав­но и хорошо знает, что мальчику даже кажет­ся, что на другом конце не пастор, а кто-то другой. Его как будто подменили: голос тот же, но мысли, убеждения — все это Льву совер­шенно незнакомо.

— Ты что, не понимаешь, Лев? Ты можешь спастись. Можешь стать кем угодно.

И вдруг разрозненные части мозаики скла­дываются воедино. Неожиданно мальчик по­нимает, что в тот день пастор Дэн приказывал ему бежать вовсе не от похитителей. Он хотел, чтобы Лев бежал от себя. От того, что хотят сделать с ним родители. От предстоящего жертвоприношения. Пастор произнес сотни проповедей и прочел несметное количество лекций, и Лев был уверен в своем священном предназначении, но все это было обманом. И самое страшное, что человек, который боль­ше всех убеждал его в праведности избранного пути, сам в это не верил.

— Лев? Лев, ты слышишь меня?

Лев слышит, но лучше бы ему ничего не слышать. Ему больше не хочется говорить с че­ловеком, который привел его к краю обрыва и заставляет повернуть назад в последнюю мину­ту. Внутри начинается настоящая буря, чувства сменяют друг друга, как узоры в калейдоскопе. Ярость, умиротворение, радость, ужас. В какой-то момент Льву кажется, что страх напол­нил его существо целиком, подобно яду, и он может чувствовать его запах, похожий на испа­рения кислоты. Внезапно его состояние меня­ется, и вот он уже вне себя от счастья — что-то подобное он испытывал, махнув битой и услы­шав, как она со звоном ударила по мячу. Только теперь он не игрок с битой, а мяч, стремитель­но улетающий бог знает куда. Раньше его жизнь была похожа на бейсбольную площад­ку — аккуратно разлинованную, идеально ров­ную и гладкую. Все происходящее подчинялось правилам, и ничто никогда не менялось. Те­перь же он вылетел за пределы поля, переле­тел через стену и упал неизвестно где.

— Лев? — зовет его пастор Дэн. — Ты пугаешь меня. Отзовись.

Лев набирает полную грудь воздуха, потом медленно выдыхает его.

— Прощайте, сэр, — говорит он и кладет трубку.

Взглянув в окно, Лев видит съезжающиеся к школе полицейские машины. Если Коннора и Рису еще не поймали, значит, скоро поймают. Медсестры у двери нет — она отчитывает ди­ректора за то, что он отдает неверные распоря­жения в чрезвычайной ситуации.

— Почему вы сразу не позвонили родителям бедного мальчика? Почему не эвакуируете де­тей и персонал?

Лев знает, что нужно делать. Это неправед­ный поступок. Он должен сделать нечто пло­хое. Но вдруг ему становится ясно, что отныне ему наплевать, грешит он или нет. Осторожно выбравшись из кабинета, он незаметно про­скальзывает прямо за спиной медсестры и ди­ректора и устремляется вперед по коридору. Чтобы найти то, что он ищет, требуется не бо­лее секунды. Лев тянется к небольшой красной коробке, висящей на стене. Теперь и я заблуд­шая овца, думает он, но мне все равно. Чувст­вуя пальцами холод стали, Лев нажимает крас­ную кнопку, и тишину разрывает душераздира­ющий вой пожарной сигнализации.

16. Учительница

Сигнал тревоги раздается во время, отведен­ное на подготовку к уроку, и учительница, мыс­ленно чертыхаясь и сетуя на то, что времени и так не хватает, поднимается из-за стола. Мож­но было бы остаться и поработать, пока в клас­се никого нет, а ложная тревога тем временем закончится сама собой. Ибо какая это еще мо­жет быть тревога? Но потом учительница ре­шает, что, оставшись, подаст нехороший при­мер проходящим мимо ученикам.

Выйдя из класса, она обнаруживает, что в коридоре полным-полно детей. Коллеги пыта­ются поддерживать порядок, но это старше­классники, и навыки построения по учебной тревоге, которыми они овладели в младших классах, давно забыты. Кровь бурлит от гормо­нов, и тело, опережающее разум по развитию, удержать в состоянии покоя удается далеко не всем.

Неожиданно учительница замечает нечто удивительное, обстоятельство, которое непри­ятно ее поражает.

У кабинета директора стоят двое полицей­ских. Их определенно раздражают толпы ору­щих детей, проносящиеся мимо них к выходу. Зачем здесь полиция? Почему не пожарные? И как им удалось приехать так быстро? Такого не может быть — кто-то вызвал их раньше, чем раздался сигнал тревоги. Но зачем?

Последний раз полицейские были в школе, когда поступил звонок, предупреждавший об угрозе взрыва. Персонал и школьников эвакуи­ровали, но никто толком не знал зачем. Оказа­лось, никаких террористов в школе не было — тревога была ложной. Кто-то из учеников ре­шил пошутить. Тем не менее угроза появления Хлопков считается серьезной, так как никто не может сказать на сто процентов, есть они в по­мещении или нет.

— Пожалуйста, не толкайся! — говорит она ученику, зацепившему ее локтем. — Я увере­на, всем удастся выбраться на улицу и без этого.

— Прошу прощения, мисс Стейнберг, — изви­няется парень.

Проходя мимо одной из лабораторий, где ребята ставят опыты, учительница замечает, что дверь открыта. Осторожности ради она за­глядывает внутрь, чтобы проверить, не забрел ли туда кто-нибудь из учеников, не желающих участвовать во всеобщем столпотворении. На каменных столешницах лабораторных столов пусто, и стулья аккуратно расставлены по мес­там. Судя по всему, лабораторной работы на этом уроке ни у кого не было. Учительница хо­чет закрыть дверь, скорее по привычке, неже­ли чем по необходимости, но неожиданно ее внимание привлекает звук, которого в этих стенах никто и никогда, вероятно, не слышал.

Где-то рядом плачет ребенок.

Сначала учительница думает, что звук доно­сится из комнаты матери и ребенка, но она на­ходится слишком далеко, в другом конце кори­дора. Ребенок плачет прямо здесь, в лаборато­рии. Она снова слышит его, но на этот раз звук тише, хотя малыш явно чем-то рассержен. По­хоже, решает мисс Стейнберг, кто-то пытается прикрыть рот ребенку, чтобы он не плакал. Ох уж эти молодые мамаши, думает учительница. Они всегда так поступают, попав с ребенком ту­да, где им быть не положено. Кажется, ни одна из них не понимает, что ребенок, если пытать­ся прикрыть ему рот, будет плакать еще громче.

— Ребята, хватит прятаться, — говорит учи­тельница. — Вам следует быть на улице со всеми остальными.

Никто не выходит. Ребенок принимается плакать еще громче. Слышен чей-то шепот, но о чем говорят, учительница не понимает. Окон­чательно раздражаясь, мисс Стейнберг реши­тельно направляется в глубь лаборатории, по­путно заглядывая под столы справа и слева. На­конец она находит тех, кого искала: за одним из столов прячется девочка с ребенком. Она не одна, с ней мальчик. Вид у обоих растерянный. Ребенок плачет. Мальчик, судя по всему, готов дать деру, но девочка крепко хватает его за руку, не позволяя встать. Он, вздохнув, подчиня­ется.

Мисс Стейнберг конечно же не помнит имена всех детей в школе, но уверена, что зна­ет каждого в лицо и уж точно помнит напере­чет всех молодых матерей. Эту девочку она не знает, и мальчика тоже.

Девочка смотрит на нее умоляющими глаза­ми. Говорить она не может — слишком страш­но, только качает без конца головой.

— Если вы скажете кому-нибудь, что видели нас, нам конец, — говорит мальчик.

Девочка прижимает к груди ребенка. Он продолжает плакать, но уже не так громко. Так вот кого ищет полиция, думает мисс Стейн­берг. Но по каким причинам, остается лишь га­дать.

— Пожалуйста... — говорит парень.

Пожалуйста? Что? Пожалуйста, пойдите на нарушение закона? Пожалуйста, поставьте под угрозу порядок в школе? Но нет, он хотел ска­зать что-то другое, думает мисс Стейнберг. Его глаза говорят: пожалуйста, будьте человеком. В мире, где так много законов и правил, так просто сделаться нарушителем. Учительница понимает — и знает, — как часто сочувствие бе­рет верх над долгом.

— Ханна? — зовет ее кто-то от двери.

Мисс Стейнберг оборачивается и видит знакомую учительницу. Коллега вопроситель­но смотрит на нее. Выглядит она слегка растре­панной, — очевидно, попытки организованно эвакуировать орды непослушных детей даются ей нелегко. Вероятно, она слышала плач ребен­ка, думает Ханна, да и кто бы не услышал, про­ходя мимо.

— Все в порядке? — спрашивает ее коллега.

— Да, — отвечает Ханна, удивляясь тому, как спокойно звучит голос, учитывая непростую ситуацию, в которой она оказалась. — Помощь не нужна, — добавляет мисс Стейнберг. — Я раз­берусь.

Коллега кивает и поспешно ретируется, чувствуя, очевидно, облегчение от того, что не нужно взваливать на себя еще и заботу о моло­дой матери с испуганным ребенком.

Что ж, теперь Ханне понятно, в чем дело; по крайней мере, одно предположение у нее есть: такое отчаяние в глазах она видела только у детей, обреченных отправиться на разборку.

— Идите за мной, — говорит она, протягивая руку девочке. Ребята колеблются, и она по­спешно добавляет: — Если вас ищут, то обяза­тельно найдут, когда здание опустеет. Здесь прятаться бесполезно. Если вы хотите уйти, нужно делать это сейчас, пока другие дети еще не вышли. Вставайте, я вам помогу.

В конце концов мальчик с девочкой выби­раются из укрытия, и Ханна облегченно взды­хает. Они ей по-прежнему не доверяют — но, с другой стороны, с какой стати им ей доверять? Подростки, старающиеся избежать принуди­тельной разборки, живут в атмосфере постоян­ного страха, опасаясь быть преданными кем угодно. Но сейчас доверие и не требуется. Нуж­но только пойти за учительницей.

— Ничего мне не рассказывайте, — преду­преждает ребят мисс Стейнберг, — иначе по­том, на допросе, мне, возможно, придется лгать, если будут спрашивать, что я знаю.

В коридоре по-прежнему полным-полно де­тей, не успевших еще покинуть стены школы. Мисс Стейнберг, ведя за собой ребят, с трудом протискивается к ближайшему выходу. Она твердо решила помочь им, вывести из-под ог­ня, что бы они ни натворили. Да и какой бы она была учительницей, что бы рассказывала детям о морали и нравственности, если бы по­ступила иначе?

17. Риса

Полицейские повсюду! В холле, в коридорах, у выходов! Ясно, что это дело рук Льва. Он не просто сбежал, он еще и сдал их. Учительница сказала, что поможет им, но что, если она лжет? Что, если она ведет их прямо в поли­цию?

Не нужно об этом сейчас думать! Нужно смотреть на ребенка.

Полицейских учат выискивать тех, кто бо­ится их. Но если я буду смотреть на ребенка, ду­мает Риса, они подумают, что я расстроена его плачем.

— Если я еще когда-нибудь встречу Льва, — го­ворит Коннор, — котлету из него сделаю.

— Тише, — говорит учительница, помогая им протиснуться к выходу.

Даже Риса ничего не возражает против то­го, что сказал Коннор. Наоборот, она мыслен­но укоряет себя за то, что не разглядела во Льве предателя, решила, что он действительно на их стороне. Как она могла быть такой наивной?

— Нужно было оставить маленького поганца родителям, чтобы они его отдали на разбор­ку, — шипит Коннор.

— Замолчи! — приказывает ему Риса. — Пого­ворим, когда выберемся отсюда.

Когда они подбираются к самому выходу, выясняется, что снаружи стоит полицей­ский.

— Давай ребенка, — требует учительница, и Риса беспрекословно подчиняется. Она даже не успевает понять, почему женщина хочет взять малыша, но это не важно, ведь учитель­ница помогает им, и это само по себе уже пре­красно. Как хорошо, когда хоть кто-то знает, что делать, и берет на себя командование! Эта женщина вовсе не враг, думает Риса. Похоже, она искренне хочет нам помочь.

— Я пойду вперед, — говорит учительница, — а вы должны будете разделиться и выйти в толпе других детей.

Рисе больше некуда спрятать глаза. Ребен­ка у нее забрали, и теперь любой полицейский сможет прочесть в ее взгляде страх быть пой­манной. Зато она неожиданно понимает, за­чем женщина забрала ребенка, а заодно и то, что паника в глазах в такой ситуации нормаль­ное явление. Да, Лев их предал. Но если им по­везет, у местных полицейских нет ничего, кро­ме устного описания. Они ищут мальчика с торчащими во все стороны жесткими волоса­ми и темноволосую девочку с ребенком. Без ребенка они с Коннором похожи на других де­тей, и как минимум половина из них подходит под описание.

Учительница — Ханна — проходит мимо по­лицейского, который едва смотрит на нее. Бро­сив на нее беглый взгляд, он снова начинает изучать проходящих детей и останавливает взгляд на Рисе. Девочка понимает, что, возмож­но, чем-то себя выдала.

Что делать? Развернуться и бежать назад, в школу? Где сейчас Коннор? Позади, впереди? Ри­са этого не знает, но чувствует, что осталась одна.

Спасение приходит немедленно, но в фор­ме, в которой Риса его никак не ожидала.

— Привет, Диди! — говорит за спиной чей-то тонкий голосок.

Да это же Алексис, болтливая девочка, с ко­торой они познакомились в автобусе! Она до­гоняет Рису, неся на плече хнычущего Чейса.

— Вечно кто-нибудь сигнализацию включа­ет, — жалуется она. — Ну, ладно, по крайней ме­ре, хоть математикой заниматься не надо.

Неожиданно внимание полицейского пере­ключается на Алексис.

— Пройдемте со мной, мисс.

Пораженная Алексис останавливается как вкопанная.

— Кто, я?

— Да. Прошу пройти со мной. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

Риса, не дыша, проходит мимо, боясь, как бы вздох облегчения не привлек к ней снова внимание полицейского. Полицейский решил, что она не подходит под описание девочки с ребенком, которую они ищут. Зато Алексис подходит! Риса, не оглядываясь, спускается по ступенькам и оказывается на улице.

Через несколько секунд Коннор присоеди­няется к ней.

— Я видел, что произошло. Девчонка тебе, возможно, жизнь спасла.

— Нужно будет позже ее поблагодарить.

Идущая на несколько шагов впереди мисс Стейнберг опускает свободную руку в карман, достает ключи от автомобиля и сворачивает налево, на дорожку,ведущую к школьной сто­янке. Все будет хорошо, думает Риса. Она нас вывезет отсюда. Девочке впервые в жизни ка­жется, что истории о чудесах и ангелах не вы­мысел... но тут за спиной раздается знакомый голос:

— Подождите! Стойте!

Риса оборачивается и видит Льва. Он их за­сек, и, хотя его отделяет от них значительное расстояние, Лев, ловко пробираясь сквозь тол­пу, стремительно сокращает дистанцию.

— Риса! Коннор! Подождите!

Ему было недостаточно просто предать их, теперь он еще и хочет привести полицейских прямо к ним. И не только ему: Алексис продол­жает разговаривать с инспектором, остановив­шим ее у бокового выхода. Оттуда хорошо вид­но Рису, и она, указывая рукой в ее сторону, что-то объясняет полицейскому. Выслушав ее, он выхватывает рацию и начинает говорить в нее.

— Коннор, мы в опасности.

— Знаю, я все видел.

— Подождите! — кричит Лев, пробиваясь сквозь толпу. Он еще далеко, но с каждым ша­гом расстояние между ними сокращается.

Риса пытается найти Ханну, но та раствори­лась в толпе детей, наводнившей автостоянку. Коннор смотрит на Рису, в его глазах смесь с траха и бешенства.

— Бежим, — командует он.

На этот раз Риса без колебаний бросается вслед за ним. Ребята бегут в сторону улицы, но неожиданно во двор школы, оглашая воздух ревом сирены, въезжает огромная пожарная машина и останавливается, преграждая путь беглецам. Бежать некуда. В самый подходящий момент кто-то включил сигнализацию, и ребятам удалось вы­браться из школы, но дальше не пройти — толпа значительно поредела и их видно как на ладони.

Риса инстинктивно находит выход. Мысль еще не успела оформиться, но слова уже срыва­ются с губ:

— Коннор, хлопай!

— Что?

— Хлопай! Ну же, давай!

Коннор быстро кивает, показывая, что идея ему понятна, поднимает руки над головой и начинает хлопать — сначала медленно, а по­том все быстрее и громче. Риса присоединяет­ся к нему, теперь они оба аплодируют, как на концерте любимой группы.

Ученик, шедший за ними по пятам, роняет сумку и останавливается как вкопанный, с ужа­сом глядя на них.

— Хлопки! — визжит он.

Паника начинается немедленно, разраста­ется и через пару секунд превращается во все­общее столпотворение. Все начинают метать­ся, как крысы на пожаре.

— Хлопки! Хлопки! — кричат испуганные школьники, разбегаясь в разные стороны. Все носятся как угорелые, но куда бежать, не знает никто, ясно только, что чем дальше от школы, тем лучше.

Риса и Коннор продолжают хлопать, стара­ясь наделать как можно больше шума. От звонких ударов краснеют ладони, но эффект достигнут — ослепленная ужасом толпа несется бог знает куда под звук сирены пожарного авто­мобиля, напоминающий трубный глас, возве­щающий о наступлении конца света. Ни Льва, ни полицейских не видно — всеобщая суматоха накрыла их.

Риса и Коннор прекращают хлопать и бро­саются в водоворот мечущихся тел, как вдруг сзади появляется Ханна, несущая на вытяну­тых руках ребенка. Ее план вывезти ребят в безопасное место не осуществился, и она переда­ет малыша Рисе.

— На Флеминг-стрит есть антикварный мага­зин, — говорит она. — Спросите Соню. Она по­может.

— Мы не террористы, — только и успевает ска­зать ей Риса.

— Я знаю, — перебивает ее мисс Стейнберг. — Удачи.

Времени благодарить учительницу и про­щаться нет. Через секунду поток обезумевших людей разделяет их. Риса спотыкается и пони­мает, что толпа вынесла ее на улицу.

Водители останавливают автомобили и с ужасом взирают на орды объятых ужасом де­тей, пытающихся спастись от террористов, но не знающих, где именно они находятся и куда нужно бежать. Ребенок, которого Риса крепко прижимает к себе, плачет, но его голос не слы­шен за ревом и визгом сотен глоток. Через се­кунду Риса и Коннор оказываются на другой стороне улицы и продолжают бежать дальше в окружении до смерти перепуганных детей.

18. Лев

Трудно придумать лучшую аллегорию одиноче­ства: Лев Калдер, распростертый под ногами обезумевшей толпы.

— Риса! Коннор! Помогите! — кричит он.

Не нужно было звать их по именам, но ду­мать надо было раньше, ничего уже не испра­вишь. Они убежали, как только услышали его голос. Они не стали его ждать. Знают, что он сделал, и ненавидят его за это. А теперь все бе­гут прямо по нему, как будто никакого Льва нет на свете. Вот кто-то наступил ему на руку, а по­том чей-то ботинок оказался прямо на груди, а его владелец еще и использовал тело Льва как трамплин для ускорения.

Хлопки. Они кричат об атаке террористов, а все потому, что он нажал эту дурацкую крас­ную кнопку.

Нужно догнать Рису и Коннора, объяснить­ся с ними, сказать, что он виноват перед ними, что он жалеет о своем решении выдать их. Ведь это он поднял тревогу, чтобы дать им убе­жать. Может, если он расскажет об этом, они поймут. Ведь они его единственные друзья. Других нет. Впрочем, Коннора и Рисы уже то­же нет. Он сам все испортил.

В конце концов толпа редеет, и Льву удает­ся подняться на ноги. Джинсы разорваны на колене. Во рту привкус крови, — наверное, он прикусил язык. Он оглядывается, пытаясь по­нять, что происходит. Большая часть ребят уже на улице, некоторые побежали еще даль­ше. В школьном дворе остались только те, до кого новости дошли слишком поздно, и те, ко­му было просто лень убегать.

— Не стой здесь, — советует Льву пробегаю­щий мимо парень. — Хлопки засели на крыше!

— Нет, — возражает ему другой, — я слышал, они в столовой.

Вокруг расхаживают растерянные поли­цейские, изо всех сил делая вид, что понима­ют, что происходит и куда нужно идти. На са­мом деле они бесцельно бродят из стороны в сторону, не в силах бороться с укоренившейся привычкой постоянно совершать какие-то действия.

Коннора и Рисы нигде нет. Они бросили его.

Лев понимает, что оставаться во дворе опасно. Если он не уйдет с теми, кто еще здесь, полицейские рано или поздно обратят на него внимание.

Он убегает, чувствуя себя абсолютно беспо­мощным. Подкидыш, оставленный на крыль­це, и тот чувствует себя увереннее. Лев даже не знает, кого винить за то, что случилось с ним. Пастора Дэна, давшего ему волю? Самого себя за то, что предал двоих ребят, своих единствен­ных друзей? Может быть, Бога за то, что нис­послал на его долю такое тяжкое испытание? Ты можешь стать кем угодно, сказал пастор. Но сейчас, Лев это чувствует, он — никто. Он уже не Леви Иедидиа Калдер, такого мальчика на свете больше нет. Осознание этой горькой ис­тины и есть одиночество в чистом, незамут­ненном виде, без примесей.

19. Коннор

Антикварный магазин, в который ребята при­шли по совету Ханны, расположен в старой ча­сти города. На улице растут большие деревья. Прямо над дорогой их ветви сплетаются са­мым причудливым образом и растут под таки­ми углами, каких никогда не увидишь в дикой природе. Всему виной вмешательство челове­ка — ветви просто вынуждены уступать дорогу грузовикам с высоким кузовом, часто проезжа­ющим по улице.

Мостовая засыпана желтыми и красными осенними листьями, но и на ветвях их еще не­мало — не все деревья готовы сдаться по перво­му требованию осени, и над дорогой, как и ле­том, висит призрачный шатер, защищающий прохожих от дождя и солнца.

Малышка сделалась совсем безутешной, ры­дает без конца. Коннору ужасно хочется посе­товать на непрекращающийся плач, но он вы­нужден держать жалобы при себе — ведь если бы не он, никакого ребенка с ними не было бы.

Народа на улице немного, но прохожие по­падаются нередко. По большей части старше­классники, болтающиеся по округе без особого дела и, вероятно, рассказывающие всем желаю­щим жуткую историю сегодняшней террорис­тической атаки Хлопков-камикадзе на школу.

— Я слышал, это анархисты.

— А я слышал, что сектанты.

— А мне говорили, что они делают это просто так, без особой цели.

Кстати, Хлопки считаются такими опасны­ми именно потому, что никто не знает, за что они, собственно, выступают.

— Хорошая тебя мысль посетила, — хвалит Коннор Рису по пути к антикварному магази­ну. — В смысле Хлопками прикинуться. Я бы ни­когда не додумался до такого.

— Ну, ты же додумался вырубить того инспек­тора в лесу при помощи его же собственного пистолета.

Вспомнив этот героический эпизод, Кон­нор улыбается.

— Я действую инстинктивно, а ты обдуманно. Мы друг друга прекрасно дополняем.

— Да уж. Правда, без Льва нас стало меньше.

Услышав имя мальчика, Коннор чувствует новый приступ гнева. Потирая руку, он пони­мает, что она еще не зажила в том месте, где в нее впился зубами Лев, но это сущие пустяки по сравнению с тем, что он сделал сегодня.

— Ладно, давай забудем его. Он больше не с нами. Мы вышли сухими из воды, так что его стукачество повредит только ему самому. Те­перь его отправят на разборку, как он и хотел, а значит, мы его больше не увидим.

И все-таки Коннор испытывает жалость. Он рискнул жизнью, чтобы спасти Льва, сде­лал, что мог, но успеха не добился. Если бы я обладал даром убеждения, думает мальчик, ска­зал бы ему что-то такое, что заставило бы Льва встать на их сторону. Впрочем, что бы я мог ему сказать? Лев знал, что его принесут в жерт­ву, с самого рождения. Нельзя изменить три­надцатилетнего мальчика жалкой двухдневной промывкой мозгов, этого мало.

Антикварный магазин находится в старом здании. Фасад совсем облупился, деревянная входная дверь вся в белых чешуйках краски. Нажав на ручку, Коннор открывает дверь, и по­мещение оглашается мелодичным звоном ко­локольчиков. Старинная аналоговая система сигнализации, оповещающая владельца о при­ходе посетителей.

Покупатель в магазине только один: мрач­ный пожилой джентльмен в твидовом пальто. Он смотрит на вошедших без особого интере­са, но с легким раздражением, — вероятно, его беспокоит плач ребенка. Удовлетворив любо­пытство, он уходит в дальний угол помещения, заставленного всевозможным старьем, чтобы укрыться от раздражающих звуков.

В магазине можно найти предметы, произ­веденные в любую эпоху не слишком длинной американской истории. На старинном кухонном столе с хромированными краями разложе­на целая экспозиция плейеров iPod и других миниатюрных коробочек, бывших в моде, ког­да дедушка Коннора ходил в школу. На экране антикварного плазменного телевизора разво­рачивается действие какого-то допотопного фантастического фильма. Судя по всему, речь идет о техногенном будущем, которое так и не наступило: седовласые сумрачные гении и ле­тающие машины остались фантастикой.

— Что вас интересует? — спрашивает выходя­щая из глубины помещения, из-за конторки, на которой стоит кассовый аппарат, пожилая женщина, скрюченная, как знак вопроса. В руках у нее палка, хотя не похоже, чтобы она нуж­далась в третьей точке опоры.

Риса качает ребенка, безуспешно стараясь утихомирить его.

— Мы ищем Соню.

— Вы ее нашли. Что вам нужно?

— Нам нужна... ну... как бы это сказать... ваша помощь, — объясняет Риса.

— Да, — подтверждает Коннор, — нам пореко­мендовали обратиться к вам.

Старушка смотрит на них с подозрением.

— Это как-то связано с сегодняшним происшествием в школе? Вы Хлопки?

— Вы считаете, мы похожи на Хлопков? — спрашивает Коннор.

Пожилая дама смотрит на него, недоверчиво прищурившись.

— А кто их знает, как они выглядят.

Коннор смотрит старушке прямо в глаза и щурится так же, как она. Сжав кулак, он изо всех сил ударяет им в стену, так сильно, что на кос­тяшках пальцев появляются ссадины, а неболь­шая акварель, висевшая на гвозде, падает на пол. Коннор ловит ее на лету и кладет на стойку.

— Видите? — спрашивает он. — Моя кровь не взрывается. Если бы я был Хлопком, здесь все бы взлетело на воздух.

Пожилая дама негодующе смотрит на Кон­нора, но он, хоть и с трудом, выдерживает взгляд. Глаза у старушки усталые, но в глубине по-прежнему прячется неукротимая воля. Но Коннор не отворачивается.

— Видишь горб? — спрашивает Соня. — Я его заработала, защищая людей вроде тебя.

Коннор продолжает смотреть пожилой да­ме прямо в глаза.

— Что ж, значит, мы ошиблись адресом, — го­ворит он, бросая взгляд на Рису. — Пошли от­сюда.

Он разворачивается, чтобы уйти, но в этот момент старушка ловко и больно охаживает его палкой по голеням.

— Не торопись, голубок, — говорит она. — Ханна звонила мне, так что я знала, что вы при­дете.

Риса, продолжая качать безутешную ма­лышку, не выдерживает и испускает радостный вздох:

— А сразу вы нам об этом не могли сказать?

— Да это неинтересно совсем было бы.

К этому моменту посетитель с кислой физи­ономией успел уже обойти весь торговый зал, перебирая и трогая представленные в нем предметы с видом человека, испытывающего отвращение ко всему, что есть в магазине, и вернулся к стойке.

— Во втором зале у меня имеются великолеп­ные старинные игрушки, — говорит Соня, бросая на пожилого господина осторожный взгляд. — Прошу вас, пройдите туда, я скоро к вам присоединюсь и все покажу. И бога ради, — добавляет она уже шепотом, обращаясь к Ри­се, — накорми этого несчастного ребенка!

Вход во второй зал скрывается за дверью, задрапированной чем-то вроде старинной ду­шевой занавески. Если в первом зале еще как-то можно перемещаться, то во втором вещей столько, что пройти практически невозмож­но. Чего там только нет: сломанные рамы для картин, ржавые птичьи клетки и прочее барахло, не признанное хозяйкой пригод­ным для продажи. Мусор, не попавший на помойку.

— Думаешь, старушка нам поможет? — спра­шивает Коннор. — Да она, похоже, и со своими делами справиться не в состоянии!

— Ханна сказала, что поможет. Я ей верю.

— Как ты, человек, выросший в интернате, еще можешь доверять людям?

Риса сердито смотрит на Коннора и протя­гивает ему ребенка.

— Подержи-ка, — говори она, осторожно пе­редавая заливающегося малыша из рук в руки. Впервые после появления ребенка она довери­ла его Коннору. Взяв девочку, он обнаруживает, что она гораздо легче, чем ему казалось. Стран­но, такое требовательное и громогласное суще­ство — и почти ничего не весит. Малышка про­должает плакать, но уже не так громко, — види­мо, силы на исходе.

Теперь их с ребенком ничего не связывает. Рано утром его можно снова подкинуть кому-нибудь... Подумав об этом, Коннор ежится, ему неприятно. Казалось бы, они ничего не обяза­ны делать для малышки. Она оказалась у них по его глупости, но они не ее родители. Конно­ру рано иметь детей, но мысль о том, что ре­бенка нужно отдать людям, которым малышка нужна еще меньше, чем ему, приводит его в бе­шенство. Усталость и грусть смешиваются и превращаются в ярость. Когда такое случалось с Коннором дома, он всегда попадал в неприятности: переставал адекватно воспринимать окружающих, бросался на людей, дрался, обзывал учителей нехорошими словами или на­рочно выезжал на скейтборде на оживленный перекресток.

— Что тебя так заводит? — спросил его однаж­ды отец, рассерженный очередной выходкой.

— Не знаю, — бросил в ответ Коннор, — мо­жет, меня пора на разборку отдать.

В то время шутка казалась ему смешной.

Риса открывает холодильник, в котором, как и в комнате, яблоку негде упасть. Достав па­кет молока, она находит миску и ставит на край стола. Коннор с интересом наблюдает, как Ри­са осторожно, чтобы не расплескать, наливает молоко в миску.

— Это же не кошка, — говорит он, — лакать не будет.

— Я знаю, что делаю, — отзывается Риса.

Пошарив по ящикам стола, девочка нахо­дит чистую ложку, забирает у мальчика малышку и присаживается на стул. Ребенка Риса держит куда искуснее, чем Коннор. Погрузив ложку в миску, она набирает в нее молоко, подносит к лицу ребенка и опрокидывает в открытый ротик. Девочка, подавившись, ка­шляет, но Риса быстро кладет ей в рот указа­тельный палец, и малышка начинает сосать его с удовлетворенным видом. Через несколь­ко секунд Риса сгибает палец, не вынимая его, зачерпывает ложкой новую порцию мо­лока и снова выливает в ротик. На этот раз все проходит отлично — девочка, причмоки­вая, сосет палец и глотает молоко.

— Ух ты, круто, — говорит Коннор с восхище­нием.

— Мне приходилось дежурить в детском от­делении интерната. Там меня кое-чему научи­ли. Будем надеяться, что гиполактазии у нее нет.

Девочка успокаивается, и у Коннора с Рисой появляется возможность немного расслабиться. Все, что случилось за день, неожидан­но наваливается на них, и оба чувствуют себя вымотанными. Коннору кажется, что веки на­лились свинцом, но позволить себе уснуть он не может: они все еще в опасности. Перед гла­зами все плывет, а мысли устремляются куда-то вдаль. Интересно, думает он, родители продолжают меня искать или уже бросили? Наверное, кроме полицейских, никто за нами больше не охотится. Он вспоминает Арианну. Как бы все сложилось, если бы она пошла с ним, как обе­щала? Их бы поймали в тот же вечер, вот что. У Арианны, в отличие от Рисы, опыта выжива­ния нет. Она не так решительна, и смекалки, которой щедро наделена Риса, у нее нет и в по­мине.

Вспомнив Арианну, Коннор чувствует, как на него накатывает волна грусти. Он скучает по ней, но не так сильно, как ожидал. Как ско­ро она его забудет? А другие? Это произойдет быстро. С теми, кого отдали на разборку, все­гда так.

Коннор знал ребят, учившихся в его школе и исчезнувших в одночасье. За последние два года их было немало. Однажды они просто не приходили, и все. Учителя говорили, что они «уехали» или «в списках больше не значатся». Но это были лишь условные обозначения. Все знали, что за ними скрывается. Ребята, водив­шие с ними дружбу, говорили, что это ужасно, и горевали, но недолго, день или два, а потом забывали. Те, кого отдали на разборку, не погибали геройски и не умирали под неумолчный плач безутешных родственников и друзей. Они исчезали, как исчезает пламя свечи между пальцев — тихо и быстро.

Наконец пожилой привередливый джентль­мен уходит, и Соня присоединяется к Коннору и Рисе.

— Значит, вас хотели отдать на разборку и вам понадобилась помощь?

— Да. Может быть, немного еды, — говорит Коннор, — и место, где можно поспать хотя бы пару часов. Потом мы уйдем.

— Мы не хотим, чтобы у вас были неприятно­сти, — присоединяется к нему Риса.

— Как бы не так! Вы создаете неприятности всем, кто попадается на пути. И не просто не­приятности, а настоящие проблемы. С боль­шой буквы «П», — возражает Соня, тыча пал­кой в сторону Рисы. Высказавшись, она опус­кает трость и продолжает говорить уже более спокойным тоном: — Впрочем, вашей вины в этом нет. Вы же не просили рожать вас, а значит, и на разборку попадаете не по своей воле.

Соня смотрит то на Коннора, то на Рису. Изучив их, она решает выдать следующую пор­цию мудрости.

— Если хочешь уцелеть, дорогая, — говорит она Рисе безапелляционно, — тебе нужно забе­ременеть от него снова. Будущую мать они на разборку отдавать не станут, а значит, у тебя в запасе будет еще девять месяцев.

У Рисы отпадает челюсть. Она силится что-то сказать, но не может. Коннор чувству­ет, как кровь приливает к лицу, которое тут же краснеет.

— Она еще не рожала... — пытается объяснить он срывающимся голосом. — Это не ее ребенок. И не мой.

Соня задумчиво смотрит на него, потом внимательно на ребенка.

— Не ваш, да? Что ж, тогда понятно, почему ты не кормишь грудью.

Она неожиданно разражается громким от­рывистым смехом, услышав который Коннор и маленькая девочка вздрагивают.

Риса не пугается, она лишь слегка раздоса­дована тем, что ребенок перестал есть. Прихо­дится снова повторять манипуляции с указа­тельным пальцем и ложкой, чтобы привлечь внимание малышки к еде.

— Так вы нам поможете или как?

Соня поднимает палку и хлопает ей Конно­ра по плечу, потом указывает ею на огромный чемодан, облепленный наклейками таможен­ных служб всего мира.

— У тебя хватит сил принести сюда эту штуку?

Коннор встает, гадая, для каких целей Соне понадобился чемодан. Ухватившись за ручку, он сдвигает тяжелый кофр с места и подтаски­вает ближе. По счастью, пол покрыт старым истертым персидским ковром, и чемодан скользит по нему, как сани по снегу.

— Не слишком много сил у тебя, да?

— А я и не говорил, что много.

Мало-помалу Коннору удается перетащить громоздкий чемодан туда, где стоит Соня, но, вместо того чтобы открыть крышку, пожилая леди садится на него и начинает массировать лодыжки.

— Так что же в нем? — спрашивает Коннор.

— Письма, — отвечает старушка. — Но дело не в том, что в нем. Важно то, что под ним. Вер­нее, было под ним.

Концом палки Соня отбрасывает ковер с того места, где стоял чемодан, и Коннор с Рисой видят крышку люка с массивным медным кольцом вместо ручки.

— Давай, — говорит Соня, указывая на люк концом палки. Коннор вздыхает и берется за кольцо. За откидным люком скрывается крутая каменная лестница, ведущая в темноту. Риса от­ставляет в сторону миску и кладет малышку на плечо в вертикальном положении, чтобы дать ей возможность срыгнуть. Покончив с этим де­лом, она подходит к Коннору и встает на колени рядом с люком.

— Это старый дом, — говорит Соня. — Его по­строили давно, еще в начале двадцатого века, когда в стране впервые был введен сухой закон. Там, внизу, прятали выпивку.

— Выпивку? — переспрашивает Коннор.

— Алкоголь, Господи! Нет, вы какие-то все одинаковые, ваше поколение. Невежды с боль­шой буквы, вот так!

Кто бы ни строил лестницу, он не придавал особого значения удобству. Она получилась очень крутой, да еще и со ступенями разной вы­соты. Сначала Коннор думал, что Соня отпра­вит их вниз, а сама останется наверху, но хозяй­ка сама вызвалась показать им, что находится внизу. Она спускается не спеша, но видно, что по лестнице ей ходить легче, чем по ровному полу. Коннор пытается поддержать старушку под локоть, но она негодующе стряхивает его руку, награждая вдобавок сердитым взглядом.

— Я что, кажусь тебе немощной?

— Ну, да.

— Никогда не суди по внешности, — парирует старушка. — Я вот, к примеру, когда тебя впер­вые увидела, решила, что ты умный малый.

— Очень смешно.

Оказавшись внизу, Соня шарит рукой по стене и, нащупав выключатель, зажигает свет.

Риса изумленно вздыхает, Коннор смотрит на нее и оглядывается, пытаясь понять, что ее так поразило. В углу стоят три неподвижные фигуры: девочка и два мальчика.

— В вашей премилой семейке, пополнение, — говорит им Соня.

Ребята продолжают стоять как изваяния. Старшеклассники, как и Коннор с Рисой. Това­рищи по несчастью, это видно с первого взгля­да. Усталые и измученные. «Интересно, я так же выгляжу?» — думает Коннор.

— Бога ради, прекратите на меня пялиться, — говорит Соня. — А то вы похожи на выводок крыс.

Пожилая дама начинает расхаживать по подвалу, указывая, где и что лежит.

— Здесь консервы, и нож тоже должен быть где-то тут. Ешьте что хотите, но не оставляйте объедков, а то появятся настоящие крысы. Туалет с ванной дальше. Поддерживайте там чистоту. Я через некоторое время схожу в магазин за детским питанием и бутылочкой. Да, кстати, здесь есть аптечка. Надо промыть рану от укуса, кто бы там тебя ни тяпнул.

Коннор старается сдержать улыбку. Ста­рушка крайне наблюдательна.

— Сколько еще ждать? — спрашивает один из ребят, прячущихся в подвале, — крепкий, муску­листый юноша агрессивного вида. Он постоян­но кидает на Коннора настороженные взгля­ды, считая, очевидно, его способным оспорить его роль альфа-самца.

— А тебе какая разница? — спрашивает Со­ня. — На деловую встречу опаздываешь?

На это парень ничего не отвечает, только скрещивает руки на груди и бросает на пожилую даму испепеляющий взгляд. На запястье у него татуировка — свирепая акула скалит зубы. О да, думает Коннор, очень страшно. Я впечатлен.

— Еще четыре дня, и я избавлюсь от вас на­всегда, — вздыхает Соня.

— А что будет через четыре дня? — спрашива­ет Риса.

— Мороженщик приедет, — отвечает Соня.

Не говоря больше ни слова, старушка с про­ворством, которого Коннор никак не ожидал, взбирается вверх по лестнице и захлопывает крышку люка.

— Детка, мадам Дракониха ни под каким ви­дом не хочет говорить, что будет дальше, — го­ворит долговязый светловолосый парень с лег­кой ухмылкой, по всей видимости никогда не покидающей его лицо. Его покрасневшие глаза говорят о том, что он провел немало бессон­ных ночей, но прическа по-прежнему безуко­ризненна. Одет парень в какие-то обноски, но по едва заметным признакам можно, заключить, что он из богатой семьи.

— Нас отправят в заготовительный лагерь — вот что будет дальше — и там разрежут на кус­ки, — отвечает девушка. Она азиатка и выгля­дит почти так же круто, как и парень с вытату­ированной на руке акулой. Волосы ее выкраше­ны в темно-розовый цвет, а на шее красуется кожаный ошейник с острыми, как наконечни­ки стрел, клепками.

Парень с татуировкой неодобрительно смо­трит на нее.

— Как же ты достала со своими идиотскими шутками насчет конца света и всего такого.

Коннор замечает, что у парня на щеке красным огнем горят четыре длинные параллель­ные царапины, сделанные определенно женскими ногтями; а у девушки-азиатки, в свою очередь, имеется синяк.

— Это не конец света, — огрызается девуш­ка, — это просто конец нас.

— Ты прекрасна в своем нигилизме, — замеча­ет долговязый.

— Заткнись, а? Ты говоришь это только пото­му, что тебе нравится слово нигилизм и ты по­нятия не имеешь, что это такое.

Риса многозначительно смотрит на Конно­ра, и он понимает, что она хочет сказать: «Не­ужели придется провести четыре дня в компа­нии этих отморозков?» Тем не менее она первая протягивает руку для пожатия и представляется. Коннор, хоть и без особого рвения, присоединя­ется к ней.

Выясняется, что у каждого члена велико­лепной тройки, как, впрочем, и у каждого под­ростка, счастливо избежавшего заготовитель­ного лагеря, имеется своя печальная история, дослушать которую можно, лишь вооружив­шись пачкой самых толстых бумажных платков фирмы «Клинекс».

Ухмыляющегося долговязого парня зовут Хайденом. Как правильно предположил Кон­нор, он из до безобразия богатой семьи. Роди­тели развелись и стали делить имущество, к ко­торому, видимо, причислили и его. Между ни­ми произошла эпическая битва, и спустя два с половиной года после развода судебная тяжба все еще продолжается. Единственным итогом затянувшейся войны стало соглашение о том, что каждый из родителей предпочел бы видеть сына в заготовительном лагере, нежели посту­питься правом быть его опекуном.

— Если бы энергию, затраченную родителя­ми, удалось преобразовать в электричество, его бы хватило, чтобы несколько лет обслужи­вать небольшой городок, — прокомментировал Хайден.

— Девушку зовут Маи. Ее родители очень хо­тели мальчика. В конце концов сын у них все-таки родился, но после появления на свет че­тырех дочерей. Маи была четвертой.

— В том, что меня решили отдать на разбор­ку, — заметила Маи, — нет ничего нового. В Ки­тае во времена, когда правительство запреща­ло семьям иметь больше одного ребенка, дево­чек убивали не задумываясь.

Имя здоровяка с татуировкой — Роланд. Он мечтал стать военным, но родился со слишком высоким уровнем тестостерона, или стероидов, или того и другого сразу, став слишком опасным человеком даже для армии. Подобно Коннору, Роланд постоянно дрался в школе, но Коннору почему-то показалось, что последст­вия драк с участием Роланда были куда печальнее. Однако подвело его не это. Роланд превратил в котлету отчима за то, что тот поднял руку на мать. Она, в свою очередь, вступилась за от­чима и, простив мужа, ополчилась на сына, подписав разрешение на разборку.

— Это же несправедливо, — говорит Риса.

— Можно подумать, то, что случилось с тобой, справедливо, — замечает Коннор.

Роланд смотрит на Коннора в упор с ледя­ным выражением.

— Ты с ней в таком тоне разговариваешь. Мо­жет, ей подыскать другого парня?

Коннор отвечает ему преувеличенно душев­ной улыбкой.

— Мне нравится твой дельфинчик, — говорит он, указывая на татуировку на руке Роланда.

Верзила возмущен:

— Это тигровая акула, идиот.

Коннор дает себе слово никогда не повора­чиваться к Роланду спиной.

***

Акулы, как было написано в книге, которую Коннору однажды довелось перелистывать, страдают от чудовищной формы клаустрофо­бии. Но они не просто боятся закрытых прост­ранств, нет. Эти огромные рыбы физически не могут в них существовать. Никто не знает поче­му. Некоторые считают, что дело в металличес­ких клетках, которыми перегораживают аква­риумы: они раздражают акул. Как бы там ни бы­ло, большие акулы в неволе долго не живут.

Проведя день в подвале антикварного ма­газина, Коннор начинает понимать, что чувствуют акулы. У Рисы на руках ребенок, поглощающий все ее внимание, и хотя она жалуется на то, что никогда даже не думала брать на се­бя такую ответственность, Коннор понимает, что на самом деле она благодарна ему за то, что ей есть чем занять томительные часы ожидания. В подвале имеется вторая комната, и Роланд настоял, чтобы ее заняла Риса с ре­бенком. Он старательно делает вид, что забо­тится о ребенке по доброте душевной, но на самом деле всем ясно, что он предложил Рисе отдельную комнату, потому что плач малышки его раздражает.

Маи читает. В углу лежит целая куча старых пыльных книг, и Маи глотает их одну за другой. Отдав спальню Рисе, Роланд выдвигает на середину комнаты стеллаж и устраивает за ним маленький кабинет. Он восседает там с видом человека, которому не привыкать к тю­ремной камере. Когда Роланд не сидит за стеллажом, он занимается вопросами питания — расставляя банки с консервами то так, то этак. По его словам, он формирует для каждого свой рацион.

— Я отвечаю за питание, — заявляет он. — Те­перь нас больше, и мне предстоит решить, что будет есть каждый из вас и когда.

— Я и сам могу решить, что буду есть и ког­да, — возражает Коннор.

— Нет, так не пойдет, — говорит Роланд. — Я здесь этим занимался, когда тебя еще не бы­ло, и буду заниматься дальше.

Он протягивает Коннору банку рубленой ветчины «Спам». Мальчик смотрит на нее с от­вращением.

— Не нравится? — спрашивает Роланд. — Бу­дешь со мной спорить, и этого не получишь.

Коннор пытается решить, стоит ли заехать Роланду по физиономии. Впрочем, долго раз­мышлять в подобных ситуациях мальчик не привык — слишком уж у него горячая голова. Драка не начинается только потому, что в раз­говор вовремя вмешивается Хайден. Забрав банку из рук Коннора, он быстро открывает ее и начинает есть ветчину прямо руками.

— В кругу друзей клювом щелкать не принято, — говорит он. — Раньше я о существовании «Спама» даже не подозревал, а теперь начинаю любить его. Боже, какая радость: я превращаюсь в нище­брода из трейлера, — добавляет он с ухмылкой.

Роланд злобно смотрит на Коннора. Тот не сдается и глаз не отводит. В конце концов он решает сказать то, что обычно говорит в таких ситуациях:

— Клевые носки у тебя, брат.

Роланд, видимо, с шуткой знаком, потому что сразу изучать свои ноги не бросается. Он ждет, пока Коннор отвернется. Однако нежела­ние выглядеть дурнем в разных носках берет верх, и парень украдкой смотрит вниз. Коннор улыбается: маленькая победа тоже победа.

Хайден определенно человек-загадка. Кон­нор даже не может понять, действительно ли ему все время смешно или он считает, что улыбка — лучшее оружие человека, попавшего в ситуацию слишком тяжелую и нестандарт­ную, чтобы с ней смириться. Раньше Коннору не нравились чопорные маменькины сынки из богатых семей, но в Хайдене есть что-то очень располагающее, так что не любить его невозможно.

Коннор присаживается рядом с ним. Маль­чик исподтишка оглядывается и, видя, что Ро­ланд удалился за стеллаж, шепотом говорит:

— Хорошая уловка с носками. Ты не против, если я ей тоже буду пользоваться?

— Да ради бога, — пожимает плечами Коннор. Хайден выуживает из банки кусок ветчины и предлагает его Коннору.

Несмотря на то что ему совершенно не хо­чется есть, Коннор принимает предложенную еду, хоть и думает, что в банке вместо мяса мо­жет быть что угодно. Да и Хайден взял ее не по­тому, что ему так нравится «Спам».

Вдвоем они быстро приканчивают банку, и к концу трапезы между ними устанавливается атмосфера взаимопонимания. Поделившись консервами, Хайден недвусмысленно показал, на чьей он стороне.

— Вы хотели ребенка? — спрашивает он. Коннор отвечает не сразу. Поразмыслив, он приходит к выводу, что правда — наилучший фундамент для дружбы, пусть даже и предпола­гаемой.

— Это не мой ребенок.

Хайден понимающе кивает.

— Это здорово, что ты с ней встречаешься, хоть ребенок и не от тебя.

— Он и не ее тоже.

Хайден улыбается. Он не спрашивает, отку­да они взяли малыша: вероятно, версия, приду­манная им самим, устраивает его наилучшим образом и он не хочет знать никаких подроб­ностей.

— Не говори Роланду, — предупреждаем он. — Он с вами так любезен только потому, что се­мья — одно из немногих понятий, достойных, по его мнению, уважения.

Коннор смотрит на Хайдена и не может по­нять, шутит он или говорит всерьез. Наверное, этого никто не знает, думает он.

Хайден дожевывает последний кусок ветчи­ны, заглядывает в банку и вздыхает.

— Я превратился в Морлока, — говорит он.

— А это еще кто?

— Люди-лягушки, живущие под землей и не выносящие солнечного света. Обычно их изо­бражают одетыми в дурацкие костюмы из зеле­ной резины. К сожалению, мы все в них пре­вратились. Только вот костюмов у нас нет.

Коннор окидывает взглядом полки с консервами. Прислушавшись, он различает тихую, как комариный писк, музыку — Роланд слушает плейер, предположительно украденный им на­верху, в торговом зале.

— Давно ты знаешь Роланда?

— На три дня дольше, чем тебя, — отвечает Хайден. — На всякий случай предупреждаю — вижу, что ты человек горячий, — Роланд будет вести себя нормально, пока уверен, что он на­чальник. Если ты не будешь покушаться на эту роль, мы останемся большой, дружной, счаст­ливой семьей.

— А что, если я начну покушаться?

Хайден бросает консервную банку в корзи­ну с мусором, стоящую в паре метров от него.

— Я тебе не рассказал еще кое-что о Морлоках. Они каннибалы.

***

Ночью Коннор никак не может уснуть. Он не привык сидеть взаперти, да еще и в компа­нии с Роландом, поэтому расслабиться не мо­жет: засыпает, но через несколько минут про­сыпается. В задней комнате он спать не мо­жет — для двоих места слишком мало, и им бы пришлось лежать, тесно прижавшись друг к другу. Коннор пытается убедить сам себя в том, что он не идет спать к Рисе, потому что боится случайно придавить ребенка. Маи и Хайден то­же не спят. Похоже, Маи пытается уснуть, но лежит с открытыми глазами, а ее мысли блуж­дают где-то далеко.

Хайден зажег свечу, найденную им среди сваленного в углу барахла, и по подвалу распро­странился аромат корицы и плесени. Поставив свечу перед собой, мальчик водит над огнем ла­донью — высоко, чтобы не обжечь руку, но мед­ленно, чтобы успеть ощутить жар пламени. Коннор следит за его манипуляциями, и маль­чик в конце концов замечает это.

— Странно, да? Если вести руку быстро, ощу­щаешь тепло, если медленно, получаешь ожог, — говорит ему Хайден.

— Ты пироманьяк? — спрашивает Коннор.

— Нет. Ты путаешь скуку со страстью.

И все же Коннору кажется, что Хайден про­сто не хочет говорить на эту тему.

— Я тут думал о ребятах, которых отдают на разборку.

— А зачем ты об этом думаешь?

— Затем, — отвечает за Хайдена Маи, — что он фрик.

— Ну, это не я в собачьем ошейнике хожу, правда?

— Это не собачий ошейник, — обижается Маи и показывает Хайдену средний палец. Мальчик не обращает на неприличный жест ни малей­шего внимания.

— Мне пришло в голову, что заготовительный лагерь похож на черную дыру. Никто не знает, что там происходит.

— Все знают, что там происходит, — возража­ет Коннор.

— Не совсем так. Все знают результат, но ни­кто не знает, как выстроен процесс. Я бы хотел его узнать. К примеру, сразу они там разбирают вновь прибывших или приходится ждать? Как они относятся к тем, кто туда попал? Хорошо или плохо?

— Ну, — цедит Маи, — если тебе повезет, смо­жешь проверить на себе.

— Знаешь что, — говорит Коннор, — ты слиш­ком много думаешь.

— Ну, кто-то же здесь должен думать, верно?

Поразмышляв над словами Хайдена, Кон­нор приходит к определенным выводам. Раз­говоры о заготовительном лагере и о том, что там происходит, для Хайдена то же са­мое, что водить рукой над пламенем свечи. Ему нравится ходить по краю пропасти. Мыс­ли об опасности, игра с огнем. Коннор вспо­минает свое любимое укрытие, над шоссе, позади дорожного знака. Там он тоже чувст­вовал себя на краю пропасти. Они с Хайденом похожи.

— Ладно, — говорит Коннор. — Можешь ду­мать, пока голова не лопнет. Лично меня за­ботит только одно — как дожить до восемнадцати.

— Ты мыслишь мелко, но это в какой-то степе­ни даже здорово. Хотя, не скрою, ты меня рас­строил. Как ты думаешь, мне лечиться надо?

— Да, надо, но не от того, о чем ты подумал. Лечиться тебе нужно от воспоминаний о том, что твои сумасшедшие родители решили от­дать тебя на разборку только ради того, чтобы побольнее уколоть друг друга.

— Хорошо сказано. Ты во многом похож на морлока.

Хайден на некоторое время замолкает. Он ду­мает о чем-то важном и даже перестает улыбаться.

— Если меня все-таки разберут на органы, ро­дители, возможно, снова сойдутся.

У Коннора не хватает духа сказать, что это предположение из области фантастики. Маи оказывается не столь щепетильной.

— Не-а, — тянет она. — Если тебя разберут, каждый будет обвинять в этом противника и они еще больше возненавидят друг друга.

— Может быть, — соглашается Хайден. — А мо­жет, они прозреют и дальше все будет, как с Хэмфри Данфи.

— С кем? — спрашивает Маи.

Ребята, не сговариваясь, поворачиваются к ней. Хайден широко улыбается:

— Хочешь сказать, что никогда не слышала о Хэмфри Данфи?

Маи смотрит на него с подозрением:

— А должна была слышать?

Хайден улыбается еще радушнее:

— Маи, я, честное слово, удивлен тем, что ты не слышала этой истории. Она тебе точно по­правится.

Хайден берет свечу и ставит ее на пол так, чтобы свет падал на Коннора и Маи.

— Это не костер в лагере, конечно, — говорит он, — но ничего лучшего у нас нет.

На некоторое время он умолкает, смотрит на колеблющееся пламя и медленно переводит взгляд на Маи:

— Это было много лет назад. Того мальчика, вероятно, звали вовсе не Хэмфри, а Хэл, или Харри, или еще как-то. Но почему-то в истории он остался под именем Хэмфри. Как бы там ни было, его родители подписали разрешение на разборку.

— А почему? — спрашивает Маи.

— Почему родители это делают? Да просто подписали, и однажды ранним утром за парнем пришли инспекторы. Они схватили его, отпра­вили в лагерь, и больше его никто не видел. Его разобрали на органы.

— И все? — спрашивает Маи.

— Нет, не все, — отвечает Коннор. — История на этом не заканчивается. Понимаешь, его ро­дители, мистер и миссис Данфи, были людьми неуравновешенными. Можно сказать, такими людьми, у которых не все дома. И когда Хэмф­ри разобрали, они совсем слетели с катушек.

Взглянув на Маи, Коннор видит, что маска крутой девчонки, которой она старательно при­крывает истинное лицо, исчезла. Сейчас она похожа на ребенка, с широко открытыми глазами слушающего страшную сказку в походе у костра.

— И что они сделали?

— Они решили, что Хэмфри на органы разби­рать не нужно, — говорит Хайден.

— Подожди-ка, — удивляется Маи. — Ты же сказал, его уже разобрали?

Хайден завороженно смотрит на пламя свечи.

— Да, разобрали, — соглашается он.

Маи недоуменно пожимает плечами.

— В том-то и дело, — говорит Хайден. — Как я сказал, все, что связано с заготовительными ла­герями, хранится в секрете. Даже узнать, кому пошел тот или иной орган, невозможно, если человека уже разобрали.

— Да, и что?

— А родители Данфи все-таки нашли записи. Наверное, отец был государственным служа­щим, поэтому ему удалось нелегально проник­нуть в архив управления, занимающегося рас­пределением органов.

— Чем занимается это управление?

— Ведет базу данных детей со всей Америки, отправленных на разборку.

— А, понятно.

— Отцу удалось сделать распечатку списка лю­дей, к которым попали органы Хэмфри. Они с женой отправились в путешествие по всему ми­ру, чтобы найти этих людей, убить их и вернуть все части сына себе, чтобы потом заново его собрать...

— Не может быть.

— Да, такой вот Шалтай-Болтай получился, — добавляет Коннор.

В комнате становится тихо. Очевидно, все предаются своим мрачным мыслям до тех пор, пока Хайден, наклонившись вперед и протянув руки к Маи, не кричит: «У-у-у!» Все невольно вздрагивают — и Маи сильнее всех. Коннору становится смешно.

— Нет, ты это видел? — спрашивает он. — Она чуть из кожи не выскочила!

— Лучше не выскакивай из кожи, Маи, — сове­тует девушке Хайден. — Зазеваешься, а ее тут же кому-нибудь другому отдадут.

— Я вам сейчас покажу! — кричит Маи. Она пытается схватить Хайдена, но тот без труда уворачивается. В этот момент из-за стеллажа появляется Роланд.

— Что здесь творится? — спрашивает он.

— Да ничего, — говорит Хайден. — Страшные истории рассказываем.

Роланд рассержен. Очевидно, он раздра­жен тем, что его не позвали.

— Ладно. Идите спать, — говорит он. — Позд­но уже.

Он удаляется в свой кабинет, но Коннор уверен, что просто так теперь здоровяк не ус­нет — будет подслушивать, опасаясь, как бы они не сплели заговор против него.

— Слушай, а этот Хэмфри Данфи, — спрашивает Маи, — это же вымышленный персонаж, правда?

Коннор решает оставить свое мнение при себе.

— Я был знаком с парнем, который утверж­дал, что ему пересадили печень Данфи. Однаж­ды он исчез, и никто его больше не видел. Все решили, что его отправили на разборку, но... может, его родители Данфи и отловили.

Сказав это, Хайден задул свечу, оставив всех в темноте наедине со своими мыслями.

***

На третий день Соня позвала всех наверх, но не сразу, а по очереди — в том порядке, в ка­ком они появились в подвале.

— Сначала воришка, — сказала она, указывая на Роланда. Вероятно, оназнает об украденном плейере, решил Коннор.

— Как вы думаете, что нужно от нас Драконихе? — спрашивает Хайден, когда крышка люка закрывается.

— Она хочет твоей крови, — говорит Маи. — Хочет поколотить тебя палкой. Как-то так.

— Не называйте ее Драконихой, — просит Ри­са. — Она вам жизнь спасла, могли бы поуважи­тельней о человеке говорить.

— Подержишь Диди? — спрашивает она, поворачиваясь к Коннору. — У меня руки устали.

Коннор забирает у нее малышку, и видно, что на этот раз он уже не боится сделать что-нибудь не так. Маи смотрит на него со сдержан­ным интересом. Наверное, Хайден сказал ей, что это не их ребенок.

Роланд возвращается через полчаса и ниче­го не рассказывает о том, что происходило на­верху. Так же ведет себя и Маи, когда ее аудиен­ция у Сони окончена. Хайден пропадает надол­го. Когда он наконец возвращается, он держит рот на замке, что для него нехарактерно. Кон­нора это раздражает.

Настает очередь Коннора идти наверх. Поднявшись по лестнице, он понимает, что на дворе ночь — за окнами темно. Аудиенция про­ходит в задней комнате. Соня садится и предла­гает Коннору присесть напротив — в шаткое трясущееся старинное кресло.

— Завтра ты отсюда уедешь, — говорит она.

— Куда?

Соня делает вид, что не слышала вопроса. Рядом с ней стоит старая конторка. Старушка открывает ящик и долго в нем шарит.

— Надеюсь, ты хотя бы наполовину грамот­ный, — говорит она.

— А что? Вы хотите дать мне что-то прочесть?

— Нет, читать не нужно, — отвечает Соня, до­ставая из ящика несколько листов писчей бу­маги. — Я хочу попросить тебя кое-что напи­сать.

— Что? Завещание? Последнюю волю?

— Завещание пишут, когда есть что оставить, а у тебя что есть? Я хочу, чтобы ты написал письмо, — говорит старушка, передавая Конно­ру бумагу, ручку и конверт.

— Напиши письмо человеку, которого ты лю­бишь больше всего. Хочешь — короткое, хо­чешь — длинное. Мне все равно. Просто напи­ши все, что всегда ему хотел сказать, но так и не решился. Понимаешь?

— А что, если я никого не люблю?

Соня смотрит на него, поджав губы и качая головой.

— Вы, ребята, все как сговорились. Думаете, что раз вас никто не любит, так и вы никого не любите. Ладно, если ты и вправду никого не любишь, напиши тому, с кем хотел бы объяс­ниться. Изложи все, что накопилось, чтобы не держать в себе. Когда закончишь, положи пись­мо в конверт и запечатай. Я читать не буду, не волнуйся.

— А что будет с письмом? Вы его по почте по­шлете?

— Ты напиши и не задавай лишних вопросов, — говорит старушка, ставя на конторку рядом с бумагой и конвертом небольшой коло­кольчик. — Время есть, не торопись. Когда за­кончишь, позвони.

Не говоря больше ни слова, Соня выходит из комнаты, оставив Коннора в одиночестве.

Предложение старушки озадачило мальчи­ка и даже немного испугало. Есть такие облас­ти души, в которые он и сам не хотел бы забираться. Сначала он решает написать Арианне. Это проще всего. В конце концов, она была ему небезразлична. Никогда ни с какой другой де­вушкой он не был так близок. За исключением Рисы, конечно. Но Риса не в счет. То, что про­исходит между ним и Рисой, отношениями не назовешь. Они похожи на двух утопающих, держащихся за одну и ту же соломинку.

Написав три строчки, Коннор комкает лист — писать Арианне бессмысленно. Как бы он ни пытался отрицать очевидное, но напи­сать стоит только родителям.

Взяв чистый лист, он начинает новое пись­мо. «Дорогие папа и мама...» — пишет Коннор и надолго останавливается.

Только через пять минут ему удается при­думать вторую строчку, но, преодолев этот барьер, Коннор неожиданно чувствует, что его как будто прорвало — слова хлынули на бумагу мощным потоком. Он лихорадочно пишет и удивляется тому, в какие неожидан­ные дебри забирается мысль. Сначала он из­ливает на родителей накопившийся гнев. Ему давно хотелось это сделать. Да как вы могли? Зачем вы это сделали? Что же вы за люди, что поступаете так с собственным ре­бенком? Но к третьей странице злость проходит. Коннор вспоминает все хорошее, что было в их совместной жизни. Сначала он хо­чет, чтобы родителям было больно от воспо­минаний, чтобы они поняли, с чем им при­шлось расстаться после того, как разрешение на разборку было подписано. Но постепен­но, продолжая писать, он понимает, что дела­ет это ради того, чтобы самому вспомнить все, что было хорошего в прежней жизни, чтобы оставить список этих воспоминаний, на случай если он погибнет...

Начав письмо, он уже знал, как его закон­чит. Я ненавижу вас за то, что вы сделали, хо­тел написать Коннор, и никогда не прощу вас за это. Но на последней, десятой странице он неожиданно пишет: «Я люблю вас. Ваш быв­ший сын. Коннор».

Подписываясь, мальчик чувствует, что вот-вот расплачется. Ему кажется, что слезы собра­лись не в глазах, а где-то глубоко, в желудке, или еще глубже. Внутри клокочет настоящий вулкан. Все начинает болеть — легкие, живот, голова. Слезы наконец наполняют глаза. Маль­чик испытывает такую боль, что в какой-то мо­мент ему кажется — он сейчас упадет и умрет на месте. Но время проходит, а он не умирает, и буря, найдя разрядку в слезах, постепенно сти­хает.

На Коннора наваливается ужасная уста­лость. Он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Наверное, придется взять у Сони палку, думает он, иначе мне просто не встать.

Слезы, капавшие на страницу, впитались, и в тех местах, где они падали, остались неболь­шие кратеры, но ни одна буква не смазалась. Коннор складывает письмо пополам и кладет в конверт, запечатывает и пишет адрес. Закон­чив, он несколько минут ждет, прислушиваясь к ощущениям, но буря утихла и уже не возро­дится. Убедившись в этом, он берет со стола ко­локольчик.

Не проходит и секунды, как появляется Со­ня. Она, должно быть, все это время ждала за прикрывающей дверной проем занавеской. Коннор думает, что она, возможно, слышала, как он всхлипывал, но Соня ничего об этом не говорит. Она берет письмо, взвешивает его на руке и одобрительно смотрит на Коннора, под­няв брови.

— Я смотрю, ты нашел, что сказать, — замечает она.

Коннор пожимает плечами. Соня кладет конверт на стол лицевой частью вниз.

— Теперь напиши здесь дату, — предлагает она. — Но не сегодняшнее число. Поставь дату своего восемнадцатилетия.

Коннор больше не задает вопросов, просто делает то, что говорит ему Соня.

— Я сохраню это письмо для тебя, — говорит пожилая женщина. — Если в восемнадцать ты все еще будешь жив, придешь и заберешь его. Обещаешь?

Коннор кивает.

— Да, заберу. Обещаю.

Соня берет письмо и машет им, чтобы показать, насколько важно то, что она говорит.

— Оно будет храниться у меня до наступления дня, указанного на конверте — твоего восемнадцатого дня рожденья. Если ты не придешь за ним, значит, тебя поймали и отпра­вили на разборку. В этом случае я отправлю его сама.

Соня протягивает конверт Коннору и на­правляется к старому чемодану, стоявшему на крышке люка. Отперев замок, она отбрасывает тяжелую крышку, и Коннор видит груду писем. Сотни, если не тысячи конвертов заполняют чемодан практически доверху.

— Клади сюда, — говорит Соня. — Здесь оно бу­дет храниться, и никто его никогда не увидит. Если я умру прежде, чем ты вернешься, Ханна обещала взять чемодан себе.

Коннор пытается представить себе всех тех, кому помогла Соня. Судя по количеству пи­сем, их было много, очень много. Он чувствует, как вулкан, который, казалось, совсем утих в ду­ше, пробуждается снова. Коннору не хочется плакать, хочется сказать что-то доброе этой за­мечательной женщине.

— Вы делаете доброе дело.

Соня отмахивается от него, как от мухи:

— Думаешь, я святая? Нет. Я вот что тебе ска­жу: жизнь у меня была длинная, и зла я в ней сделала немало.

— Да, может быть, но это не важно. Можете треснуть меня этой палкой, но я все равно буду думать, что вы хорошая.

— Может, и так, а может, и нет. Если прожи­вешь столько, сколько я, поймешь, что не быва­ет однозначно хороших или совсем плохих лю­дей. Всю жизнь каждый из нас лавирует между светом и тьмой. Сейчас я на светлой стороне, и слава богу.

Коннор начинает спускаться, и старушка с огромным удовольствием напоследок шлепает его палкой по заднице. Но Коннор не сердится на нее, ему смешно.

Он не рассказывает Рисе, что ее ждет. Мальчику кажется, что, рассказав ей правду, он как будто лишит Рису части радости, ожидаю­щей ее наверху. Пусть все останется между ней, Соней, бумагой и ручкой, как это было у него.

Уходя наверх, Риса оставляет ребенка на его попечение. Девочка спит, и Коннору ка­жется, что ничего более утешительного и приятного он в жизни не видел. В это время и в этом месте, держа на руках спящего ребенка, он чувствует, что, подобно Соне, сделал доб­рое дело, спас чью-то жизнь. Мальчик думает о том, что, если у его души есть форма, то она похожа на ребенка. На девочку, спящую у него на руках.

20. Риса

Когда люк открывается в следующий раз, Риса понимает: что-то в ее жизни снова меняется. Пришло время покидать безопасное убежище в подвале антикварного магазина.

Соня зовет ребят наверх, и Риса поднимает­ся первой. Роланд хотел опередить ее, но Кон­нор преградил ему путь рукой, как шлагбаумом, и пропустил Рису вперед.

Держа спящую девочку на плече, Риса, креп­ко схватившись за ржавые перила, поднимается по зазубренным каменным ступенькам наверх. Внизу она почему-то думала, что, поднявшись, увидит за окнами свет, но ошиблась — на дворе ночь. Помещения магазина практически не освещены, горят лишь несколько тусклых ламп в проходах между нагромождениями мебели.

Соня ведет их к черному ходу. За дверью — переулок, в котором стоит грузовик, вернее, грузовичок с рекламой мороженого на борту.

Соня сказала им правду: приехал морожен­щик.

Дверь кузова открыта; возле нее стоит во­дитель. Это небритый, неряшливо одетый муж­чина. Судя по его виду, он готов возить не толь­ко беглых подростков, но и наркотики или еще что-нибудь похуже. Роланд, Хайден и Маи на­правляются к машине, но Соня приказывает им подождать.

— Нет, сначала эти двое.

В этот момент Риса замечает, что в тени прячутся два человека. Девочка чувствует, как от страха волоски на шее встают дыбом, но тут один из них делает шаг вперед, и Риса понима­ет, кто перед ней. Это Ханна, учительница, спасшая их в школе.

— Малышка не может поехать с вами, — гово­рит Ханна.

Риса рефлекторно прижимает ребенка к се­бе и сама удивляется этому. С того самого мо­мента, как девочка оказалась у нее, она понима­ла, что с ребенком на руках выжить будет тяже­ло, и мечтала избавиться от него.

— Все будет хорошо, — говорит Ханна. — Я по­говорила с мужем. Скажем, что нам ее подкину­ли. С девочкой все будет в порядке.

Риса смотрит Ханне в глаза. На улице тем­но, но девочка уверена: учительнице можно до­верять. Неожиданно Коннор делает шаг впе­ред и встает между ними.

— Вам действительно нужен этот ребенок? — спрашивает он.

— Она хочет взять его, — говорит Риса. — Это­го достаточно.

— Но он вам нужен?

— А тебе он был нужен?

Коннор не знает, что ответить на это. Риса знает, что мальчику ребенок был не нужен, но, поняв, какая жалкая участь его ждет в доме, на крыльце которого он лежал, он захотел взять его себе. Точно так же и Ханна хочет забрать девочку в момент, когда будущее ее неопреде­ленно.

— Ладно, хорошо, — сдается Коннор, делая шаг в сторону грузовичка.

— Мы будем любить ее, как родную, — говорит Ханна.

Передав ребенка учительнице, Риса испы­тывает громадное облегчение, но вместе с ним приходит и ощущение пустоты. Чувство поте­ри не такое сильное, чтобы разрыдаться, оно похоже, скорее, на фантомную боль в отсутствующих членах, которую испытывают калеки. Так бывает до операции, пока у человека не появилась вновь обретенная рука или нога.

— Береги себя, — говорит Соня, неловко об­нимая девочку. — Тебе предстоит пройти долгий путь, но ты справишься, я знаю.

— А куда мы едем? — спрашивает Риса. Соня, по обыкновению, делает вид, что не слышала вопроса.

— Ребята, поторопитесь, — говорит води­тель. — К утру мне нужно вернуться.

Риса прощается с Соней, кивает Ханне и идет вслед за Коннором, ожидающим ее у бор­та грузовика. Заметив ее исчезновение, малыш­ка начинает плакать, но Риса не оглядывается.

Забравшись в кузов, Риса с удивлением об­наруживает, что они не одни — на нее устремля­ются взгляды не менее десятка пар недоверчи­вых и испуганных глаз. Роланд по-прежнему крупнее всех, и он немедленно начинает само­утверждаться, заставляя одного из незнакомых парней подвинуться, хотя в грузовике и без то­го полно места.

Кузов рефрижератора представляет собой стальную, абсолютно голую внутри коробку. Мороженого в нем нет, как нет и самого блока холодильника. Тем не менее внутри прохладно и пахнет кислым молоком. Водитель закрыва­ет двери на замок, и в кузове воцаряется гробо­вая тишина. Риса больше не слышит плача ре­бенка, хотя знает, что малышка еще не успоко­илась. Ей кажется, что она слышит голос девочки даже после того, как водитель запер дверь, но потом понимает, что это плод ее во­ображения.

Водитель старается держаться задворков — это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.

Риса закрывает глаза. Она сердится на се­бя за то, что скучает по ребенку. Девочка попа­ла к ней, возможно, в худший момент ее жиз­ни, была ей обузой — так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда неже­ланных детей не было — можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщи­ны, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?

Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на де­журство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы уте­шить и воспитать надлежащим образом.

«Нельзя изменить закон, не изменив снача­ла человеческую натуру», — часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слы­шимости оказывалась другая медсестра, лояль­ная к существующим порядкам. «Нельзя изме­нить человеческую натуру, не изменив сначала закон», — говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.

Риса никак не могла решить, что лучше — сотни или даже тысячи никому не нужных де­тей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежур­ство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.

Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рас­сказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсест­ра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. «В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты», — гово­рила она Рисе, намекая на то, что порой в слу­чае какого-нибудь чрезвычайного происшест­вия медицинской сестре приходится выби­рать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. «Любить нужно тех, кого успеваешь, — добавляла она, — а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала име­на, потому что в детском отделении эта опера­ция была автоматизирована — младенцам в слу­чайном порядке давал имена компьютер, в ко­тором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя — сокращение от сонриса", — сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. — Это значит “улыбка”. Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.

— О чем думаешь? — спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвра­щая к зыбкой, как сон, реальности.

— Не твое дело, — отвечает Риса.

Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.

— Ты не жалеешь о том, что оставила ребен­ка? — спрашивает Коннор.

— Конечно, нет, — отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.

— У Ханны ей будет хорошо, — говорит Кон­нор. — Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.

— Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, — помедлив, продолжает Коннор, — по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?

— Только больше нас так не подставляй, лад­но? — просит Риса и замолкает, не желая про­должать разговор.

Роланд, успевший перебраться в начало ку­зова, к окошку, через которое видно кабину гру­зовичка, спрашивает водителя:

— Куда мы едем?

— Ты у меня не спрашивай, — отвечает мужчи­на. — Мне дают адрес, и я туда еду. Мне платят не за то, чтобы я отвечал на вопросы.

— Да, это точно, — говорит парень, уже си­девший в кузове, когда грузовик стоял у мага­зина Сони. — Нас уже давно возят туда-сюда. Из одного укрытия в другое. Там несколько дней, потом еще где-то. И все ближе к месту назначения.

— Может, хоть ты скажешь, куда мы едем?

Парень оглядывается, надеясь, что кто-ни­будь из товарищей возьмется ответить за него, но никто ему на помощь не приходит.

— Ну, это только слухи, — говорит он нако­нец, — но я слышал, что место нашего назначе­ния называется Кладбищем.

Никто не комментирует сказанное, очевид­но, всех пугает леденящее душу название. В на­ступившей тишине слышно только, как жалобно дребезжат металлические сочленения кузова, когда грузовик подскакивает на ухабах.

Кладбище. От этого слова кровь стынет в жилах, и Рисе, успевшей уже основательно замерзнуть на железном полу, становится еще холоднее. Хотя она подтянула колени к груди и обхватила их руками, ей все равно холодно. Коннор, вероятно, услышав, как она стучит зу­бами, обнимает ее за плечи.

— Мне тоже холодно, — говорит он. — Давай погреемся?

Поначалу Риса испытывает желание немед­ленно сбросить руку Коннора, но когда это проходит, она с удивлением обнаруживает, что ей хочется прижаться к нему как можно теснее. Так она и делает. Положив голову на грудь мальчика, Риса затихает, слушая, как бьется его сердце.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Транзит 

УКРАИНА. РОДИЛЬНЫЙ ДОМ № 6. 2000 ГОД

...По Би-би-си прошел репортаж, посвященный молодым женщинам из города Харьков, родившим здоровых детей, которые впоследствии были украдены у матерей персоналом родильного дома. Врачи вводили рожениц в заблуждение, говоря, что их дети родились мертвыми. В 2003 году власти дали разрешение на эксгумацию тридцати тел детей, считавшихся умершими при рождении в родильном доме № 6.

Активистка движения в защиту детей была допущена на вскрытие. Сделанная ею видеозапись впоследствии попала в редакцию Би-би-си и в Совет Европы. В появившемся вскоре докладе Совета говорилось о сложившейся практике торговли органами детей, украденных у матерей непосредственно после родов, и о заговоре молчания, в котором замешан персонал ряда родильных домов. К отчету прилагались фотографии расчлененных эксгумированных тел, из которых были изъяты внутренние органы, включая мозг. Известный британский судебный медик заявил, что расчленение тел не является частью процесса вскрытия, которое проводится в случае смерти новорожденного. По его мнению, это было сделано для того, чтобы извлечь из костного мозга стволовые клетки. Персонал родильного дома № 6 отверг все предъявленные обвинения.

Репортаж Мэтью Хилла, корреспондента Би-би-си, специализирующегося в области здравоохранения. ВВС NEWS: сайт ВВС.соm http://пеws.ЬЬс.со.uк/gо/рг/р/fr/-2/hi/еuгоре/6171083.stm

Опубликовано: 2006/12/12 09:34:50 по лондонскому времени. ® ВВС ММVI

21. Лев

— Никто не скажет тебе, чего хочешь ты сам, — говорит Льву его новый товарищ. — Придется самому разбираться.

Мальчики идут вдоль железной дороги, проложенной по равнине, поросшей густым кустарником.

— Если ты хочешь податься в бега вместо то­го, чтобы отправиться на разборку, это твое де­ло, и никто не имеет права сказать, что ты де­лаешь что-то плохое, хоть ты и нарушаешь за­кон. Если бы это был грех, у тебя бы просто не возникло желания бежать, Господь не позво­лил бы. Ты меня слушаешь, Фрай? Господь мудр и делится с нами своей мудростью. А муд­рость — это такая штука, что ты можешь ее за­копать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится успокоение, ты можешь вернуть­ся и вырыть ее. Успокоение — это то же самое, что утешение, кстати.

— Я знаю, что такое успокоение, — обиженно отвечает Лев. Попутчик заговорил о Боге, и это задело Льва, потому что в последнее время мальчику казалось, что Господь его совсем ос­тавил и ниспосылает на его долю одни только неприятности.

Новому товарищу Льва пятнадцать. Его имя — Сайрес Финч, но оно ему не нравится. «Никто меня так не называет, — сказал он Льву вскоре после встречи. — Мне больше нравится сокращенный вариант — СайФай».

Сайрес обожает давать клички. Льва он на­рек «Фрайем», потому что он моложе и ниже ростом^[3]. Кроме того, в слове «Фрай» столько же букв, сколько в полном имени Льва — Леви, и это кажется СайФаю крайне удачным совпадением. Льву кличка не слишком по душе, но он не хочет расстраивать нового приятеля и не возражает.

СайФай любит поговорить.

— Мне нравится прокладывать свою дорогу в жизни, — заявляет он. — Вот почему мы идем по рельсам вместо того, чтобы топать по какому-нибудь дурацкому проселку.

У СайФая кожа цвета умбры.

— Раньше нас называли черными, представляешь? Потом появился этот художник, как его? Он и сам был смешанных кровей — чуть-чуть оттуда, чуть-чуть отсюда. Как бы там ни было, но он прославился портретами афро-американцев, живших в южных штатах. В ра­боте он в основном использовал краску, которая называется умброй. Афроамериканцам это слово понравилось, и с тех пор нас так и называют. Но ты же не знал, откуда взялось это слово, правда, Фрай? А потом так называ­емых белых тоже переименовали. Про них стали говорить, что у них кожа цвета сиены, а это тоже краска, которую используют в живо­писи. Мне нравятся эти слова. В них нет от­тенка осуждения, как в «черный» или «бе­лый». Нет, конечно, расизм никуда не делся, просто, как любят говорить мои папы, «фасад цивилизации снова перекрасили». Тебе нра­вится это выражение, Фрай? «Фасад цивили­зации»! Как тебе?

СайФай медленно водит вверх-вниз рас­крытой ладонью, словно ощупывает гладкий свежеокрашенный фасад.

— Папы всегда говорят такие вещи.

СайФай сбежал из дома, хоть он это и отри­цает. Он считает, что называть его беглецом не­правильно, потому что он бежит не «откуда», а «куда». Так он и объяснил Льву, когда они по­знакомились, но не уточнил, куда именно бе­жит. Лев спросил его об этом, но СайФай отри­цательно покачал головой и сказал: «Информа­цию нужно распространять только по необходимости».

Что ж, подумал Лев, пусть хранит свой сек­рет. Какая разница, куда он идет? Сам факт то­го, что у СайФая есть какой-то пункт назначе­ния, Льву приятен — у самого мальчика нет и того. Иметь пункт назначения — значит иметь будущее. Если мальчик с кожей цвета умбры го­тов поделиться этим счастьем со Львом, зна­чит, стоит отправиться туда, куда он идет.

Они познакомились в торговом центре. Льва привел туда голод. Он старательно пря­тался два дня, выбирая самые темные и пустын­ные места после того, как Коннор и Риса оста­вили его. Опыта жизни на улице у Льва не бы­ло никакого, он не знал, как добыть пропитание, но у голода есть одно магическое свойство — рано или поздно он превращает лю­бого человека в добытчика.

Новоиспеченному беспризорнику торговый центр показался Меккой. В ресторанном дворике сидели люди, явно не знавшие цены пище. Лев быстро понял, что нужно просто присмотреть людей, купивших слишком много еды, и дождаться, пока они уйдут, оставив то, что не смогли съесть. Примерно в пятидесяти процентах случаев люди оставляли недоеден­ную пищу прямо на столе; за ними-то Лев и охотился: он был, конечно, голоден и готов за­лезть в контейнер с помоями, но гордость не позволяла.

Лев как раз нашел аппетитный кусок пиц­цы, оставленный девчонкой из группы под­держки, и с аппетитом уплетал его, когда прямо над головой мальчика раздался чей-то голос:

— Нельзя доедать за другими, дружище! Это позор!

Лев замер. Он решил, что его заметил ох­ранник и подошел, чтобы выпроводить из тор­гового центра, но, оглянувшись, увидел при­ветливо улыбающегося высокого мальчика, взирающего на него с покровительственным видом.

— Дай-ка я покажу тебе, как это делается.

Парень подошел к симпатичной кассирше, сидящей под вывеской «Викед Вок. Китайская кухня», и, немного пофлиртовав с ней, вернул­ся ни с чем. Ни еды, ни питья он не раздобыл.

— Ладно, я, пожалуй, лучше объедками обой­дусь.

— Терпение, мой юный друг. Скоро магазин закроется, а по закону рестораны быстрого пи­тания должны уничтожать всю нераспродан­ную еду. На следующий день ее продавать уже нельзя. Как ты думаешь, кто ее уничтожает? Я тебе расскажу. На самом деле ее уносят домой те, кто работает во вторую смену. Но проблема в том, что работники ресторанов при всем же­лании не съедят все, что осталось. К тому же они не любят есть то, что продается у них, по­тому что у них на эту пищу уже глаза не глядят. Видишь девочку, с которой я разговаривал? Я ей нравлюсь. Она уверена, что я работаю в магазине «Шорт Бонанза», есть тут такой на другом этаже, и готов подарить ей кое-что из одежды, не попавшей в базу данных.

— А ты там работаешь?

— Нет! Ты меня слушаешь вообще? Короче, я хочу вернуться прямо к закрытию. Пару раз улыбнусь девочке и скажу что-нибудь вроде: «О, слушай, а что ты будешь делать со всей этой едой?» Она, допустим, спросит: «А что, у тебя есть идеи?» И через пять минут я уйду оттуда, навьюченный, как верблюд. Еды будет столько, что хватит на маленькую армию.

Все произошло именно так, как рассказал темнокожий парень. Лев был потрясен.

— Если мы решим дальше двигаться вместе, — сказал после ужина СайФай, поднимая правую руку, как в зале суда, — Господь свидетель, ты ни­когда не останешься голодным. Да, кстати, — до­бавил он, — это цитата из «Унесенных ветром».

— Да, я знаю, — сказал Лев, чтобы порадовать мальчика, хотя «Унесенных ветром» не смотрел.

Лев согласился пойти с СайФаем, потому что понял: они нужны друг другу. СайФай показался ему похожим на проповедника без паст­вы. Он просто жить не может без аудитории, а Льву нужен человек, способный занять его, за­полнить голову новыми мыслями, чтобы ком­пенсировать то, что было у него отнято.

После дня, проведенного в пути, у Льва бо­лят ноги и ботинки практически сносились. Он вспоминает Рису и Коннора, чувствуя, что боль от потери не утихла. А ведь во всем вино­ват он сам. Неужели он стал причиной их смер­ти? Можно ли считать то, что с ними, по всей видимости, произошло по его вине, смертью? Ведь те, кого отдают на разборку, не умирают.

Лев всю жизнь слушался взрослых — отца, пастора Дэна, старших братьев и сестер. Хор их голосов заменял ему внутренний голос. Но теперь прислушиваться к нему бессмысленно, и Льва это раздражает. Кого же ему теперь слу­шать? Лучше уж СайФая, находящегося снару­жи, чем кого-либо из прошлой жизни, внутри.

Кустарник по обе стороны дороги тянется уже давно. Пейзаж не менялся с тех пор, как они вышли из города: кусты примерно в рост человека и редкие молодые деревца между ни­ми. На дворе осень, и листья на кустах, не отно­сящихся к вечнозеленым видам, приятного желтого и красноватого цветов. Между шпала­ми тоже пробивается растительность, но невы­сокая.

— Если у сорняка не хватит ума остаться низ­ким, — говорит СайФай, — шансов на выжива­ние у него мало: первый попавшийся поезд сру­бит ему голову, и все. Кстати — «рубить голо­ву» — значит казнить.

— Я знаю, что такое «рубить голову», я в шко­ле учился, — отзывается Лев. — А ты, кстати, го­воришь, как неграмотная шпана — повторяешь отрицания дважды и все такое. Это неправиль­но с точки зрения языка.

СайФай останавливается как вкопанный и начинает сверлить Льва гневным взглядом.

— Тебе не нравится, как я говорю? — спрашивает он. — Не нравится старый добрый черный диалект?

— Не нравится, потому что ты им злоупотреб­ляешь.

— Да о чем ты говоришь, дружище, я не вруба­юсь?

— Что непонятного? Я уверен, что никто, кро­ме героев дебильных довоенных телесериалов, так не говорит. Ты же специально коверкаешь язык.

— Как это коверкаю? Что коверкаю? Да это же классический диалект, и сериалы эти — класси­ка. Мне не нравится, что ты не уважаешь мой диалект. Кстати, «диалект» — это...

— Да я знаю, что такое диалект! — перебивает его Лев, хотя не уверен, что смог бы дать точ­ное определение. — Я же не придурок!

СайФай с победным видом указывает на Льва пальцем, медленно и величаво, как обвинитель в суде.

— Ага! — говорит он. — Ты только что сказал «придурок». Кто теперь говорит неправильно?

— Да это не в счет! Я сказал так, потому что только и слышу от тебя подобные словечки! Через некоторое время я начну говорить, как ты!

СайФай довольно улыбается.

— Да, — соглашается он. — Это истинно так. Старый добрый черный диалект — штука зараз­ная. Это доминирующий язык. И если человек так говорит, это не значит, что он шпана. Кста­ти, Фрай, чтоб ты знал: у меня были лучшие оценки в школе по английскому и литературе. Но я должен уважать предков и то, через что им пришлось пройти, чтобы я оказался здесь. Я умею и могу говорить, как ты, но не хочу. Это как живопись. Пикассо пришлось доказывать всему миру, что можно написать портрет челове­ка, посадив оба глаза на одну сторону лица, нари­совав нос вместо коленной чашечки и все такое прочее. Если ты рисуешь неправильно, потому что иначе просто не умеешь, ты дурак. А если ты это делаешь, потому что так хочешь? Тогда ты ху­дожник. Вот такая мудрость, брат, — добавляет СайФай с улыбкой. — А мудрость — это такая шту­ка, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится утеше­ние, ты можешь вернуться и выкопать ее!

Отвернувшись, он выплевывает кусочек жевательной резинки, который прилипает к рельсам, а потом достает свежую пластинку и засовывает ее в рот.

— Кстати, обоим моим папашам нравится, как я говорю, а они цвета сиены, как ты.

— Они? — переспрашивает Лев. Сай сказал «папаши», но мальчик поначалу решил, что это опять проявление «старого доброго диалекта».

— Ну да, — говорит СайФай, пожимая плеча­ми. — У меня их двое. Что здесь такого?

Льву приходится предпринять серьезный мозговой штурм, чтобы понять, что именно Сай имеет в виду. Естественно, он слышал о мужских парах — так называемых янь-семьях, как их принято называть, но в его прошлой жизни, закрытой и тщательно оберегаемой от излишней информации, такие явления каза­лись чем-то совершенно фантастическим.

СайФай, впрочем, даже не понимает, что именно Льва так удивило. Оседлав любимого конька, он не в силах с него слезть:

— У меня был коэффициент интеллекта сто пятьдесят пять. Ты знал об этом, Фрай? Конеч­но, нет, откуда тебе знать? После аварии он снизился на несколько пунктов, — добавляет Сай после паузы. — Я ехал на велосипеде, и ме­ня сбил какой-то кретин на «мерседесе».

Мальчик демонстрирует Льву шрам на голове.

— Страшное дело. Он меня по дороге разма­зал, понимаешь? Чуть не погиб. Правая височ­ная доля всмятку просто.

При воспоминании о несчастном случае СайФай ежится, потом пожимает плечами.

— Но теперь же травма головы не такая пробле­ма, как раньше. Имплантируют нужную часть мозга, и ты как новенький. Мои папаши заплатили хирургу, чтобы он пересадил мне височную до­лю целиком. Ее взяли в банке органов — не оби­жайся только. Вместо того чтобы собирать мои собственные мозги по крупицам и вставлять не­достающие фрагменты, как это обычно делается.

Лев знает, о чем рассказывает СайФай. Его собственная сестра Кара страдала от эпилепти­ческих припадков. В итоге нужную часть мозга удалили и собрали новую из нескольких сотен фрагментов. Припадки прекратились, и сестра ничуть не изменилась. Льву даже в голову не приходило раньше задаться вопросом, откуда взялись эти фрагменты.

— Понимаешь, собрать нужную часть мозга можно. Потом все срастается, и голова работа­ет нормально. Но вот именно что нормально, а не хорошо, — объясняет СайФай. — Это все рав­но что шпаклевать стену, чтобы не было видно дырку. Как бы ты ни работал шкуркой, все рав­но будет видно, что на этом месте была дыра. Поэтому мои папаши заплатили за установку новой височной доли целиком. Но парень, ставший донором, не был таким умным, как я. Он не был и тупицей, но на сто пятьдесят пять пунктов не тянул. После трансплантации было проведено сканирование мозга, и выяснилось, что мой коэффициент снизился до ста тридца­ти. Такой уровень наблюдается лишь у пяти процентов населения, и человек, показавший такие результаты, считается гением. Просто не с большой буквы «Г». А у тебя какой уро­вень? — спрашивает он Льва. — Ты больше по­хож на светодиод или на уличный фонарь?

— Не знаю, — вздыхает Лев. — Родители не ве­рят в сканирование. Меня никогда не сканиро­вали из религиозных соображений. Пред ли­цом Бога все едины, вроде того.

— А, понятно, — говорит СайФай, вниматель­но вглядываясь в лицо Льва. — Вот, значит, из какой ты семьи. Так если твои родители бога­тые и влиятельные люди, зачем отдавать тебя на разборку, брат?

Лев не испытывает особого желания де­литься личными переживаниями с посторон­ними, но СайФай — его единственный друг на данный момент, и мальчик решает рассказать правду:

— Меня должны были принести в жертву.

СайФай смотрит на него широко открыты­ми глазами, словно Лев только что заявил, что он и есть Господь Бог собственной персоной.

— Ничего себе! Значит, ты вроде как святой?

— Нет. По крайней мере, теперь точно нет.

СайФай кивает, поджимает губы и начинает усиленно о чем-то размышлять, да так увлечен­но, что в течение некоторого времени даже ни­чего не говорит.

Ребята продолжают идти. Лев замечает, что шпалы, по которым они шли раньше, были де­ревянными, теперь же рельсы опираются на массивные железобетонные балки, а гравий, не позволяющий насыпи расползаться, уложен аккуратнее.

— Мы пересекли границу штата, — комменти­рует Сай, догадавшись, о чем думает Лев.

Мальчику очень хочется спросить, границу какого штата они пересекли, но он держит язык за зубами, боясь показаться невеждой.

***

Там, где пути раздваиваются или сходятся, стоит небольшое двухэтажное здание, похо­жее на миниатюрный заброшенный маяк. Та­ких башенок на пути ребятам попадалось нема­ло. В них находятся пункты управления стрел­ками. На этом отрезке железной дороги их более чем достаточно, и, когда подходит вре­мя останавливаться на ночь, мальчики забира­ются в одну из башенок.

— Ты не боишься, что нас здесь найдет кто-ни­будь из железнодорожников? — спрашивает Лев, когда они подходят к одному из потрепан­ных непогодой домишек.

— Не-а. Ими больше никто не пользуется, — говорит СайФай. — Теперь все стрелки автома­тизированы — и давно уже. Просто сносить эти домики слишком дорого. Полагаю, они реши­ли, что непогода и стихийные бедствия рано или поздно сделают это за них.

Вход заперт, но, чтобы быть уверенным в надежности, за дверью необходимо следить, а эту уже съели термиты. Достаточно одного уда­ра ногой, и гнилые, изъеденные насекомыми доски не выдерживают, дверь срывается с пе­тель и падает внутрь, поднимая тучи пыли. За ней обнаруживаются клочья паутины с дохлы­ми пауками.

На верхнем этаже ребята находят комнату размером примерно два с половиной на два с половиной метра с окнами, выходящими на все четыре стороны. В комнате холодно. У СайФая есть дорогое зимнее пальто, защищающее от ночного холода, а у Льва только дутая курт­ка на синтепоне. Он стащил ее в торговом цен­тре, найдя висящей на стуле, который кто-то хотел занять.

СайФай высокомерно посмотрел на него, когда они выходили из магазина.

— Воруют только бездари, — сказал он. — Если ты мастер, красть не приходится, потому что ты можешь убедить других людей отдать тебе то, что нужно, по доброй воле — так, как я это сделал в китайском ресторанчике. Для этого нужно быть умным и обходительным. Ты на­учишься.

Украденная Львом куртка белого цвета, и он ее ненавидит. Всю жизнь ему приходилось хо­дить в белом — отсутствие цвета считается при­знаком чистоты, выделяющей человека, чье предназначение быть принесенным в жертву, — но теперь, в изменившихся обстоятельствах, ходить в белом Льву просто неприятно.

Ребята хорошо поужинали — благодаря Льву, в котором наконец проснулся инстинкт выживания. На ужин ребята ели мелких животных, сбитых проходящим поездом.

— Я к падали даже не притронусь! — заявил сначала СайФай, когда Лев поделился с ним своей идеей. — Они тут, может, уже несколько недель лежат, кто их знает.

— Нет, — объяснил Лев. — Мы сделаем вот что: будем двигаться вперед, попутно поме­чая тела обнаруженных зверьков палочками. Когда мимо пройдет поезд, вернемся. Най­денные тела, не отмеченные палочками, бу­дут свежими.

Естественно, поначалу даже Льву его собст­венная затея казалась отвратительной, но, ес­ли вдуматься, изобретенный им метод мало чем отличается от традиционной охоты — раз­ве что в роли ружья и пуль в данном случае вы­ступал тепловоз.

Ребята разожгли возле башенки небольшой костер и поужинали жареным кроликом и бро­неносцем. На вкус экзотический зверек оказал­ся не таким противным, как думал Лев, — в кон­це концов, мясо есть мясо, и филе броненосца, приготовленное на огне, мало чем отличается от традиционного стейка.

Во время еды СайФай восхищается неви­данным способом охоты и придумывает ему на­звание.

— Да это же та самая «львиная доля», о кото­рой все слышали, но никто не знает, что это! — говорит он. — Вот это я понимаю креативный подход к проблеме! Может, ты на самом деле и гений, Фрай.

Льву приятно слышать похвалы в свой адрес.

— Слушай, а сегодня четверг, так? — спрашива­ет он Сая с целью проверить неожиданно при­шедшую в голову мысль. — Мне кажется, сего­дня День благодарения!

— Да, Фрай, ты прав. Мы живы, и за одно это уже стоит быть благодарным.

***

В ту же ночь, лежа на пальто в маленькой верхней комнате, СайФай решается задать во­прос, мучивший его, видимо, уже давно:

— Слушай, Фрай, а почему родители решили принести тебя в жертву?

Одной из черт характера СайФая, импони­рующих Льву, безусловно, является способ­ность без конца рассказывать о себе. Льва это устраивает — некогда думать о своей собствен­ной жизни. Естественно, до тех пор, пока Сай не начинает спрашивать. На этот раз Лев реша­ет прикинуться спящим и промолчать, но если и есть на свете что-то, чего СайФай не выно­сит, так это тишину, поэтому он продолжает разговор в форме монолога:

— Тебя подбросили? Поэтому родители хотят от тебя избавиться? Они тебя не хотели?

Лев продолжает лежать с закрытыми глаза­ми, стараясь не двигаться и не дышать.

— Меня самого подбросили, — продолжает Сай. — Папаши нашли меня на ступеньке перво­го июня. Они не расстроились — сами хотели расширения семьи. Подумав, они решили, что это знак, и в результате даже пошли и подженились.

Любопытство берет верх, и Лев открывает глаза, чтобы показать, что не спит.

— Но... разве после Хартландской войны бра­ки между мужчинами не запретили?

— Так я и не сказал, что они поженились, я сказал — подженились.

— А в чем разница?

СайФай смотрит на Льва с подозрением, ве­роятно считая, что он издевается.

— Дело в букве «д». Кстати, на случай, если ты меня в чем-то подозреваешь, я не такой, как па­паши, — мой компас всегда указывает на дево­чек, если ты понимаешь, о чем я.

— Да, понимаю. Мой тоже.

Льву не хочется рассказывать, что самое тесное общение с девочкой, когда-либо случав­шееся в его жизни, происходило на празднике, посвященном жертвоприношению, да и то он не целовался, а только танцевал медленные танцы.

Воспоминания так расстраивают Льва, что хочется кричать от неожиданно пронзившей его тоски, но он сдерживается и, сжав зубы и закрыв глаза, изо всех сил старается прогнать горькие чувства.

Воспоминания, оставшиеся в душе Льва с тех времен, когда он жил с родителями, пре­вратились в своего рода бомбу с часовым меха­низмом. Таймер тикает в голове, но неизвест­но, когда выйдет все время. Забудь о той жиз­ни, твердит сам себе Лев. Ты не имеешь больше отношения к тому мальчику.

— Что за люди твои родители? — спрашивает СайФай.

— Я их ненавижу, — отвечает Лев, удивляясь не только тому, что сказал это, но и тому, что в его словах нет даже намека на преувеличение.

— Вопрос был не об этом.

Лев, успев понять, что молчание Сай в каче­стве ответа не рассматривает, решает расска­зать приятелю, что думает о родителях.

— Мать с отцом, — начинает он, — всегда по­ступают так, как нужно поступать. Платят нало­ги. Ходят в церковь. Голосуют за тех, за кого уже проголосовали друзья, и отправляют детей в такие школы, где их растят в том же ключе и учат быть такими же конформистами, как и са­ми родители.

— Не вижу в этом ничего плохого, — замечает Сай.

— В этом и не было ничего плохого, — согла­шается Лев, которому все труднее и труднее го­ворить. — Но Бога они любят больше, чем ме­ня, и я их за это ненавижу. Наверное, я попаду в ад.

— Гм... Тогда я хочу кое о чем тебя попросить. Когда попадешь туда, забей для меня местечко, ладно?

— А тебе-то зачем? С чего ты взял, что туда по­падешь?

— Я этого не знаю, но так, на всякий случай. О будущем нужно заботиться, верно?

***

Через два дня мальчики приходят в город под названием Скотсбург, штат Индиана, и Лев наконец узнает, границу какого штата они пе­ресекли несколько днейназад. Лев пытается понять, сюда ли стремился СайФай, но при­ятель ничего на этот счет не говорит. С желез­ной дороги по просьбе Сая путешественники сошли, чтобы, по его словам, двинуть на юг по проселочным дорогам, пока не набредут на рельсы, ведущие в нужном направлении.

С Саем что-то не так.

Это началось накануне вечером.

Что-то чужое появилось в голосе. Взгляд то­же изменился. Сначала Лев подумал, что ему показалось, но при тусклом свете осеннего дня стало ясно, что товарищ действительно сам не свой. Он отстает от Льва, а раньше шел впере­ди, шатается из стороны в сторону, хотя преж­де шагал твердо. Лев начинает волноваться, че­го с ним не было с того момента, когда они с Саем познакомились в торговом центре.

— Ты расскажешь мне, куда мы идем? — спра­шивает Лев, предположив, что, возможно, на приятеля влияет близость пункта назначения.

СайФай молча размышляет над его вопро­сом, решая, видимо, стоит ли сказать или луч­ше хранить молчание.

— Мы идем в Джоплин, — наконец произно­сит он. — Это на юге штата Миссури, поэтому идти еще далеко.

Про себя Лев отмечает, что СайФай полно­стью отказался от своего старого доброго чер­ного диалекта и разговаривает, как любой дру­гой школьник его возраста. В изменившемся голосе появились какие-то странные низкие обертона. Льву становится страшно — СайФай говорит, как вервольф, готовый в любую секун­ду обернуться волком.

— А что там, в Джоплине? — спрашивает Лев.

— Да ничего страшного, не волнуйся.

И все же Лев волнуется — ведь когда Сай­Фай достигнет пункта назначения, он сам, ве­роятнее всего, снова окажется в одиночестве. Мириться с этой мыслью было легче, когда Лев не знал, куда они держат путь.

Он продолжает наблюдать за СайФаем и за­мечает, что его мысли, видимо, блуждают где-то далеко. Может быть, в Джоплине? Что там такое может быть? Неужели он узнал, что там живет его биологическая мать? Шагая вперед, Лев придумал десятка полтора причин, по ко­торым СайФай мог отправиться в далекое путе­шествие, и пришел к выводу, что мог бы приду­мать еще столько же, если бы захотел.

Жители Скотсбурга явно хотели бы, чтобы главная улица выглядела оригинальной и при­тягательно старомодной, но выглядит она про­сто обшарпанной. На дворе утро, и, когда маль­чики оказываются в центре, кроме служащих, открывающих двери ресторанчиков, чтобы встретить тех, кто придет завтракать перед ра­ботой, на улице никого нет.

— Ну, что? Будешь воздействовать на местных своим знаменитым обаянием или моя очередь пробовать? — спрашивает Лев, поворачиваясь к Саю, но того нет на месте. Лев окидывает взглядом местность и видит, как за кем-то непо­далеку закрывается дверь. Кто-то только что вошел в магазин, где, судя по витринам, убран­ным зелеными и красными гирляндами, прода­ют подарки к Рождеству. Помимо гирлянд в од­ной из витрин, в сугробе, сделанном из ваты, стоит северный олень. Что в таком месте могло понадобиться Саю, Лев даже представить себе не может. Однако, заглянув внутрь, он ви­дит приятеля в магазине. Сай стоит перед при­лавком, оглядываясь, как покупатель. Впрочем, последнее время он вел себя странно, поэтому Льву не остается ничего другого, кроме как войти в магазин вслед за ним, чтобы посмот­реть, что он будет делать.

Внутри тепло и пахнет хвойным освежите­лем воздуха. Таким составом обычно пропиты­вают картонки, которые водители порой веша­ют в салоне автомобиля. Вдоль стен стоят акку­ратные рождественские елочки с хвоей из фольги, обвешанные всевозможными гирлян­дами, игрушками и серпантином. Каждая елоч­ка украшена по-особому, в своем неповторимом стиле. При иных обстоятельствах Лев и сам бы с удовольствием походил по такому красивому магазину.

За прилавком стоит продавщица и смотрит на мальчиков с подозрением.

— Пойдем, — говорит Лев, хватая Сая за ру­кав. — Нам пора.

Но Сай стряхивает его руку и направляется прямиком к елке, украшенной позолоченными игрушками. Похоже, игра света на блестках и мишуре в сочетании с мерцающими огоньками гирлянды произвела на него гипнотическое воздействие.

— Сай, — шепчет Лев, — пошли. Нам нужно по­пасть в Джоплин. Ты что, забыл?

Но Сай недвижим, как изваяние. Продав­щица, нацепив дежурную улыбку, наконец ре­шается подойти к ним.

— Чем я могу вам помочь? — спрашивает она. — Вы что-нибудь ищете?

— Нет, — говорит Лев. — Спасибо. Мы просто зашли посмотреть.

— Мне нужен Щелкунчик, — заявляет Сай. — Я хочу купить Щелкунчика, чтобы подарить маме.

— А, замечательно, — говорит продавщица. — Щелкунчики у нас здесь, за прилавком.

Она оборачивается, чтобы показать нуж­ную полку, и в этот момент Сай срывает с елки сверкающую позолоченную игрушку и кладет в карман пальто.

Потрясенный Лев не может двинуться с места.

Сай, не удостоив товарища даже взглядом, отправляется за продавщицей и вступает с ней в дискуссию о достоинствах Щелкунчиков.

В душе Льва зарождается и медленно разрастается паника. Сай разговаривает с продавщи­цей, потом благодарит ее и возвращается к вы­ходу.

— Нужно будет захватить дома побольше де­нег, — говорит он своим новым странным голо­сом. — Я думаю, маме понравится голубой.

У тебя же нет мамы, хочет сказать Лев, но конечно же сдерживается, потому что сейчас все зависит от того, как они выйдут из мага­зина.

— Чудесно, — говорит продавщица. — Желаю хорошего дня!

Сай выходит из магазина, и Лев следует за ним по пятам, опасаясь, как бы приятелю не взбрело в голову вернуться и прихватить что-нибудь еще.

В тот момент, когда за ними закрывается дверь, Сай срывается с места. Он не просто бе­жит, а мчится пулей, словно хочет убежать от собственной тени. Пролетев квартал, он броса­ется наперерез движению и перебегает на другую сторону улицы, а потом на такой же скоро­сти возвращается назад. Водители сигналят, мимо проносится грузовик, лишь чудом не сбив мальчика. Сай мечется по мостовой как воздушный шар, из которого выходит воздух, потом, выбрав наконец направление, исчезает в боковой улице.

Дело тут явно не в позолоченной игруш­ке, понимает Лев. Этого не может быть. Он стал свидетелем какого-то срыва. У Сая при­падок, но какой болезни, Лев не знает. Нуж­но просто отпустить его, думает мальчик, дать ему уйти. Развернуться и бежать без оглядки в противоположном направлении. Теперь, пройдя курс выживания на улице, он справится и сам. Помощь СайФая ему больше не нужна.

Но было что-то странное во взгляде Сая, когда он убегал.

Отчаяние, вот что. Он уже видел такое вы­ражение в глазах Коннора, когда тот вытащил его из роскошного отцовского «кадиллака». Коннора Лев предал. Повторять ошибку в от­ношении нового друга он не намерен. Укоре­нившись в этом решении, Лев переходит улицу и твердой походкой устремляется в переулок, в котором исчез товарищ.

— СайФай, — зовет он, стараясь не повышать голос слишком сильно, чтобы не привлечь вни­мания прохожих. — Сай!

Продолжая идти вперед, Лев заглядывает во все мусорные контейнеры и подворотни.

— Сайрес, где ты?

Дойдя до конца улицы, мальчик оглядыва­ется, но СайФая и след простыл. Неожиданно, когда Лев уже совсем отчаялся, он слышит за спиной знакомый голос:

— Фрай?

Лев оборачивается и прислушивается.

— Фрай, иди сюда.

На этот раз Лев понимает, откуда доносит­ся голос: справа, с детской площадки. Детей на хитроумных снарядах, сделанных из зеленого пластика с синими металлическими переклади­нами, не видно — слишком рано. Поначалу Льву кажется, что он ошибся и голос доносит­ся откуда-то еще, но потом он замечает торча­щий из-за горки ботинок Сая. Лев переступает через невысокий забор и идет по песку мимо карусели, пока не находит приятеля.

Увидев его, он испытывает желание бежать.

Сай лежит, свернувшись, как младенец в ут­робе матери, поджав колени к груди. Левая сто­рона лица дергается, и рука извивается, как змея. На незатронутой тиком стороне лица гримаса боли.

— Что с тобой? Что случилось? — спрашивает Лев. — Чем я могу помочь?

— Ничем, — хрипит Сай. — Все будет нор­мально.

Но Льву трудно в это поверить. Ему кажет­ся, что Сай вот-вот умрет.

В дрожащей левой руке мальчик держит ук­раденную игрушку.

— Я ее не крал, — говорит он.

— Сай...

— Я ЖЕ СКАЗАЛ, Я НЕ КРАЛ ЕЕ! — кричит он, ударяя себя по виску правой рукой. — ЭТО БЫЛ НЕ Я!

— Ладно, ладно, не волнуйся, — говорит Лев, оглядываясь, чтобы посмотреть, есть кто-нибудь поблизости или нет.

Сай немного успокаивается.

— Сайрес Финч не вор. Никогда не крал и не будет. Это не мой стиль, — говорит он значи­тельно тише.

Он упорно утверждает это, хотя в его руке улика, свидетельствующая об обратном. Но че­рез секунду игрушка перестает существовать — Сай поднимает правую руку и кулаком разбива­ет вдребезги лежащий на ладони левой руки позолоченный шар. Осколки разлетаются и падают на песок. Из ладони течет кровь; костяш­ки пальцев правой руки тоже изрезаны.

— Сай, рука...

— Не беспокойся на этот счет, — говорит Сай­Фай. — Сделай для меня кое-что, Фрай. Сделай, а то я передумаю.

Лев молча кивает.

— Видишь мое пальто? Вон оно лежит. Залезь в карман.

Теплое пальто Сая лежит на качелях. Лев подходит и берет его в руки. Забравшись в кар­ман, он обнаруживает среди прочего массив­ную золотую зажигалку и достает ее.

— Тебе эта штука нужна, Сай? Хочешь поку­рить? — спрашивает мальчик. Если сигарета по­может остановить припадок, Лев готов сам за­жечь ее для друга — есть вещи похуже курения.

— Поищи в другом кармане.

Лев шарит по карманам в поисках пачки си­гарет, но ее нигде нет. Зато обнаруживается це­лый клад: серьги с драгоценными камнями, ча­сы, золотое колье, браслет с бриллиантами. Сразу видно, что все эти вещи настоящие — зо­лото и камни сверкают даже в тусклом утрен­нем свете.

— Сай, что же ты сделал?..

— Я же сказал тебе, это не я! Возьми всю эту ерунду и выбрось. Избавься от безделушек и сделай это так, чтобы я не видел, куда ты их вы­бросил, — просит СайФай, закрывая глаза, как человек, играющий в прятки. — Быстрее, пока я не передумал!

Лев выгребает все из карманов и, зажав ук­рашения в горсти, бежит в дальний конец площадки. Там он выкапывает в песке ямку, бросает в нее украшения, закапывает и раз­равнивает песок подошвой ботинка. Закон­чив, он маскирует место, где спрятаны сокро­вища, и возвращается туда, где остался СайФай. Мальчик лежит в той же позе, прикрыв лицо руками.

— Все, — говорит Лев. — Можешь убрать руки.

Сай отнимает ладони от лица. Оно все ис­пачкано в крови, сочащейся из порезов на ла­дони. Взглянув на руки, он переводит взгляд на Льва. Вид у Сая беспомощный, совсем как у мальчика... поранившегося на детской площад­ке. Льву кажется, что он сейчас заплачет.

— Жди меня здесь, — говорит он. — Я пойду ис­кать бинты.

Льву ясно, что даже если он найдет аптеку, бинты придется красть — денег у него нет. Ин­тересно, думает Лев, что бы сказал пастор Дэн, услышав рассказ о моих приключениях.

— Спасибо, Фрай, — говорит Сай. — Ты дела­ешь доброе дело, брат, и я этого не забуду.

Льву приятно слышать нотки старого доб­рого черного диалекта в голосе товарища. Да и щека у мальчика перестала дергаться.

— Да какие проблемы, брат, — отвечает Лев и, улыбнувшись на прощание приятелю, мчится в аптеку.

Он не сказал СайФаю, что не стал закапы­вать браслет с бриллиантами, а положил его во внутренний карман куртки, успевшей уже осно­вательно загрязниться.

***

На этот раз место для ночлега находит Лев. С таким комфортом спать ребятам еще не при­ходилось. По пути Лев заприметил убогого ви­да мотель, рядом с которым стояло всего не­сколько автомобилей. Проникнуть внутрь бы­ло не трудно — достаточно было найти открытое окно ванной комнаты и залезть в не­го. За плотно задернутыми шторами можно спать спокойно, если не зажигать свет.

— Мой гений ничто по сравнению с твоим, — говорит Сай, снова ставший самим собой. Гля­дя на него, трудно поверить в то, что случилось утром. Однако утренний инцидент не плод их воображения, и оба знают это. За окном слы­шен шум мотора, затем он стихает, и водитель, выйдя из машины, захлопывает за собой дверь. Лев и Сай готовы бежать, но человек открыва­ет другую дверь, дальше по коридору, и тревога оказывается ложной. Сай быстро успокаивает­ся, а Лев продолжает напряженно прислуши­ваться. Он не готов расслабиться, по крайней мере пока.

— Ты должен рассказать мне, что случилось утром, — говорит Лев.

По его тону сразу понятно: это не вопрос, а требование.

Сай не спешит отвечать.

— Давняя история, — говорит он. — Прошлое лучше оставить в прошлом, а жить нужно на­стоящим. Это мудрость, брат. А мудрость — это такая штука, что ты можешь ее закопать в зем­лю и оставить. А потом, когда будет нужно, вер­нешься и выкопаешь ее.

— А что, если я захочу вырыть ее прямо сей­час? — спрашивает Лев.

Убедившись, что Сай его услышал и понял, что он сказал, Лев лезет в карман и достает браслет с бриллиантами. Он держит украше­ние прямо перед носом Сая, чтобы тусклый свет уличного фонаря, пробивающийся сквозь щель между занавесками, осветил вещицу и камни заиграли.

— Где ты взял эту штуку? — спрашивает Сай очень серьезно, хотя еще пару секунд назад был настроен весьма игриво.

— Не стал закапывать, — спокойно отвечает Лев. — Подумал, вдруг пригодится.

— Я же тебя просил избавиться от всей этой дребедени.

— Во-первых, это не твои вещи, стало быть, не тебе от них избавляться. Ты, кажется, ска­зал, что украл их не ты, — напоминает Лев, по­ворачивая браслет таким образом, чтобы лу­чик отраженного света попал Саю прямо в ли­цо. В комнате темно и плохо видно, но Лев уверен, что щека Сая снова дергается.

Сай поднимается на ноги и нависает над си­дящим мальчиком.

— Советую тебе убрать эту штуку от моего ли­ца, чувак, — говорит он. — Или я из тебя котле­ту сделаю.

Лев понимает, что это не просто угроза. Сай судорожно сжимает и разжимает кулаки, обмотанные бинтами, придающими ему сход­ство с профессиональным боксером, готовя­щимся надеть перчатки. Но Лев не хочет отсту­пать и начинает вертеть браслет на пальце. Камни сверкают и отбрасывают на стены бли­ки, как на дискотеке.

— Я уберу, если ты расскажешь, как этот брас­лет и другие украшения попали к тебе в кар­ман.

— Убери, и я расскажу.

— Идет, — соглашается Лев, убирая в карман браслет. Но Сай не спешит говорить. Так и не дождавшись, Лев решает дать ему небольшую подсказку. — Как его зовут? — спрашивает он. — Или ее?

Сай опускает плечи и падает в кресло. Он побежден. Теперь Льву совсем не видно лица, поэтому остается только прислушиваться. Го­лос приятеля звучит как обычно, значит, с ним все в порядке. Лев садится на край кровати в полуметре от Сая и готовится слушать.

— Это он, — говорит Сай. — Я не знаю, как его зовут. Информация об имени, видимо, хранит­ся в какой-то другой области мозга. Мне же пе­ресадили только правую височную долю. Она составляет всего одну восьмую коры головного мозга, стало быть, на семь восьмых я остался самим собой.

— Я так и знал, — говорит Лев, потому что сре­ди возможных причин странного поведения приятеля, придуманных им по пути в аптеку, была и такая. В сущности, Сай сам подсказал ему эту версию, сказав «избавься от украше­ний, пока я не передумал». — Так что, он воро­вал в магазинах?

— Да, у него... были проблемы. Думаю, роди­тели его поэтому на разборку и закатали. А те­перь вот часть его проблем перешла ко мне.

— Ух ты. Погано.

Услышав это замечание, Сай разражается горьким смехом:

— Да, Фрай, погано.

— Похоже на то, что случилось с моим братом Реем, — говорит Лев. — Он занимался бизнесом и однажды, приняв участие в аукционе, устро­енном правительством, купил десять акров земли на берегу озера. Очень дешево купил. Впоследствии он обнаружил, что на берегу за­хоронен бункер с токсичными отходами и хи­микаты просочились в грунт. Поскольку новым владельцем был он, проблема правительства стала его проблемой. Пришлось заплатить в де­сять раз больше стоимости самой земли, чтобы очистить почву.

— Да, тоже погано, — соглашается Сай.

— Ну, по крайней мере, эти химикаты не в его голову просочились, — замечает Лев.

Сай опускает глаза:

— Да он не плохой парень. Ему больно про­сто. Очень больно.

После этих слов Льву кажется, что юноша, ставший донором для Сая, находится в номере вместе с ними — стоит прямо у кровати.

— Он любит хватать все, что плохо лежит. Такая маленькая мания, понимаешь? В основном блестящие безделушки. Не то чтобы они ему были очень нужны, просто, заметив что-нибудь красивое, он не может удержаться. Клептомания, наверное, так это называется. Клептомания — это... а, хотя ты знаешь, что это.

— Так он с тобой разговаривает?

— Да нет, не разговаривает. За речь отвечает другая часть мозга. Ко мне приходят его чувст­ва. Иногда воспоминания, но чаще чувства. Желания. Когда появляется какое-то несвойст­венное мне желание, я знаю, что оно пришло от него. К примеру, однажды я увидел на улице ирландского сеттера и захотел погладить его. Я к собакам равнодушен, но пришлось подойти и погладить песика.

Как обычно, разговорившись, Сай не мо­жет остановиться. Его прорвало, как плотину в половодье.

— Но одно дело — собаку погладить, другое дело — красть. Желание воровать всякие без­делушки бесит меня больше всего. Понима­ешь, я обычный парень, законопослушный, чужого никогда в жизни не брал, а тут на тебе. Бывают такие люди, вроде той продавщицы в магазине рождественских подарков, которые, увидев парня с кожей цвета умбры, автомати­чески заключают, что он пришел с какой-то криминальной мыслью. А теперь, благодаря этому парню, так оно и есть. И знаешь, что са­мое смешное? У этого парня как раз кожа бы­ла цвета сиены, как у тебя. Блондин с голубы­ми глазами, вот так.

Услышав последнюю фразу, Лев удивляется. Его поражает не то, что парень был белым, а то, что Сай знает, как он выглядел.

— Ты что, знаешь его в лицо?

— Да, — кивает Сай. — Иногда я вижу его. Это трудно сделать, но порой получается. Для этого нужно закрыть глаза и представить, что ты смо­тришь в зеркало. Обычно я вижу свое отраже­ние, но иногда появляется его лицо. Всего на мгновение. Знаешь, как во время грозы — снача­ла замечаешь вспышку, а потом видишь молнию, с интервалом в несколько миллисекунд. Но про­блема в том, что другие не видят его, когда я во­рую. Они видят меня. Мои руки берут вещь.

— Люди, которым ты небезразличен, должны знать разницу. Твои родители, в смысле отцы...

— Да они даже не знают о том, что случилось после имплантации! — восклицает Сай. — Они считают, что сделали доброе дело, заплатив за пересадку этого куска мозга. Если бы я расска­зал, к каким последствиям это привело, они бы казнили себя до конца жизни. Естественно, я не могу на это пойти.

Лев не знает, что сказать. Ему жаль, что он затронул эту тему. Не следовало заставлять Сая рассказывать об этом. Он хороший парень и за­служивает лучшей жизни.

— А этот парень... он даже не понимает, что стал частью меня, — говорит Сай. — Он как при­видение, которое не знает, что оно мертво. Он пытается оставаться собой и не понимает, куда делось все остальное.

Неожиданно на Льва снисходит вдохно­вение:

— Это же он жил в Джоплине, так?

Сай долго не отвечает, и Лев понимает, что попал в точку.

— Есть в моей голове такие области, в кото­рые он меня не пускает. Я знаю только, что ему нужно в Джоплин. Вот и пришлось туда отпра­виться. Может, когда я там окажусь, он от меня отвяжется.

Сай пожимает плечами, вернее, сжимает лопатки, как человек, пытающийся избавиться от изжоги или желающий почесать спину там, где рукой не достать.

— Не хочу больше о нем говорить. Во мне от него только одна восьмая, а неудобств от этого на добрую половину.

Лев хочет обнять его за плечи, как младше­го брата, чтобы успокоить, но почему-то не мо­жет заставить себя это сделать. Вместо этого он стаскивает с кровати одеяло и набрасывает на плечи сидящему в кресле Саю.

— Это еще зачем?

— Да так, чтобы вы двое не замерзли, — гово­рит Лев. — Ты не волнуйся, я буду рядом и про­слежу, чтобы все было нормально.

Сай смеется.

— Ты? Да ты и о себе-то не можешь позабо­титься. И ты думаешь, что сможешь помочь мне? Если бы не я, ты бы до сих пор ходил в торговый центр за объедками.

— Это правда, но ты же мне помог. Теперь моя очередь сделать что-то для тебя. И я помогу те­бе попасть в Джоплин.

22. Риса

Последнее время Риса внимательно следит за происходящим. Из опыта жизни в интернате она знает, что подчас выживание зависит от то­го, насколько человек наблюдателен.

Уже в течение трех недель ее, Коннора и еще целую группу беглецов из всех штатов перевозят из одного укрытия в другое. Постоянные переез­ды сводят с ума, так как конца-края бесконечной цепочке пересыльных пунктов не видно. Рису и Коннора возят в компании десяти или пятнадца­ти ребят, но в одном укрытии обычно остается не более половины, поэтому Риса редко видит одних и тех же беглецов дважды. Единственная возможность оставаться вместе — всячески напо­минать надзирателям, что они с Коннором пара. Это удобно, так почему же нет? Из двух зол выби­рают меньшее, кажется, так говорят.

После трех недель скитаний Коннор и Ри­са попадают в гигантский пустой ангар, рас­положенный, видимо, на территории аэро­дрома, у взлетно-посадочной полосы. Грохот от взлетающих и садящихся самолетов стоит такой, что впору затыкать уши. Прекрасное дешевое жилье для беглецов, спасающихся от властей. В ангаре практически ничего нет, кроме рифленой металлической крыши над головой, которая при взлете и посадке лай­неров трясется так, что Риса каждый раз ду­мает, что теперь-то она точно свалится им на головы.

В ангаре, помимо них, находятся уже около тридцати подростков. За последние несколько недель Риса с Коннором беспрестанно переез­жали с места на место, и многие из собравших­ся в ангаре были им знакомы. Ангар, поняла Риса, это своего рода концентрационный ла­герь, в котором детей собирают, чтобы отпра­вить в какое-то место, где их путь заканчивает­ся. На дверях ангара цепи с висячими замками, чтобы посторонние не могли войти внутрь, а потенциальные беглецы — выбраться наружу. На стенах висят электрические обогреватели; они работают, но пользы от них мало, так как воздух, который они нагревают, поднимается вверх и остывает под железной крышей. Туа­лет только один, да и тот практически не за­крывается — сломана задвижка на двери. Душа, в отличие от других убежищ, в которых уже довелось побывать Коннору и Рисе, нет, так что мысль о личной гигиене пришлось оставить сразу по прибытии. Содержащиеся в таких ус­ловиях подростки с каждым часом все больше походят на банду разъяренных преступников, готовых взбунтоваться в любую секунду. Воз­можно, те, кто устроил в ангаре укрытие, это понимали, поэтому следящие за порядком охранники вооружены.

Четыре мужчины и три женщины дежурят по очереди. Это такие же добровольцы, как Со­ня, только несколько более милитаризирован­ные. В одежде владельцы ангара придержива­ются армейского стиля, и вид у них усталый, даже изможденный. Но, несмотря на это, на лицах мужчин и женщин написана непреклон­ная уверенность в правоте своего дела, и Риса уважает их за это.

Каждый день в ангаре становится на не­сколько человек больше. Риса присматривает­ся к каждому из новичков. Коннор тоже отно­сится к ним с большим интересом, и девочка догадывается почему.

— Ты же тоже Льва высматриваешь, правиль­но? — спрашивает она, не выдержав.

— Почему ты так решила? — спрашивает он, пожимая плечами. — Может, я просто надеюсь встретить Беглеца из Акрона. Его же все здесь мечтают встретить.

Услышав это, Риса смеется. Даже в убежища, где дети находятся в полной изоляции, так или иначе просачиваются слухи. Говорят в том чис­ле и о Беглеце из Акрона, всадившем в инспекто­ра, пытавшегося его поймать, пулю с транквили­затором из его же собственного пистолета.

— Может, он тоже здесь появится, — шепчутся соседи по ангару. Для них он вроде знаменито­сти, это очевидно.

Риса не понимает, как мог появиться этот слух, ведь обстоятельства их бегства в средст­вах массовой информации не обсуждались. Но, как бы там ни было, ей обидно, что в мифе о Беглеце нет упоминания о ней. Рисе хочется, чтобы в сложившемся мифе помимо Клайда была бы и Бонни, но те, кто их придумывает, как правило, тяготеют к сексизму.

— Значит, ты не собираешься рассказывать им, кто такой Беглец из Акрона? — тихонько спрашивает она Коннора.

— Мне такого рода внимание не нужно, — от­вечает он. — Да и все равно никто не поверит. В их представлении Беглец — супергерой, здо­ровяк с огромными мускулами, вроде военно­го. Не хочу их расстраивать.

Группы продолжают прибывать, но Льва среди новичков нет. Зато с появлением каждо­го нового беглеца в ангаре нарастает напряже­ние. К концу первой недели, проведенной Рисой в убежище, в нем скапливается уже сорок три человека, а туалет по-прежнему один, и ду­ша как не было, так и нет. Кроме того, никто не говорит, сколько еще им придется сидеть в ан­гаре. Беспокойство витает в воздухе, смешива­ясь с запахом немытых тел.

Люди в хаки заботятся о них, следят, что­бы никто не оставался голодным, и старают­ся дать ребятам возможность чем-то занять­ся, чтобы избежать конфликтов. В ангаре есть пара ящиков с играми, несколько непол­ных колод карт и стопки потрепанных книг, списанных из библиотеки. Однако в убежище отсутствуют электронные приборы, и нет спортивного снаряжения, словом, предме­тов, могущих производить шум. «Если вас услышат снаружи, нам крышка», — часто по­вторяют надзиратели. Риса часто спрашивает себя, есть ли у людей в хаки какие-то другие интересы, или подвиг по спасению бегле­цов — дело всей их жизни. Не вытерпев, на вторую неделю она спросила одну из женщин: «Зачем вы все это для нас делаете?»

Надзирательница ответила, не задумыва­ясь, чисто механически, как на вопрос назой­ливого репортера. «Мы спасаем вас, потому что того требует совесть, — сказала она. — Ваше спасение — наша награда».

Все надзиратели так говорят. Риса даже на­звание придумала этой манере — «телевизионная речь». Общие фразы, никаких деталей. И это сквозит не только в словах, но и во взгля­дах. Такое впечатление, что они видят в толпе беглецов какую-то концепцию, а не стайку ис­пуганных детей. В результате люди в хаки упус­кают или намеренно не замечают всех тонко­стей социальной жизни в ангаре, а ведь эти на первый взгляд незаметные нюансы способны снести металлическую крышу не хуже, чем рву­щие в клочья воздух турбины реактивных само­летов.

К концу второй недели Рисе становится яс­но, к чему ведет такое отношение. Атмосфера бунта сгущается вокруг одного единственного человека, которого, как Риса надеялась, ей в жизни встречать больше не придется. Однако он появился, и привезли его вскоре после при­бытия в ангар Коннора и Рисы.

Роланд.

Как и раньше, в убежище у Сони, он остает­ся самым опасным парнем во всей компании. Все бы ничего, но в последнюю неделю Кон­нор тоже стал проявлять признаки эмоцио­нальной нестабильности. В тесных стенах про­межуточных убежищ он вел себя прилично. Там он еще был способен сдерживать темпера­мент и не совершил ни одного импульсивного или иррационального поступка.

Однако в ангаре, в пестрой и многочислен­ной компании беглецов он изменился. Порой ведет себя странно, находится в постоянном раздражении. Любой пустяк может вывести его из себя. Он уже поучаствовал в полудюжине драк, и Риса решила, что в этом и кроется при­чина, по которой родители решили отдать его на разборку. Она даже отчасти понимает их — такой бурный характер любого доведет до бе­лого каления и может подтолкнуть к крайнос­тям.

Здравый смыл подсказывает Рисе, что от него лучше держаться теперь подальше. Их со­юз возник по необходимости, но теперь, в из­менившихся условиях, сохранять его смысла нет. И все же день ото дня она чувствует, что ее тянет к Коннору все больше и больше... и что она волнуется за него.

Однажды, вскоре после завтрака, Риса подходит к Коннору, чтобы указать ему на се­рьезную опасность, которой он, похоже, не замечает. Коннор сидит в одиночестве на це­ментном полу и пытается выцарапать ржа­вым гвоздем чей-то портрет. Видно, что картину рисует он не здорово, хоть Рисе и очень хотелось бы, чтобы Коннор был талантливым художником. К сожалению, это не так. Риса расстроена, потому что ей ужасно хочется, чтобы в нем было хоть что-то, что искупало бы пороки его воспитания. Если бы он был художником, они могли бы найти точки со­прикосновения на почве творчества. Риса рассказала бы ему о своей страсти к музыке, и он бы ее понял. Но на самом деле он, скорее всего, даже не знает, что она пианистка, а ес­ли бы и знал, то едва ли заинтересовался бы этим.

— Кого ты рисуешь? — спрашивает Риса.

— Девушку, с которой был знаком дома, — от­вечает Коннор.

Риса незаметно загоняет в глубины подсо­знания охватившую ее ревность.

— Она тебе нравилась?

— Ну, вроде того.

— Слишком большие, непропорциональные глаза, — замечает Риса, изучая набросок.

— Наверное, это потому, что их я помню луч­ше всего.

— А лоб получился слишком низким. Если бы она была такой, какой ты ее нарисовал, мозг бы просто не поместился в голове.

— Да, слушай, ты угадала. Она не слишком умная.

Риса хохочет, и Коннор улыбается в ответ. Когда он в таком настроении, трудно даже представить себе, что он и тот драчун, которо­го она видела в течение всей недели, один и тот же человек. Глядя на него, Риса пытается понять, готов ли он услышать то, о чем она со­биралась ему рассказать.

— Ты хотела со мной чем-то поделиться или просто покритиковать рисунок? — спрашивает Коннор, глядя в сторону.

— Знаешь... мне было странно, что ты сидишь один.

— А, значит, ты решила стать моим психиа­тром.

— Все считают, что мы вместе. Если мы хотим сохранить в людях это убеждение, ты не мо­жешь все время вести себя асоциально.

Коннор оглядывается на собравшихся в ан­гаре ребят. Риса смотрит туда же. За стенами убежища утро, и каждый по мере сил пытается чем-то заняться. Все уже успели перезнако­миться и образовать несколько кружков по ин­тересам. Есть, к примеру, группа ребят, относя­щихся ко всему с ненавистью и неприязнью. Они, как всегда, перемывают кости остальным и критикуют все подряд, напоминая клубок ши­пящих змей. Есть мальчик, который из-за гай­морита может дышать только ртом. Он все вре­мя читает книгу комиксов — одну и ту же, без конца. Маи нашла себе пару — мальчика с тор­чащими в разные стороны волосами, затянуто­го с ног до головы в кожу и с пирсингом по все­му телу. Его зовут Винсент. Вероятно, это кар­мический брак, потому что они с утра до вечера целуются и ласкают друг друга. Это зре­лище привлекает целую группу ребят, считаю­щих, видимо, что им показывают бесплатное представление.

— Я не хочу быть социальным, — говорит Коннор. — Мне эти ребята не нравятся.

— А почему? — спрашивает Риса. — Слишком похожи на тебя?

— Они неудачники.

— Да, я именно это и хотела сказать.

Коннор делает вид, что рассердился, но у него не очень получается. Посмотрев на Рису, он опускает глаза, но Риса уверена: не на рису­нок он смотрит и не об оставшейся дома девуш­ке думает — его мысли где-то далеко.

— Пока я сижу тут в одиночестве, я не де­русь, — говорит он, бросая гвоздь. — Не знаю, что на меня находит. Может, их голоса раз­дражают, может, постоянно кто-то перед гла­зами мельтешит. Из-за них у меня такое ощу­щение, будто в голову муравьи забрались. Очень неприятно, хочется кричать. Я еще ка­кое-то время потерплю, но рано или поздно будет взрыв. Даже дома такое бывало, когда за столом все разом начинали болтать. Был у нас однажды семейный обед. Все сидели и трепались, и меня это так взбесило, что я взял тарелку и кинул ее в буфет со стеклянны­ми дверцами. Знаешь, в таких еще китайский фарфор держат. Осколки стекла разлетелись по всей кухне. Обед был испорчен. Родители спрашивали, что на меня нашло, а я не знал, что сказать.

Он готов делиться сокровенными мысля­ми, и это хорошо, думает Риса. Значит, они близки. Может, он и послушать готов, что я хо­чу сказать? Раз уж он открыт для общения.

— Я хотела с тобой кое о чем поговорить.

— Да?

Риса садится на пол рядом с ним.

— Последи за ребятами. Куда они ходят. Кто с кем общается, — говорит она, понизив голос.

— Что, за всеми сразу?

— Нет, за каждым по очереди. Последи за ни­ми, и начнешь кое-что замечать.

— А что, к примеру?

— Ну, например, то, что те, кто дружит с Ро­ландом, едят раньше других, но сам он никогда в начало очереди не становится. Или вот еще — люди из его окружения просачиваются в дру­гие клики, и там начинаются трения, в резуль­тате которых группа распадается. Еще? Роланд оказывает особое покровительство тем, кого все жалеют. Но когда они благодаря его участию перестают быть жалкими, заботливость куда-то исчезает и он начинает их просто ис­пользовать.

— Такое впечатление, что ты по нему годовую контрольную можешь написать.

— Я не шучу, Коннор. Я такие вещи видела уже раньше. Он рвется к власти, это чувство его то­чит, словно голод. Он беспощаден и очень, очень умен.

— Кто? Роланд? — смеется Коннор. — Да если ему на голову бумажный пакет надеть, он его снять не сможет.

— Может быть. Зато он знает, как сложить лю­дей в пакет и раздавить в кулаке.

Коннор отвечает не сразу. Отлично, думает Риса, я дала ему повод для размышлений. Пусть подумает, помыслит стратегически.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Затем, что ты для него — угроза номер один.

— Я?

— Да, ты. Ты — боец, все это знают. А еще лю­дям известно, что тебе голову просто так не за­дуришь. Ты слышал, как ребята говорят, что Роланд всех достал?

— Да.

— Они говорят это, только когда ты рядом и можешь их услышать. Они хотят, чтобы ты разобрался с Роландом, и Роланд об этом знает.

Коннор недоверчиво отмахивается, но Ри­са не позволяет ему отвести взгляд.

— Послушай меня, я знаю, что говорю. В ин­тернате мне не раз приходилось встречать аг­рессивных, опасных ребят, пробивавших доро­гу к власти кулаками. Им это удавалось, потому что они точно знали, когда и кого нужно убрать с дороги. И больше всего доставалось от них тому, кто обладал достаточной энергией и вли­янием, чтобы остановить их.

Краем глаза Риса замечает, как правая ру­ка Коннора сжимается в кулак. Это признак того, что истинный смысл ее речи не дошел до него.

— Если ему нужна война, он ее получит.

— Нет! Ни в коем случае! Нельзя глотать на­живку! Именно этого он и хочет! Роланд сде­лает все, что в его силах, чтобы втянуть тебя в противоборство. Но ты не должен в него всту­пать.

— Думаешь, я не смогу победить его в драке? — спрашивает Коннор сквозь стиснутые зубы.

Риса хватает его за руки и сжимает изо всех сил.

— Роланд дракой не ограничится. Он захочет тебя убить.

23. Коннор

Признавать это неприятно и обидно, но Риса не раз оказывалась права. Ее способность трезво мыслить не единожды выручала их в трудных ситуациях. Раз уж она решила, что Роланд тайно стремится к власти, значит, так оно и есть. Он умеет выстроить жизнь вокруг себя так, чтобы все, что происходит, прино­сило ему пользу. И достигает он этого не си­лой, а умелым манипулированием. Наоборот, его агрессивные замашки лишь отвлекают внимание наблюдателей от того, что проис­ходит. Пока люди считают его тупым, агрес­сивным парнем, они не склонны верить в то, что на самом деле он умен и способен вести тонкую игру... к примеру, втереться в доверие к одному из надзирателей, как бы невзначай продемонстрировав, как он делится едой с младшими. Как и положено настоящему гроссмейстеру, Роланд никогда не делает ни­чего просто так, хотя его цели не всегда очевидны. Риса разгадала не только натуру Ро­ланда, она также была права насчет Льва — вернее, насчет того, что чувствует по отно­шению к нему Коннор, а он никак не может выбросить его из головы. Долгое время он пытался убедить самого себя, что просто хо­чет отомстить предателю, не остаться в дол­гу. Но каждый раз, когда прибывает новая группа ребят и Коннор видит, что его меж ними нет, его охватывает отчаяние. Это его злит, и ему не остается ничего другого, кроме как ввязываться в драки, чтобы сорвать на ком-нибудь зло.

Дело в том, что Лев предал не только их. Он предал и самого себя. А значит, его, ско­рее всего, уже нет на свете. Его разобрали по частям — кости, плоть, мысли и чувства — и пустили во вторичное использование. Имен­но это Коннору принять тяжелее всего. Он рискнул собственной жизнью ради спасения Льва, точно так же, как и в случае с подкиды­шем. Но ребенок, по всей видимости, спасен, а Лев нет, и хотя Коннор понимает, что он не может быть в ответе за то, что мальчика разо­брали, все равно чувствует себя виноватым.

Поэтому и встречает каждую группу с тайной надеждой, что Лев, этот чертов святоша, са­модовольный идиот и просто неприятный тип, все-таки жив.

24. Риса

В Рождество обед начинается на час позже. На столе все та же надоевшая всем похлебка, но надзиратели напялили красные колпаки, как у Санта-Клауса, и расхаживают в них.

Однако праздничного обеда не получает­ся — отсутствие терпения и дисциплины все портит. Ребята настолько голодны, что скапли­ваются возле раздачи, как беженцы из голодно­го края, и надзирателям никак не удается наве­сти порядок, потому что их всего двое, а не чет­веро, как обычно.

— В очередь! В очередь! — кричат надзирате­ли. — Еды хватит всем!

Но сегодня это никому не интересно — каж­дый хочет получить порцию немедленно.

Риса, в отличие от других, не чувствует себя голодной. Из опыта жизни в ангаре ей извест­но, что во время обеда проще всего сходить в туалет, не выстаивая очереди и не ожидая не­прошеных гостей, стучащих кулаками по двери со сломанной задвижкой, чтобы вынудить че­ловека делать свои дела быстрее, или просто беспардонно вламывающихся внутрь.

Все сгрудились возле раздачи в надежде по­лучить по случаю праздника что-нибудь вкус­ненькое, и возле туалета никого нет. Решив, что обед подождет, Риса выбирается из толпы и идет в противоположный конец ангара, где находится туалет. Оказавшись у входа, она ве­шает на ручку табличку «ЗАНЯТО», заходит и закрывает за собой дверь. Остановившись у зеркала, Риса пару секунд изучает свое отражение. Растрепанная девочка в поношенной одежде ей категорически не нравится. Естест­венно, задерживаться у зеркала не хочется. Умывшись, Риса вытирает лицо рукавом, пото­му что полотенец в туалете не было и нет. Не успев еще даже занять кабинку, она слышит скрип входной двери — кто-то вошел в туалет следом за ней.

Обернувшись, она едва сдерживает удив­ленный возглас — в туалете Роланд. Он аккурат­но, чтобы не шуметь, прикрывает за собой дверь. Риса понимает, какую роковую ошибку совершила. Не стоило идти сюда одной.

— Убирайся! — требует она. Голос звучит недостаточно твердо, но в этом ничего удивитель­ного нет — Роланд застал ее врасплох.

— Ну, зачем же так грубо, — говорит Роланд, медленно приближаясь к ней походкой хищно­го зверя. — Мы же все друзья, правда? Пока все обедают, мы могли бы неплохо провести здесь время.

— Не подходи ко мне! — предупреждает его Риса, лихорадочно обдумывая возможности спасения. К сожалению, в тесном туалете всего одна дверь, а ничего подходящего, что можно было бы использовать в качестве оружия, нет. Роланд все ближе и ближе, а она так ничего и не придумала.

— Знаешь, иногда я предпочитаю есть десерт перед обедом. А ты?

Через секунду он подходит совсем близко, и Риса немедленно делает попытку ударить его коленом в пах, одновременно замахиваясь ру­кой, чтобы дать пощечину. Нужно срочно сде­лать что-то такое, причинить ему боль, чтобы выгадать секунду или две, отвлечь его и полу­чить возможность сбежать. Однако реакция у Роланда отменная. Он хватает ее за руки и при­жимает бедром к холодной стене, став к ней бо­ком и лишив возможности ударить коленом. При этом он продолжает ухмыляться, словно скрутить ее для него раз плюнуть. Высвободив одну руку, он берет Рису за горло, и вытатуиро­ванная на запястье акула оказывается в не­скольких сантиметрах от глаз девочки. Хищная рыба зловеще пялится на Рису, словно готовясь к атаке.

— Не развлечься ли нам немного? Ты бы мог­ла заработать законную отсрочку на девять ме­сяцев. Тоже неплохо, а?

Риса никогда не любила кричать. Ей всегда казалось, что кричат только слабаки, что это своего рода признание поражения. Но сейчас она оказалась в ситуации, которую иначе как по­ражением не назовешь, и, хотя ей не впервые приходится отшивать всяких ублюдков, с таки­ми опытными негодяями, как Роланд, она еще не встречалась. Риса решает, что стесняться в таком положении некого, и, набрав в легкие по­больше воздуха, испускает истошный вопль, от которого кровь стынет в жилах. К сожалению, она делает это не вовремя, потому что над анга­ром как раз набирает высоту очередной само­лет, заглушая все остальные звуки ревом турбин и сотрясая непрочную металлическую крышу.

— Нужно уметь получать удовольствие от жизни, — заявляет Роланд. — Давай считать, что я даю тебе первый урок.

В этот момент дверь в туалет распахивает­ся, и за массивным плечом Роланда Риса ви­дит Коннора, стоящего на пороге. Глаза его сверкают от гнева, и девочке кажется, что она никогда и никого еще не была так рада видеть.

— Коннор! Убери его!

Роланд оборачивается и видит отражение Коннора в зеркале, но Рису не выпускает.

— Да, — говорит он, — неприятное положение.

Коннор не делает попыток оторвать Ролан­да от девушки. Он продолжает стоять там, где стоял. В глазах полыхают огоньки гнева, но ру­ки даже не сжаты в кулаки, висят вдоль тела, как плети. Да что с ним такое?

Роланд подмигивает Рисе и обращается к Коннору через плечо.

— Пошел вон отсюда, а то тебе не поздоровит­ся, — говорит он.

Коннор проходит внутрь, но к ним не при­ближается. Он направляется к раковине.

— Вы не против, если я руки помою? — спра­шивает он.

Риса решает, что он планирует напасть на Роланда внезапно, чтобы застать его врас­плох и дать ей возможность сбежать, вос­пользовавшись суматохой. Но ничего подоб­ного не происходит — Коннор просто моет руки.

— Твоя девушка положила на меня глаз еще у Сони в подвале, — говорит Роланд. — Ты знал об этом, правда?

— Вы двое можете здесь делать все, что угод­но. Мы с Рисой расстались сегодня утром, — от­вечает Коннор, вытирая руки об штаны. — Мневыключить свет за собой или не надо?

Риса настолько не ожидала столь вопиюще­го предательства, что не знает даже, кого силь­нее ненавидеть — Роланда или Коннора. Но в этот момент Роланд ее отпускает.

— Ладно, настроение все равно уже не то, — говорит он. — Черт, да я вообще пошутил, между прочим. Я бы тебе ничего плохого не сделал.

Сказав это, он начинает отступать, по обык­новению мерзко ухмыляясь.

— Скажи мне, когда сама захочешь, — говорит он, выходя из туалета, задев Коннора плечом в тщетной попытке вывести его из себя.

Риса до невозможности расстроена и буквально набрасывается на Коннора, желая вы­местить на нем обиду.

— Что это такое? — кричит она, тряся его. — Да как это так? Ты что, дал бы ему меня изнаси­ловать? Что, стоял бы на месте и смотрел?

Коннор осторожно отстраняет ее:

— Разве не ты предупреждала меня о том, что нельзя глотать его наживку?

— Что?

— Он не просто поперся за тобой в туалет, он намеренно сделал это прямо у меня на глазах. Ему было нужно, чтобы я знал о том, что он по­шел туда. Дело вообще не в тебе было — он хо­тел достать меня. Хотел, чтобы я пошел за ним, потерял голову и набросился на него. А я не стал глотать наживку.

Риса качает головой, но причина не в недо­верии к словам Коннора. Наоборот, она пони­мает, что он чертовски прав.

— Но... что, если бы... он...

— Он же ничего не сделал, верно? А теперь и не сделает. Будет думать, что мы расстались. В таком случае ты ему гораздо ценнее в качест­ве союзника. Может, он к тебе и дальше подка­тывать будет, но, готов руку дать на отсечение, с этого момента он будет играть роль беско­нечно галантного кавалера и милого, доброго юноши.

Пожар в душе Рисы медленно стихает, и она, не выдержав, заливается слезами. Коннор подходит ближе, чтобы успокоить ее, но она отталкивает его с той же силой, что и Роланда.

— Убирайся! — кричит она. — Видеть тебя не хочу!

Коннор в расстройстве воздевает руки к небу.

— Вот здорово, — говорит он. — Надо было просто пойти обедать. Оказывается, я зря сюда пришел.

Он выходит и закрывает за собой дверь, не обращая ни малейшего внимания на уже успевшую выстроиться очередь из желающих по­пасть в туалет. Риса остается сидеть на полу, прислонившись к двери спиной, чтобы никто не вошел, пока она старается взять эмоции под контроль.

Коннор поступил правильно.

Наверное, впервые с момента их знакомст­ва он проявил большую проницательность и смог выйти из ситуации без потерь. Кроме то­го, теперь, вероятно, в течение какого-то вре­мени Роланд не будет ее домогаться. И все же в глубине души Риса не может простить ему того, что он просто стоял в дверях. В конце концов, настоящие герои должны вести себя опреде­ленным образом. Они бросаются в бой, рискуя собственной жизнью.

В этот момент Риса понимает, что при всех его недостатках Коннор для нее герой.

25. Коннор

Сдержавшись и не бросившись на Роланда в ту­алете, Коннор совершил над собой самое боль­шое насилие за всю свою жизнь. Даже теперь, убегая от Рисы, он чувствует, что готов убить Роланда на месте, и только мысль о том, что си­туация требует другого подхода, останавливает его. Риса права: открытое противостояние, не­прикрытая агрессия — это то, на что Роланд пытается его спровоцировать. А между тем от других ребят Коннор слышал, что Роланд вы­точил из подходящего куска металла, найден­ного в ангаре, самодельный нож. Значит, если Коннор бросится на него, размахивая кулака­ми, Роланд, не задумываясь, прикончит его од­ним ударом — и ему, скорее всего, все сойдет с рук, если он докажет, что действовал в рамках самообороны.

Коннор не сомневается, что смог бы одо­леть Роланда в драке. Даже если у него действи­тельно есть нож, он сможет перехватить его и направить в другую сторону или вырубить Ро­ланда прежде, чем он успеет достать оружие. Вопрос в другом: готов ли Коннор вступить в драку, понимая, что живым из нее выйдет толь­ко один из них? Возможно, он хулиган, да, он действительно любит драться, за ним водятся и другие грехи, но убивать людей — нет, это не для него. Приходится сдерживать эмоции и просчитывать каждый шаг.

Для него все это ново. Сокрытый в душе во­ин требует немедленной войны, однако какая-то новая, но быстро растущая и развивающая­ся сторона натуры ликует от сознания скрытой власти — а это именно власть, потому что Ро­ланд ведет себя теперь именно так, как Риса и Коннор хотели заставить его вести. Тем же ве­чером Коннор видит, как Роланд предлагает Рисе свой рождественский десерт, надеясь та­ким образом загладить вину. Она конечно же подарка не принимает, но факт остается фак­том. Такое впечатление, что Роланд всерьез считает, что притворное раскаяние заставит Рису забыть о том, что он на нее напал. Впро­чем, на самом деле он ничуть не жалеет о соде­янном — просто такое поведение, с его точки зрения, должно помочь наладить отношения с Рисой. При этом он не понимает, что она и Коннор держат его на невидимом поводке. Впрочем, понятно, что это ненадолго — прой­дет немного времени, и акула прогрызет дырку в сети, которую они сплели вокруг нее.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Место назначения 

Нижеприведенное письмо было отправлено службой технической поддержки онлайнового аукциона еВау в ответ на протест пользователя, пытавшегося продать в 2001 году свою собственную душу. Аукцион был закрыт по распоряжению администрации ресурса.

Уважаемый пользователь, благодарим Вас за то, что нашли время обратиться в службу технической поддерж­ки, и надеемся, что Вы и впредь будете рассчитывать на нашу помощь.

Если души на самом деле не существует, мы не можем позволить продавать ее на аукционе еВау, так как в том случае налицо попытка продать то, чего нет. Если же она все-таки существует, то в соответствии с поли­тикой аукционного дома части человеческого тела и его останки продавать через наш ресурс запрещено. Безуслов­но, человеческая душа относится именно к этой катего­рии, и, хотя напрямую об этом нигде не сказано, мы счи­таем, что торговля человеческими душами в рамках на­шего предприятия неуместна. В соответствии с этим убеждением торги по Вашему лоту были остановлены и заново запущены не будут. Просим Вас больше не апелли­ровать по этому вопросу.

Страница, на которой изложена позиция руководства по данному вопросу, доступна по адресу: http://раges.ebау.сот/hеlр/роlicies/rетаins.html.

Благодарим Вас за обращение. Надеемся, что Вы и впредь будете пользоваться нашим аукционом.

26. Ростовщик

Ломбард достался этому человеку в наследство от брата, умершего от сердечного приступа. Возможно, он закрыл бы его, но заведение до­сталось ему в тот момент, когда он искал работу. Человек решил, что будет управлять им, пока не найдет занятие получше. Это было двадцать лет назад. Теперь он знает, что приговорил себя тогда к пожизненному сроку.

***

Однажды перед закрытием в ломбард за­глядывает мальчик. Такие молодые люди сре­ди постоянных клиентов встречаются редко. Как правило, в ломбард приходят те, кому не повезло в жизни, и они готовы продать все, что имеют — от телевизоров до семейных ре­ликвий, так как испытывают острую необхо­димость в наличных. Кто-то делает это, чтобы купить наркотики. У кого-то более законопо­слушные цели. Как бы там ни было, благосо­стояние ростовщика напрямую зависит от не­благополучия клиентов. Владельца ломбарда эта моральная проблема давно уже не беспо­коит — он привык.

Однако мальчик не относится ни к одному из известных ему типов. Естественно, мальчи­ки заходят к ростовщику, чтобы продать вещи, за которыми потом никто и никогда не прихо­дит, но в этом молодом человеке есть что-то примечательное. Он лучше подстрижен, чем другие молодые посетители. Движется он гра­циозно и ведет себя как хорошо воспитанный человек. Такое впечатление, что он принц, старательно прикидывающийся нищим. На нем белый пуховик, слегка измазанный в грязи. Как знать, думает ростовщик, быть может, он и есть нищий.

По телевизору показывают футбол, но владелец ломбарда больше не наблюдает за игрой. Он смотрит в экран, но в то же время следит за перемещениями мальчика. Он мед­ленно передвигается от витрины к витрине с видом человека, желающего что-нибудь при­обрести.

Через несколько минут мальчик подходит к прилавку.

— Чем могу быть вам полезен? — спрашивает ростовщик с искренним интересом.

— Это ломбард, верно?

— Разве на двери не написано?

— Значит, вы берете вещи и даете за них день­ги, я прав?

Ростовщик вздыхает. Парень как парень, оказывается, ничего интересного. Чуть более наивный, чем те, кто приходит в ломбард, же­лая заложить коллекцию бейсбольных карто­чек или еще какую-нибудь ерунду. Обычно им нужны средства на сигареты, алкоголь или еще что-нибудь такое, на что у родителей денег не попросишь. Впрочем, этот парень выглядит иначе.

— Я даю деньги взаймы и беру в качестве зало­га равноценные предметы, — объясняет рос­товщик мальчику. — И не имею права вести де­ла с несовершеннолетними. Если ты хочешь что-нибудь купить, отлично, но если ты хочешь что-то сдать, лучше сразу неси свои бейсболь­ные карточки куда-нибудь еще.

— А кто сказал, что у меня бейсбольные кар­точки?

Мальчик запускает руку в карман и вытаски­вает золотой браслет, украшенный огромным количеством сверкающих бриллиантов. У рос­товщика чуть глаза на лоб не вылезают.

— Ты это что, у мамы утащил, малыш? — смеет­ся он, справившись наконец с собой.

Лицо мальчика остается непоколебимым.

— Сколько вы дадите за эту вещь? — спрашива­ет он.

— Как насчет хорошего пинка?

Несмотря ни на что, мальчик не проявляет ни малейших признаков страха или расстрой­ства. Грациозным жестом, заставляющим рос­товщика снова вернуться к мыслям о голубой крови, он кладет браслет на потертый деревянный прилавок.

— Почему бы тебе просто не убрать эту штуку в карман и не пойти домой?

— Мне некуда идти. Меня отдали на разборку.

— Что?

— Вы слышали, что я сказал.

Это заявление сбивает ростовщика с толку. Причин тому несколько: во-первых, беглецы, которые конечно же время от времени появля­ются в ломбарде, никогда не признаются в том, что их преследует полиция. Во-вторых, они ли­бо в отчаянии, либо злятся на всех, а то, что они приносят, как правило, не достойно внимания.

Никогда еще не видел он такого спокой­ного беглеца и... настолько похожего на ан­гела.

— Значит, ты беглец?

Парень утвердительно кивает.

— Браслет краденый, но кража произошла не в этих местах.

Еще одно достойное удивления признание: беглецы никогда не говорят о том, что вещи, которые они пытаются заложить, краденые. Обычно ребята приходят и рассказывают зара­нее заготовленную историю о том, кто они и почему хотят заложить то, что принесли. Рос­товщик обычно слушает их, стараясь оценить литературные достоинства истории ради раз­влечения. Если рассказ ему нравится, он про­сто выгоняет мальчишку за дверь. Если кажет­ся скучным, звонит в полицию и просит за­брать посетителя. А этот парень не счел нужным выдумывать историю; он решил, что самое верное — рассказать правду. С таким слу­чаем ростовщику сталкиваться еще не прихо­дилось.

— Так что, — спрашивает мальчик, — вы будете брать или нет?

Ростовщик пожимает плечами:

— Кто ты такой, тебе лучше знать, но, как я уже сказал, иметь дело с несовершеннолетни­ми я не могу.

— Может, стоит сделать исключение?

Ростовщик смотрит на мальчика, потом на браслет и переводит взгляд на дверь, чтобы убе­диться, что других посетителей в ломбарде нет.

— Что ты хочешь?

— Условия просты. Пятьсот долларов налич­ными. Сейчас. Потом я уйду, а браслет останет­ся у вас. И будем считать, что мы никогда не встречались.

Ростовщик надевает привычную мину бле­фующего игрока в покер:

— Ты что, смеешься? За этот кусок дерьма? Позолота, искусственные бриллианты, плохая работа — я дам тебе за него сотню долларов, и ни пенни больше.

Парень внимательно смотрит ему прямо в глаза:

— Вы лжете.

Естественно, ростовщик лжет, но призна­ваться в этом не намерен.

— А что, если я сейчас позвоню в инспекцию по делам несовершеннолетних? — спрашива­ет он.

Парень протягивает руку и забирает брас­лет с прилавка.

— Можете звонить, — говорит он, — но тогда эта штука вам не достанется, ее заберут поли­цейские.

Ростовщик думает, поглаживая бороду. Да, видимо, парень не так наивен, как ему понача­лу казалось.

— Если бы это был, как вы выразились, кусок дерьма, — говорит мальчик, — вы бы не стали предлагать мне сотню. Думаю, вы бы вообще ничего мне предлагать не стали. Не знаю, чест­но говоря, сколько стоит эта штука, — продол­жает он, глядя на висящий на пальце браслет, — но думаю, несколько тысяч. Я же прошу пять­сот долларов, а значит, сколько бы он ни сто­ил, сделка для вас выгодна.

Ростовщик уже не в состоянии блефо­вать — браслет завладел его вниманием на­столько, что даже слюни потекли. Он пре­красно знает, сколько может стоить такое ук­рашение, — по крайней мере, догадывается. Даже если пойти самому и заложить его в дру­гом месте, дадут как минимум раз в пять боль­ше, чем просит мальчик. А денежки ему бы очень пригодились: можно было бы, к приме­ру, отправиться в далекое путешествие; жена всегда мечтала об этом.

— Двести пятьдесят. Это мое последнее слово.

— Пятьсот. Жду три секунды и ухожу. Одна... две...

— Ладно, по рукам, — вздыхает поверженный ростовщик. — Ты меня просто грабишь, па­рень.

Да, вот так и надо делать дела. Пусть парень думает, что заключил выгодную сделку, хотя на самом деле кто кого ограбил, еще большой во­прос! Ростовщик тянется за браслетом, но па­рень убирает руку:

— Сначала деньги.

— Сейф в задней комнате. Я вернусь через се­кунду.

— Я пойду с вами.

Ростовщик уже не спорит. Ясно, что па­рень ему не доверяет. Излишняя доверчивость давно уже привела бы его в заготовительный лагерь.

В задней комнате ростовщик становится спиной к парню, чтобы загородить от него сейф — мальчишке вовсе незачем знать комби­нацию цифр. Отперев замок, он открывает дверцу, и в ту же секунду на голову ему обруши­вается что-то тяжелое. Мысли превращаются в искры, поднимающиеся над костром, и рос­товщик теряет сознание раньше, чем падает на пол.

Спустя какое-то время мужчина приходит в себя. Болит голова, и не оставляют смутные мысли о том, что случилось нечто нехорошее. Только через несколько секунд он приходит в себя настолько, чтобы вспомнить, что именно произошло. Маленький ублюдок ограбил его! Заставил открыть сейф, а потом вырубил его и украл деньги.

Так и есть — дверь сейфа открыта. Но вну­три не совсем пусто — на стальной полке ле­жит браслет. На сером уродливом фоне золо­то и бриллианты кажутся еще привлекатель­ней.

Сколько денег было в сейфе? Пятнадцать тысяч максимум. Браслет стоит как минимум втрое дороже. Ростовщик не в накладе — и па­рень это знал.

Потирая шишку на голове, мужчина вста­ет на ноги. Ростовщик злится на парня за то, что он сделал, но к злости примешивается восхищение — о таком благородном преступ­лении он никогда даже и не слышал. Если бы он был таким же умным и честным челове­ком, обладал бы такими же крепкими нерва­ми, как у этого парня, как знать, может, ему не пришлось бы всю жизнь сидеть в проклятом ломбарде.

27. Коннор

Наутро после инцидента в туалете надзиратели поднимают ребят ни свет ни заря криками: «Вставайте! Быстро! Быстро!» Люди в хаки возбуждены, голоса звучат громко, и к тому же Коннор замечает, что автоматы, которыми они вооружены, сняты с предохранителей. На­половину проснувшись, он поднимается на но­ги и ищет глазами Рису. Вскоре он обнаружива­ет ее. Двое надзирателей уже отвели девушку и других ребят к огромным воротам, доселе все­гда закрытым на засов. Приглядевшись, Коннор обнаруживает, что засова на месте нет.

— Вещи не берем! Все сюда! Быстро! Быст­ро! — кричат надсмотрщики.

Справа один из надзирателей вырывает оде­яло из рук какого-то хиляка, не желающего ос­тавлять вещи. Парень в ответ пытается лягнуть его ногой, и надзиратель ударяет его прикладом по плечу — не так сильно, чтобы нанести увечье, но чувствительно. По крайней мере, парень тут же понимает, наравне с другими, что случилось нечто серьезное. Опустившись на колени, он, схватившись за поврежденное плечо, на чем свет ругает ударившего его мужчину, но тот пре­спокойно удаляется, чтобы собрать в кучу ос­тальных. Парню больно, но на лице написано желание вступить в бой с обидчиком. Коннор хватает его за здоровую руку и помогает встать.

— Ладно, остынь, — говорит ему Коннор, — а то еще хуже будет.

Парень с яростью вырывает руку.

— Отвали к черту! Мне твоя вонючая помощь не нужна! — орет хиляк и убегает как укушен­ный. Коннор качает головой. Неужели и он был таким же воинственным?

Надзиратель раздвигает огромные желез­ные двери, и за ними открывается вторая часть ангара, в которую беглецов раньше не пускали. Она заполнена стальными клетями для упаков­ки вещей, предназначенных для перевозки в ба­гажном отделении самолета. Коннор тут же до­гадывается, для чего эти клети, а также почему его и других ребят держали в ангаре на террито­рии аэропорта. Куда бы ни лежал их путь, они проделают его в багажном отделении самолета.

— Девочки налево, мальчики направо. Быст­ро! Быстро! — отдают приказы надсмотрщики. Ребята ворчат, но никто не возражает. Инте­ресно, кто-нибудь, кроме него, понимает, что происходит?

— По четыре человека в корзину^[4]! Мальчики с мальчиками, девочки с девочками! — отдает следующий приказ один из надсмотрщиков.

Начинается брожение. Каждый хочет най­ти своих приятелей, чтобы ехать с ними, но у надсмотрщиков, видимо, нет времени. Они на­угад отбирают группы по четыре человека и распихивают их по корзинам.

Неожиданно Коннор понимает, что оказал­ся в опасном соседстве с Роландом и это не слу­чайность. Воображение подсказывает ему, что может случиться — в тесном стальном ящике, в кромешной тьме. Если он окажется в одной клети с Роландом, не доживет даже до взлета.

Коннор пытается произвести рокировку, но надсмотрщик хватает Роланда, двух его бли­жайших приспешников и Коннора.

— Вы четверо, в ту корзину, живо! — требу­ет он.

Коннор старается не поддаваться панике; Роланд не должен видеть, что ему страшно.

Нужно было запастись оружием, думает он, сделать нож, как у Роланда, и спрятать в одежде. Нужно было понять, что поединка не на жизнь, а на смерть не избежать, но он об этом не подумал, и теперь придется сроч­но решать, как выйти из щекотливой ситуа­ции.

Времени на раздумья нет, и Коннор, дове­рившись инстинкту воина, принимает импуль­сивное решение. Повернувшись к одному из приспешников Роланда, он бьет его по лицу. Удар получился достаточно сильным, возмож­но, у парня даже сломан нос — из него течет кровь. От удара парня развернуло, и прежде чем он успевает предпринять контратаку, Кон­нора хватает надзиратель и бросает его прямо на бетонную стену. Мужчина не знает, но Кон­нору именно это и было нужно.

— Ты не вовремя это затеял, парень! — кричит надсмотрщик, взяв автомат за приклад и ствол и прижав им Коннора к стене.

— И что? Убьешь меня за это? Вы вроде спа­сать нас собирались?

Сбитый с толку надсмотрщик размышляет над его словами, и это дает Коннору возмож­ность выиграть время.

— Эй! — зовет товарища другой надзира­тель. — Черт с ним! Надо быстрее всех загру­зить!

Схватив Роланда и его свиту, он запихивает их в корзину. Ребята настолько сбиты с толку, что не догадываются даже помочь приятелю остановить кровь.

— Чем раньше ты окажешься в корзине, тем быстрее я от тебя избавлюсь, — шипит над­смотрщик, прижимающий Коннора к стене.

— Клевые носки у тебя, — отвечает ему Кон­нор.

В итоге мальчик оказывается в корзине размером четыре на восемь футов в компании трех других ребят, ожидающих четвертого по­путчика. Клетку закрывают раньше, чем Кон­нор успевает разобрать, кто с ним едет, но коль скоро это не Роланд, ему, в принципе, все равно.

— Мы все здесь подохнем, — произносит чей-то голос. Его обладатель говорит в нос и, вы­сказавшись, долго сморкается. Судя по звукам, особого облегчения это ему не приносит. Кон­нор узнал парня по голосу. Имени его никто не знает, потому что все зовут его просто «парнем с гайморитом» или, если неофици­ально, просто Гундосом. Помимо гайморита, он наделен страстью к чтению своей единст­венной книжки комиксов, но в корзине чи­тать невозможно.

— Не пори чушь, — говорит Коннор. — Если бы надсмотрщики хотели нас убить, давно бы уже убили.

Гундос пыхтит так, что клеть начинает хо­дить ходуном.

— Может, их раскрыли, — высказывает он предположение, — и полицейские висят на хво­сте. Остается только один выход — избавиться от свидетелей, то есть от нас!

Коннор никогда не любил общаться с ныти­ками. Гундос до ужаса похож на его младшего брата, оставшегося дома.

— Заткнись, Гундос, — советует ему Коннор, — или, клянусь, я сниму носок и заткну им твой вонючий рот! Тогда, может, ты наконец нач­нешь дышать через нос!

— Обращайся, если одного носка мало бу­дет, — говорит другой сосед по клети. — При­вет, Коннор. Это Хайден.

— А, Хайден, привет, — говорит Коннор, про­тягивая руку, чтобы поздороваться. Однако ближе всего к нему оказывается ботинок Хайдена, и он пожимает его, за неимением ничего лучшего.

— Ну, и кто же у нас четвертый счастлив­чик? — спрашивает Коннор, но ответа не по­лучает. — Значит, с нами едет мим, — заключа­ет он.

Снова долгая пауза, и наконец раздается низкий, с акцентом, голос.

— Диего, — представляется четвертый пасса­жир клети.

— Диего не слишком разговорчив, — коммен­тирует Хайден.

— Да уж. Я так и понял, — говорит Коннор.

В наступившей тишине слышно только, как шмыгает носом Гундос.

— Я хочу в туалет, — наконец произносит он.

— Надо было думать об этом раньше, — гово­рит Хайден нарочито заботливым голосом. — Сколько раз мама говорила тебе: сходи на гор­шок, сынок, прежде чем лезть в багажное отде­ление самолета.

Снаружи доносятся какие-то звуки, похо­жие на шум работающего механизма, и клетка начинает двигаться.

— Мне это не нравится, — причитает Гундос.

— Нас передвигают, — констатирует Хайден.

— Автопогрузчиком, скорее всего, — предпо­лагает Коннор.

Вероятно, рядом уже никого нет. Что ска­зал этот надзиратель? «Чем раньше ты ока­жешься в корзине, тем быстрее я от тебя из­бавлюсь». Кто бы там ни сидел за рулем авто­погрузчика, он не знает, что в клетках. Вскоре они окажутся на борту самолета и от­правятся в неизвестном направлении. Поду­мав об этом, Коннор вспоминает, что родите­ли с братом, вероятно, на Багамах — они пла­нировали отправиться туда после того, как Коннор окажется в заготовительном лагере. Интересно, думает он, поехали или нет — не­ужели не отменят отпуск даже после того, как он ударился в бега? Поехали, наверное. Они же планировали отправиться в путешествие, зная, что он окажется в заготовительном ла­гере, так почему побег должен их остано­вить? Вот забавно будет, если их тоже отправ­ляют на Багамы!

— Мы здесь задохнемся! Я точно знаю! — жалу­ется Гундос.

— Ты заткнешься когда-нибудь или нет? — спрашивает его Коннор. — Здесь достаточно воздуха для четверых.

— Откуда ты знаешь? Мне уже трудно дышать, а у меня астма, между прочим. Будет приступ, и я умру прямо здесь!

— Отлично, — говорит Коннор. — Меньше на­рода, больше кислорода.

Услышав это циничное замечание, Гундос наконец умолкает, а Коннор чувствует легкие угрызения совести.

— Никто не умрет, — заверяет он испуганного мальчика, — расслабься.

— Мне кажется, умереть лучше, чем отправиться на разборку, — заявляет Хайден. — Как считаете? Давайте устроим голосование, что лучше: умереть или быть разобранным на ор­ганы?

— Не надо устраивать никаких голосова­ний! — резко возражает Коннор. — Я даже ду­мать о таких вещах не хочу.

Где-то далеко за границей их маленькой темной вселенной раздается металлический скрежет, — вероятно, закрывается люк багаж­ного отделения, и пол под ногами начинает ви­брировать — самолет выруливает на взлетную полосу. Коннор ждет. Турбины начинают рас­кручиваться — пол под ногами вибрирует все сильнее. Самолет берет разбег, Коннор чувст­вует это по тому, как его прижало к стенке корзины. Хайден, сидевший напротив, сваливает­ся прямо на него, и Коннор двигается, осво­бождая для него место.

— Что происходит? Что случилось? — стенает Гундос.

— Ничего. Взлетаем.

— Что?! Мы в самолете?

Коннор закатывает глаза от утомления, но, к сожалению, в кромешной тьме этого никто не замечает.

***

В клетке темно, как в гробу. Или в утробе матери. Чувство времени полностью исчеза­ет, и предсказать, когда самолет попадет в оче­редную воздушную яму, невозможно. Из-за этого все находятся в постоянном нервном на­пряжении.

Когда самолет поднялся в воздух, четверо попутчиков долго молчали. Полчаса, может быть, час — трудно сказать. Каждый думал о чем-то своем, стараясь взять себя в руки.

Самолет снова попадает в зону турбулент­ности, и все вокруг начинает дребезжать. Ин­тересно, думает Коннор, как расставлены кор­зины? Стена к стене или над ними и под ними тоже люди? Может, и есть, но расслышать их невозможно. В темноте возникает впечатле­ние, что, кроме них четверых, во всей вселен­ной больше никого нет. Гундоса стошнило. Коннор знает это, потому что не почувство­вать запах рвоты невозможно. Все чувствуют, но молчат. Любого могло стошнить — и, воз­можно, все еще впереди, если полет продлится достаточно долго.

Прошла, кажется, целая вечность, и пер­вым решается заговорить тишайший из четве­рых.

— На разборку, — произносит Диего. — Я бы предпочел, чтобы меня отдали на разборку.

Хотя Хайден задал вопрос уже сто лет на­зад, Коннор тут же догадывается, к чему отно­сится фраза Диего. «Что лучше: умереть или отправиться на разборку?» Этот вопрос словно висел в спертом воздухе в ожидании ответа.

— Я бы не хотел на разборку, — говорит Гун­дос. — Умерев, по крайней мере отправишься в рай.

В рай? Вряд ли, думает Коннор. По его мне­нию, они туда не попадут. Раз уж родители и те хотели от них избавиться, кому они нужны в раю?

— А с чего ты взял, что души тех, кого разобра­ли, не попадают в рай? — спрашивает Диего.

— Потому что они не умирают. Остаются в живых... вроде как. В смысле каждая частица наших тел будет использована, верно? По край­ней мере, этого требует закон.

Услышав эти слова, Хайден задает сакра­ментальный вопрос. Не просто какой-нибудь вопрос, а тот самый, который те, кому выпало на долю стать донором органов, никогда не ре­шаются задавать. Все об этом думают, но никто не решается говорить вслух.

— Так что же, — говорит Хайден, — если каж­дая твоя частица продолжает жить в ком-то другом... как тогда считать, умер ты или нет?

Ясно, думает Коннор, Хайден снова решил поиграть с огнем. Как тогда, в подвале, когда он водил ладонью над пламенем свечи — высо­ко, чтобы не обжечь руку, но медленно, чтобы успеть ощутить жар. Но теперь играет с огнем не он один, а Хайден, похоже, этого не понима­ет. Коннор выходит из себя.

— Вот вы болтаете, — говорит он, — и только кислород тратите понапрасну. Давайте сойдем­ся на том, что разборка — это зло, и прекратим этот разговор.

Все замолкают, но лишь на минуту. Первым не выдерживает Гундос.

— Мне кажется, разборка — это не так уж и плохо, — говорит он. — Просто я сам туда не хочу.

Коннор рад был бы проигнорировать это заявление, но не может. Если уж есть на свете что-то такое, что ему категорически не нра­вится, так это люди, чудом избежавшие раз­борки, но при этом еще и пытающиеся ее за­щищать.

— Значит, ты бы не возражал, если бы туда по­пали мы, но сам при этом не хочешь, чтобы те­бя разобрали?

— Я этого не говорил.

— Ты сказал именно это.

— О, — встревает Хайден, — это уже интересно.

— Я слышал, это совсем не больно, — говорит Гундос, считая, видимо, что в этом есть нечто утешительное.

— Да что ты? — удивляется Коннор. — Может, спросишь у Хэмфри Данфи, больно ему было или нет?

Услышав это имя, все снова умолкают, на этот раз от страха. Стенки клетки содрогают­ся и зловеще дребезжат — самолет как раз проходит через очередную зону турбулентно­сти, что особенно заметно в наступившей ти­шине.

— Значит... ты тоже слышал эту историю? — спрашивает Диего.

— То, что такие истории существуют, — не уни­мается Гундос, — еще не значит, что разборка — это зло. Она помогает людям.

— Ты сейчас говоришь, как человек, которого должны были принести в жертву, — замечает Диего.

Коннору это заявление кажется особенно обидным, так как затрагивает в его душе стру­ны, о существовании которых он предпочел бы забыть.

— Нет, ничего подобного, — взвивается он. — Я знаю одного парня, которого должны были принести в жертву. То, что он говорил, было порой не от мира сего, но дураком он не был ни в коем случае.

Вспомнив Льва, Коннор снова ощущает на­катившую волну раздражения вперемежку с от­чаянием. Он не пытается противостоять ей — просто молча ждет, пока она отхлынет. Он ска­зал неправду — о Льве уже нельзя сказать «я знаю этого парня», следует говорить «я знал его», потому что он определенно к настоящему моменту уже встретил свою судьбу.

— Ты хочешь сказать, что я дурак? — обижает­ся Гундос.

— Думаю, я имел в виду что-то подобное.

Хайден смеется.

— Ребят, а Гундос-то прав, — говорит он, — раз­борки и впрямь помогают людям. Если бы не разборки, на свете снова появилось бы такое явление, как лысина. Разве это не ужасно?

Диего хихикает в ответ, но Коннору совсем не смешно.

— Гундос, я тебя прошу, используй свой рот для того, для чего он больше всего подходит, — дыши им. И ради бога, ничего не говори, пока мы не приземлимся или не упадем на землю, в общем, молчи.

— Можешь думать, что я дурак, но я могу при­вести пример того, как разборки помогают лю­дям, — защищается Гундос. — Когда я был ма­леньким, у меня нашли легочный фиброз. Оба легких могли отказать в любой момент. И тогда я бы умер. Врачи вырезали их и заменили на здоровые, позаимствованные у человека, по­павшего на разборку. Получается, я жив только благодаря существованию разборок.

— Значит, — спрашивает Коннор, — ты счита­ешь, что твоя жизнь ценнее его?

— Его уже разобрали к тому моменту, и не я был в этом виноват. Если бы его легкие не попали ко мне, попали бы к кому-нибудь дру­гому.

Рассерженный Коннор начинает кричать, хотя Гундос сидит всего в полуметре от него:

— Если бы разборок не было, на свете было бы меньше хирургов и больше нормальных врачей. Если бы не было разборок, болезни снова начали бы лечить, а не решать все про­блемы, вставляя в людей здоровые органы, взя­тые у других.

Гундос отвечает немедленно, и в голосе его столько злости, что даже видавший виды Кон­нор слегка удивляется.

— Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда будешь умирать и тебе понадобится опера­ция! — шипит он.

— Да я лучше умру, чем дам пересадить в себя кусок такого же парня, как я сам! — сердито от­резает Коннор.

Гундос пытается еще что-то кричать, но на него нападает кашель, который он не может унять в течение, наверное, целой минуты. Он кашляет все громче и громче, да так, что Коннор даже начинает опасаться, как бы его заме­чательные пересаженные легкие не выскочили наружу.

— Как ты? — спрашивает Диего.

— Да ничего, — отвечает Гундос, борясь с каш­лем. — К сожалению, в доставшемся мне легком гнездилась астма. Полностью здоровые орга­ны были родителям не по карману.

К тому времени, когда кашель проходит, Гундосу, да и всем, кроме Хайдена, видимо, ска­зать уже нечего.

— Слушай, — удивляется он, — раз твои роди­тели потратились на новые легкие и все такое, зачем же они отдали тебя на разборку?

Хайден обладает поразительной способнос­тью изобретать каверзные вопросы. Этот явно застает Гундоса врасплох, потому что он реша­ется ответить лишь спустя некоторое время. Очевидно, говорить на эту тему ему трудно, — может, даже труднее, чем остальным.

— Родители не давали разрешения на разбор­ку, — наконец говорит он. — Отец умер, когда я был маленьким, а мама — два месяца назад. Ме­ня взяла к себе тетя. Дело в том, что мама заве­щала мне кое-какие деньги, но у тети трое сво­их детей, которых нужно пристраивать в кол­ледж, и она...

Заканчивать мысль нужды нет. Все и так по­нимают, о чем речь.

— Это совсем поганое дело, брат, — говорит Диего.

— Да уж, — соглашается Коннор, чувствуя, что больше не злится на Гундоса, зато охотно по­рвал бы в клочья его тетушку.

— Деньги часто мешают людям жить, — заме­чает Хайден. — Когда мои родители развелись, устроили из-за денег целую войну. В результате деньги просто кончились, и у них не осталось другого повода для вражды, кроме меня. Я ре­шил не повторять судьбу тех денег и сбежал, пока не поздно.

Все снова умолкают. В наступившей тиши­не слышен лишь гул турбин и дребезжание клетки. Влажность заметно усилилась, и ды­шать становится все труднее. Коннор думает о том, что надзиратели, возможно, ошиблись и воздуха не хватит до конца полета. «Мы здесь все подохнем», — сказал Гундос. Коннор на­рочно ударяется головой о железную стенку корзины, чтобы изгнать дурные мысли. Тем­ная клетка не то место, где стоит оставаться наедине с самим собой. Может, поэтому Хай­ден и испытывает постоянную необходимость говорить.

— Никто так и не ответил толком на мой во­прос, — замечает он. — Похоже, у вас на это сме­лости не хватает.

— На какой вопрос? — интересуется Коннор. — Ты задаешь их чаще, чем пердишь за праздничным столом в День благодарения.

— Я спрашивал, остается ли живым человек, попавший на разборку, или умирает. Только не говорите мне, что никогда не думали об этом.

Гундос ничего не отвечает. Очевидно, разговоры и кашель окончательно добили его. Коннору просто не слишком интересен предмет.

— Все зависит, — говорит Диего, — от того, ку­да попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, пред­почитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какими-то секретами, скрытыми в черном ящике, в кото­рый невозможно заглянуть, а стало быть, гово­рить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

— Ну а ты что думаешь, Коннор? — спрашива­ет Хайден. — Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

— А кто сказал, что меня разберут?

— Давай просто предположим это, так приня­то в научных спорах.

— А кто сказал, что я хочу участвовать в науч­ных спорах?

— Нijоlе!^[5] — восклицает Диего. — Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но посколь­ку все они сидят в тесной коробке, сделать это не так-то легко.

— Да откуда мне знать, что происходит с ду­шой? Может, ее, как и все остальное, разреза­ют на тысячу мелких кусков.

— Но душу нельзя разрезать, — возражает Ди­его, — она неделима.

— Если она действительно неделима, — гово­рит Хайден, — может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воз­душный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представь­те себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пыта­ется представить себе, как его душа растягива­ется и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как пау­тина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не мо­жет контролировать, — его руки, глаза, части­цы мозга — все, что подчинено теперь иной во­ле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когда-то парню, любившему карточные фокусы. Про­должает ли его сознание существовать как еди­ное целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни на­дежды, ни тревоги и находится где-то далеко — дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?

Коннору не дано знать, существует ли на са­мом деле душа или нет. Но сознание существу­ет точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же где-то существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мыс­ли... но Хайден, увы, еще не закончил.

— Вот вам еще тема для размышления, — го­ворит он. — Давно, еще когда я жил дома, бы­ла у меня одна знакомая. Было в ней что-то такое, что заставляло слушать, когда она го­ворила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически боль­ным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь зна­ет с самого начала, кому и что предопределе­но, и тем, кто закончит дни на разборке, ду­ша не полагается.

Диего неодобрительно фыркает:

— Мне эта теория не нравится.

— Тем не менее девочка продумала ее до мело­чей, — продолжает Хайден. — Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похо­жи на нерожденных детей.

— Нет, подожди-ка, — говорит Гундос, которо­го, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. — У нерожден­ных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия — так гласит закон.

Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с со­бой поделать.

— В законе совсем не обязательно содержится истина, — говорит он.

— Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если что-то прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей думали о том, что в нем впос­ледствии было прописано, и решили, что в этом есть смысл.

— Гм, — говорит Диего, — в том, что говорит Гундос, есть логика.

Может, и есть, но Коннору кажется, что ло­гика должна быть несколько иной.

— Как можно принимать законы, касающиеся того, что никому в точности не известно?

— Тем не менее их все время принимают, — от­мечает Хайден. — Такова природа законов: это догадки образованных людей о том, что истин­но и что ложно.

— И то, что написано в законе, меня устраива­ет, — добавляет Гундос.

— Но если бы это не было прописано в законе, стал бы ты в это верить? — спрашивает его Хайден. — Поделись с нами личным мнением, Гун­дос. Докажи, что у тебя не только сопли в башке.

— Ты зря теряешь время, — замечает Кон­нор, — у парня под куполом пусто.

— Давайте дадим нашему сопливому другу шанс, — возражает Хайден.

В наступившей тишине слышно, что звук двигателей изменился. Коннор чувствует, как самолет начинает медленно снижаться. Инте­ресно, думает он, я ошибаюсь или другие тоже это чувствуют?

— Нерожденные дети... бывает, они сосут большие пальцы, верно? И брыкаются в живо­те. Может, когда ребенок представляет собой сгусток клеток, не более того, у него еще нет ду­ши, а вот когда он начинает сосать палец и ля­гаться, она появляется.

— Неплохо, Гундос! — восклицает Хайден. — Это уже мнение! Я знал, что у тебя получится!

У Коннора кружится голова. Это из-за кре­на или просто в клетке закончился кислород?

— Коннор, ты должен отдать парню должное. Гундос нашел личное мнение в дебрях серых клеточек, которые, кажется, у него все-таки есть. Теперь ты должен сказать, что ты дума­ешь.

Коннор вздыхает, понимая, что сопротив­ляться навязчивому Хайдену трудно. Он вспо­минает ребенка, за которого им с Рисой, пусть недолго, пришлось вместе отвечать.

— Если душа существует — а я этого не утверж­даю, — она появляется, когда ребенок прихо­дит в этот мир. До этого он часть матери.

— Нет, это неверно! — восклицает Гундос.

— Послушай, вы хотели знать мое мнение, я высказал его.

— Но оно ошибочно!

— Нет, Хайден, ты видишь это? Видишь, что ты затеял?

— Да, да! — говорит Хайден возбужденно. — Похоже, у нас начинается маленькая Хартландская война. Жаль, что так темно и ничего не видно.

— Если хотите знать мое мнение, — вмешива­ется Диего, — вы оба ошибаетесь. Мне кажется, дело вовсе не в этом. Дело в любви.

— Ух ты, — замечает Хайден, — а Диего, оказы­вается, романтик. Дайте-ка я в другой угол пе­ремещусь.

— Слушай, я серьезно говорю. У человека не будет души, если его никто не любит. Если мать любит ребенка, хочет его иметь, у него появля­ется душа в тот момент, когда она узнает о его существовании. Душа появляется тогда, когда человека кто-то начинает любить. И точка!

— Да? — возражает Коннор. — А как же подки­дыши или дети, живущие в государственных интернатах?

— Им остается только надеяться на то, что когда-нибудь их кто-нибудь полюбит.

Коннор негодующе фыркает, но в глубине души понимает, что откреститься полностью от этой мысли не получится, как и от всего то­го, что сказали другие. Он вспоминает родите­лей. А они любили его когда-нибудь? Безуслов­но, когда он был маленьким, его любили. А по­том перестали, но это еще не значит, что он лишился души... хотя порой ему действительно кажется, что так оно и есть. По крайней мере, часть ее погибла, когда родители подписали разрешение на разборку.

— Диего, это так мило, — говорит Хайден са­харным голоском. — Думаю, тебе стоит начать писать поздравительные открытки для других.

— Может, мне стоит начать писать их на тво­ей роже?

Хайден встречает это предположение бод­рым смехом.

— Ты, я смотрю, любишь посмеяться над мне­нием других, — замечает Коннор. — Как же так получается, что у тебя нет своего?

— Да, кстати, — присоединяется Гундос.

— Ты любишь манипулировать людьми ради развлечения. Теперь твоя очередь. Развлеки нас, — перебивает его Коннор.

— Да, да, — соглашается Гундос.

— Скажи-ка нам, — требует Коннор, — что про­исходит в Мире, в Котором Живет Хайден. Когда мы обретаем душу?

Хайден долго не отвечает. Когда он нако­нец решается заговорить, в его голосе звучит неуверенность.

— Я не знаю, — тихо произносит Хайден.

— Это не ответ, — поддразнивает его Гундос, но Коннор хватает его за руку и дергает, вынуж­дая замолчать, потому что парень ошибается. Хотя в темноте не видно лица Хайдена, Кон­нор определил по голосу: он сказал правду. Та­каяискренность для Хайдена нехарактерна и резко контрастирует с его обычной клоунадой. Возможно, это первые слова, сказанные им от души за все время их короткого знакомства.

— Да нет, это ответ, — говорит Коннор. — Мо­жет, это даже самый верный ответ. Если бы лю­ди умели признаваться в своем незнании, мо­жет, никакой Хартландской войны никогда бы и не случилось.

Под днищем корзины раздается механичес­кий лязг. Гундос от неожиданности испуганно вскрикивает.

— Шасси, — объясняет Коннор.

— А, точно.

Через несколько минут они прибудут в мес­то назначения, каким бы оно ни было.

Коннор пытается подсчитать, как долго они находились в воздухе. Девяносто минут? Час? Два часа? Определить, в каком направле­нии они летели, никак не получится. Они мо­гут сесть где угодно. Может, Гундос и прав: са­молет летит в режиме автопилота и по коман­де с пульта управления упадет в океан, чтобы избавиться от них, как от нежелательной улики. Или еще что похуже? Что, если... Что, если...

— А что, если нас просто отправили в заго­товительный лагерь? — говорит Гундос. На этот раз Коннор не приказывает ему заткнуть­ся, потому что ему в голову лезут похожие мысли.

Ответить Гундосу решает Диего:

— Если так, я бы хотел, чтобы мои пальцы до­стались скульптору и он использовал их, чтобы создать что-то вечное.

В наступившей тишине все размышляют над словами Диего. Потом Хайден решает вы­сказаться:

— Если меня отдадут на разборку, хотелось бы, чтобы мои глаза достались фотографу — та­кому, который снимает супермоделей. Вот что хотят видеть мои глаза.

— А я хочу, чтобы мои губы достались звезде рок-н-ролла, — говорит Коннор.

— Ноги — олимпийскому чемпиону.

— Уши — дирижеру оркестра.

— Желудок — ресторанному критику.

— Бицепсы — культуристу.

— Мои носовые пазухи врагу не пожелаю.

Они продолжают болтать и смеяться, когда самолет касается взлетно-посадочной полосы.

28. Риса

Риса не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в корзине, в которой ле­тит Коннор. Впрочем, она уверена, что маль­чишки будут говорить о том, о чем они всегда говорят, куда бы ни попали. Риса не подозрева­ет, что в их клетке происходит ровным счетом то же самое, что и в той, где находится она, да и почти что в любом другом контейнере, стоя­щем в багажном отделении: люди стараются побороть страх, высказывают невероятные предположения, задают друг другу вопросы, которые вряд ли решились бы задать при дру­гих обстоятельствах, и делятся сокровенными историями. Детали конечно же меняются от корзины к корзине, как и сидящие в них люди, но общий смысл происходящего остается неиз­менным. Выйдя на свободу, никто уже не будет говорить о том, о чем говорилось в корзинах, а многие даже себе не признаются в том, что го­ворили об этом, но после всего, что им при­шлось пережить вместе, невидимые узы това­рищества, скрепляющие их, все равно станут крепче.

В попутчицы Рисе достались: толстая плак­са, девочка, взвинченная неделей никотино­вой абстиненции, и бывшая жительница госу­дарственного интерната, ставшая, совсем как Риса, невольной жертвой сокращения бюдже­та. Ее имя Тина. Другие попутчицы тоже назва­лись, но Риса запомнила только имя другой си­роты.

— Мы с тобой очень похожи, — сказала ей Ти­на в начале полета, — могли бы запросто быть близнецами.

Несмотря на то что кожа у Тины цвета ум­бры, Риса не может не признать того, что в ее словах заключена истина. Всегда утешительно сознавать, что человек, с которым ты попал в грудную ситуацию, обладает схожим жизнен­ным опытом. Впрочем, есть в этом и негатив­ный момент — Рисе кажется, что ее жизнь на­поминает одну из мириад пиратских копий, сделанных с настоящего, лицензионного фильма. Естественно, дети из государствен­ных интернатов не все на одно лицо, но со многими случается одно и то же. Даже фами­лию им дают одну и ту же, и Риса часто про­клинает того, кто придумал называть их всех на один лад — Сирота, — как будто быть сиро­той и помнить об этом всю жизнь так уж при­ятно.

Самолет заходит на посадку, и все начина­ют ждать.

— Почему так долго? — спрашивает нетерпе­ливая девочка, страдающая от никотиновой за­висимости. — Я этого не вынесу!

— Может, нас перегрузят в машину, а может, в другой самолет, — высказывает предположение толстуха.

— Лучше бы этого не было, — говорит Риса. — В клетке недостаточно воздуха для второго полета.

За стенкой клетки раздаются какие-то зву­ки — рядом явно кто-то есть.

— Тихо! — говорит Риса. — Слушайте.

Рядом кто-то ходит и стучит. Раздаются чьи-то голоса, но что именно говорят, непонятно. Потом кто-то приоткрывает крышку клетки, и внутрь врывается горячий сухой воздух. В ба­гажном отделении сумрачно, но после долгих часов, проведенных в темноте, тусклый свет кажется девочкам ярче прямых лучей восходя­щего солнца.

— Есть кто живой? — спрашивает кто-то снару­жи.

Риса точно знает, что это не кто-то из отправлявших их надзирателей — голос незнакомый.

— Все в порядке, — отвечает она. — Можно вы­ходить?

— Нет еще. Нужно открыть остальные корзи­ны, чтобы впустить воздух.

Через щель Риса видит, что разговаривает с парнем примерно своего возраста, может, да­же моложе, в бежевой майке и брюках цвета ха­ки. Он весь потный, и щеки загорелые. Даже не загорелые — обожженные солнцем.

— Где мы? — спрашивает Тина.

— На Кладбище, — отвечает мальчик и отхо­дит к следующей клетке.

***

Через несколько минут все крышки откры­ты, и можно выходить. Риса на мгновение за­держивается, чтобы посмотреть на попутчиц. Все три девочки выглядят не так, как думала Риса, сидя с ними в одной корзине. Видимо, знакомясь с людьми в темноте, всегда пред­ставляешь их не такими, какие они есть на са­мом деле. Толстуха не такая уж и толстая, как думала Риса. Тина не такая высокая. Курящая девочка не так уж уродлива, как ей казалось.

К краю багажного отделения приставлен транспортный трап, но, чтобы сойти по нему, приходится встать в длинную очередь, потому что многие ребята успели выбраться из кор­зин. Уже поползли какие-то слухи, и все обсуж­дают их. Риса слушает, стараясь отделить фак­ты от выдумки.

— В одной корзине все мертвые.

— Да быть этого не может.

— Я тебе говорю, половина ребят мертвые!

— Да чушь!

— Ты оглянись, балда. Разве похоже, что нас только половина осталась?

— Не, ну я за что купил, за то и продаю.

— Только в одной корзине все мертвые.

— Да! Кто-то мне говорил, что у них так кры­ша поехала, что они начали есть друг друга — ну, знаешь, как на пикнике.

— Да ерунда это, они просто задохнулись.

— А ты откуда знаешь?

— Да я их видел, братан. В соседней корзине. Туда случайно пять ребят попало, и они задох­нулись.

Риса оборачивается к тому, кто сказал это:

— Это правда или ты только что придумал?

Вид у парня обескураженный, и Риса реша­ет, что он говорит правду.

— Я бы не стал так шутить, знаешь, — говорит парень.

Риса ищет Коннора, но толпа у трапа скопи­лась такая плотная, что за головами мало что видно. Она решает подсчитать: ребят было че­ловек шестьдесят. Пятеро задохнулись. Шан­сы, что в их числе был Коннор, один к двенад­цати. Хотя нет. Парень сказал, что в корзине ехали мальчики, а их было всего тридцать. Зна­чит, на самом деле, один к шести. Кажется, его одним из последних затолкнули? Могло ли слу­читься так, что в той корзине уже было четыре человека? Ответ на этот вопрос Рисе неизвес­тен. Утром их разбудили так внезапно, что де­вушка не успела прийти в себя. Хорошо, что хоть о себе была в состоянии позаботиться. Господи, лишь бы только не Коннор. Только не он. Последний раз, когда они разговаривали, она накричала на него. Он спас ее от Роланда, а она на него разозлилась. «Видеть тебя не мо­гу!» — крикнула тогда Риса. А теперь он, не дай бог, мертв, и им, может быть, никогда больше не придется встретиться. Это невыносимо. Ес­ли он мертв, ей тоже не жить. И точка.

Спускаясь по трапу, Риса ударяется головой о верхний край люка.

— Эй, осторожней, — говорит один из встре­чающих, парень в одежде цвета хаки.

— Да, спасибо, — говорит Риса, и парень при­ветливо ей улыбается. Одет он в военную фор­му, но на солдата не похож — слишком уж то­щий.

— Что за одежда на тебе? — спрашивает Риса.

— Из армейских запасов, — отвечает парень. — Краденая одежда для краденых душ.

Выйдя из темного багажного отделения, Риса в течение нескольких секунд практичес­ки ничего не видит — настолько немилосердно слепит солнце. На улице так жарко, что воздух, касаясь кожи, обжигает, как утюг. Трап достаточно крутой, и Рисе приходится, щурясь, внимательно смотреть под ноги, что­бы не упасть. Впрочем, к тому моменту, когда она оказывается на земле, глаза уже настоль­ко адаптировались к яркому свету, что Рисе удается разглядеть место посадки. Кругом, кроме самых разных самолетов, ничего нет, хотя не похоже, чтобы это был аэропорт — лайнеры стоят неподвижно, рядами, и, куда ни глянь, конца и края им не видно. На бор­тах многих машин нарисованы логотипы дав­но переставших существовать авиакомпаний. Риса оглядывается, чтобы посмотреть, что написано на борту самолета, в котором при­летели они, и видит логотип «FedЕх», но на лайнер больно смотреть — впечатление та­кое, что ему давно пора на свалку. Или на кладбище...

— Это же глупость, — ворчит парень, стоя­щий рядом с Рисой, — самолет что, невиди­мый, что ли? Вычислят моментально, куда он делся. И нас тут найдут!

— Ты не понимаешь? — спрашивает Риса. — Это списанный самолет. Так они всех и пере­правляют. Дожидаются момента, когда самолет списывают, а потом грузят корзины в багажное отделение. Он сюда и летел, поэтому искать его никто не будет.

Самолеты стоят на бесплодной растрескав­шейся темно-рыжей земле. На горизонте вы­сятся красноватые горы. Мы где-то на юго-западе, решает Риса.

Неподалеку стоит ряд пластиковых пере­носных туалетов, возле которых уже выстрои­лись очереди страждущих. Парни в военной форме пересчитывают прибывших по головам и стараются построить сбитых с толку ребят в организованную колонну. У одного из встреча­ющих в руках мегафон.

— Ребята, если не идете в уборную, не выходи­те из-под крыла, — возвещает он. — Вы добра­лись сюда живыми, и умирать от солнечного удара нет никакого смысла.

Все уже вышли из самолета, и Риса, сама не своя от отчаяния, продолжает искать глазами Коннора и наконец находит его. Слава богу, он жив! Она хочет подойти, но вспоминает, что их так называемый роман официально окон­чен. Между ними не менее двадцати человек, и ребятам удается лишь посмотреть друг другу в глаза и обменяться едва заметными кивками. Но в этих кивках заключено многое. Они успе­вают понять, что то, что случилось вчера в туа­лете, уже забыто и сегодня между ними все сно­ва хорошо.

Риса замечает и Роланда. Он тоже видит ее и улыбается. В его улыбке тоже много что за­ключено. Риса отворачивается, жалея, что в корзине задохнулся не он. Сначала эта мысль кажется ей постыдной, но буквально через се­кунду Риса понимает, что не испытывает за нее ни малейшего чувства вины.

Между рядами самолетов появляется элек­тромобиль, предназначенный для перевозки клюшек и прочего снаряжения по полю для игры в гольф. Он быстро приближается, под­нимая за собой облако красноватой пыли. За рулем сидит мальчик. Рядом с ним военный. Не просто еще один юноша в форме, а насто­ящий военный. Он одет не в хаки и не в зеле­ную форму — на нем синий китель. Видимо, человек привык к палящему солнцу — не похо­же, чтобы ему было жарко в форме, он даже не вспотел. Доехав до крыла самолета, под ко­торым собралась толпа вновь прибывших ма­лолетних преступников, электромобиль оста­навливается. Первым выходит водитель и присоединяется к четверым ребятам в хаки, встречающим гостей.

— Ребята, минуту внимания! — кричит тот, что с мегафоном. — К вам сейчас обратится Адми­рал. Послушайте его, это очень важно.

Человек в синей форме выходит из элект­ромобиля. Парень в хаки подает ему мегафон, но он жестом показывает, что обойдется без него. Его голос в усилении не нуждается.

— Я рад, что приветствовать вас на Кладбище выпало именно мне, — говорит Адмирал.

Ему далеко за пятьдесят, и лицо все в шра­мах. Только в этот момент Риса понимает, что Адмирал одет в форму времен Хартландской войны. Она не может припомнить точно, в ка­кой именно армии — защитников жизни или тех, кто выступал за свободу выбора, — была принята эта форма, но это, в сущности, не важ­но. Они обе проиграли.

— Это место будет вашим домом до совершен­нолетия, или пока мы не найдем каждому из вас постоянного покровителя, способного вы­дать своего подопечного за другого человека. Хочу, чтобы вы сразу поняли: то, что здесь про­исходит, абсолютно нелегально, но это не зна­чит, что здесь не действуют никакие правила. Здесь есть свои законы, и эти законы устанав­ливаю я.

Адмирал делает паузу и окидывает взглядом толпу, стараясь заглянуть в глаза каждому. По­хоже, он хочет запомнить в лицо всех, прежде чем закончится речь. Смотрит Адмирал строго и крайне внимательно. Рисе кажется, что ему достаточно одного взгляда, чтобы проникнуть в мысли каждого. От его пронзительного взгля­да становится страшно и в то же время в душе начинает теплиться смутная надежда. Никто не останется незамеченным в мире, созданном Адмиралом.

— Каждого из вас обрекли на разборку, но вам удалось сбежать, и при помощи моих много­численных союзников вы нашли путь сюда. Мне все равно, кем вы станете, когда уйдете от­сюда, но небезразлично, кем вы будете здесь, и, пока вы находитесь на моей территории, вы будете делать то, что мы от вас ожидаем.

Кто-то из толпы поднимает руку. Это Кон­нор, и Риса тут же начинает волноваться. Ад­мирал долго смотрит на мальчика, изучая его лицо.

— Да? — говорит он наконец.

— Так... кто вы такой все-таки?

— Как меня зовут — мое личное дело. Вам до­статочно знать, что в прошлом я был адмира­лом военно-морского флота США, — говорит Адмирал. — Впрочем, сейчас можно сказать, что я как рыба, которую вытащили из воды, — добавляет он уже с легкой улыбкой. — Совре­менные течения в политике привели к тому, что мне пришлось уйти в отставку. Закон тре­бовал, чтобы я смотрел в другую сторону, но я не захотел этого делать. И не буду. Никто из вас не попадет на разборку, пока я на вахте, — заканчивает он громким голосом, обращаясь к толпе.

Собравшиеся, включая ребят в военной форме, успевших уже стать частью маленькой армии Адмирала, аплодируют, и начальник широко улыбается, показывая набор превос­ходных, белых и абсолютно ровных, зубов. Это странно, потому что зубы сверкают, как новенькие, хотя все остальные части тела со­старились и напоминают узловатые суки древ­него дуба, покрытые жесткой, шероховатой корой.

— У нас здесь сложилось целое сообщество. Вскоре вы узнаете, по каким правилам оно су­ществует, и научитесь жить по ним. Если вы им подчиняться не будете, столкнетесь с по­следствиями, как в любом обществе. Здесь у нас не демократия, а диктатура. Диктатор — я. Это вопрос необходимости. Единственный возможный строй, при котором мы можем со­хранить в тайне ваше местопребывание, а вас самих — здоровыми и целыми, — говорит Ад­мирал, снова награждая слушателей своей блистательной улыбкой. — Мне нравится ду­мать, что я великодушный диктатор, но у вас еще будет возможность судить об этом самостоятельно.

Закончив речь, Адмирал одновременно за­канчивает осмотр лиц всех новичков. У всех создалось впечатление, что их просканировали, как продукты на кассе в супермаркете, и снабдили ярлыками с соответствующей ценой.

— Сегодня вы будете спать в кубрике для но­вичков. Завтра вам предстоит показать, на что вы способны, и по результатам теста каждый из вас будет откомандирован в соответствую­щий отряд, где и будет находиться постоянно. Пока же мне остается лишь поздравить вас с прибытием!

Адмирал делает паузу, чтобы убедиться, что его слова дошли до всех и вопросов нет, а затем возвращается в электромобиль и покидает мес­то посадки, скрывшись в облаках красновато-коричневой пыли.

— Может, лучше, пока не поздно, вернуться в корзину? — спрашивает какой-то умник, насме­шив парочку приятелей.

— Внимание, внимание! — кричит парень с ме­гафоном. — Мы проводим вас до самолета, в ко­тором хранятся запасы. Там вы получите одеж­ду, пайки и все, что нужно.

Ребята знакомятся, и выясняется, что обла­дателя громкоговорителя кличут Мегафоном, а водителя адмирала — Дживсом.

— Это далеко, — поясняет Мегафон. — Если кто-то не может идти пешком, прошу извес­тить меня заранее. Тех, кому нужна вода, прошу поднять руку.

В ответ на призыв поднимается целый лес рук.

— Хорошо, вставайте сюда.

Рисе тоже нужна вода, и она встает в оче­редь вместе с другими. Ребята переговаривают­ся, кто вслух, кто шепотом, но настроение оп­ределенно изменилось. Ни в лицах, ни в голо­сах уже нет той обреченности, которая была видна невооруженным взглядом на протяже­нии нескольких недель, проведенных в убежи­щах и в ангаре. Теперь ребята больше походят на школьников, оживленно общающихся друг с другом, стоя в очереди в столовой во время большой перемены.

Уходя, ребята видят, как списанный лай­нер, доставивший их сюда, ставят на прикол. Риса набирает полную грудь воздуха и облег­ченно вздыхает. Вместе с воздухом улетучива­ется чудовищное давление, накопившееся в ду­ше за почти уже месяц скитаний. Только те­перь она может позволить себе такую роскошь, как надежда на лучшее.

29. Лев

За тысячу с лишним миль от Кладбища ста­рых самолетов Лев движется к точке назначе­ния, выбранной его товарищем, Сайресом Финчем. Они направляются в Джоплин, штат Миссури.

— В этом городе базируется «Джоплин Хай Иглс» — лучшая в штате женская баскетбольная команда, — говорит Сай.

— Да ты, я смотрю, много знаешь об этом месте.

— Я ничего о нем не знаю, — ворчит в ответ Сай, — это все он. Он знает или, вернее, знал. В общем, черт его разберет.

Продвигаться вперед им, как и раньше, трудно. Да, деньги у ребят есть — «сделка», ко­торую провернул Лев в ломбарде, оказалась крайне удачной. Но годятся они лишь на по­купку еды. Приобрести железнодорожные би­леты ребята не могут, потому что нет ничего более подозрительного, чем подросток, пыта­ющийся самостоятельно оплатить проезд на­личными.

Отношения между Львом и Саем ничуть не изменились, за исключением одного, достаточ­но, впрочем, серьезного пункта. Они никогда не обсуждали этого, но, хотя СайФай продол­жает играть роль лидера, вся ответственность теперь лежит на Льве. Думая об этом, мальчик испытывает одновременно и чувство вины, и какое-то скрытое наслаждение, понимая, что СайФаю без него не справиться: если раздвое­ние личности начнется снова, привести его в чувство сможет только Лев.

Когда до Джоплина остается каких-нибудь двадцать миль, у Сая снова начинаются конвуль­сии, да такие сильные, что даже идти ему стано­вится трудно. Он уже не просто трясется, как в лихорадке, он корчится, как эпилептик, и дро­жит, как больной малярией. Лев предлагает ему куртку, но Сай в негодовании отталкивает его:

— Мне не холодно! Дело не в климате! Дело в том, что творится в моей голове, а там полная неразбериха.

Что именно Сай должен сделать, попав в Джоплин, Льву неизвестно — а теперь вдобавок до него доходит, что и товарищ не имеет об этом ни малейшего представления. Чего бы там ни хотел этот парень, вернее, часть парня, его желания находятся за пределом понима­ния. Остается только надеяться, что он хочет сделать нечто созидательное, а не разруши­тельное... хотя Лев подозревает, что ничего хо­рошего от этого парня ждать не приходится. Скорее, наоборот — он хочет сделать что-то ужасное.

— Почему ты все еще со мной, Фрай? — спра­шивает СайФай после одного из припад­ков. — Любой разумный чувак ушел бы дав­ным-давно.

— А кто сказал, что я разумный?

— О нет. Ты разумен, Фрай. Настолько разу­мен, что мне иногда даже страшно становится. Нормален до ненормальности.

Лев не сразу находит что сказать. Он хочет ответить Саю искренне, а не сказать что-то та­кое, что помогло бы уйти от ответа.

— Я остаюсь, — говорит он наконец, — потому что кто-то должен стать свидетелем того, что произойдет в Джоплине. Кто-то должен по­нять, зачем ты туда стремишься. Что бы там ни случилось.

— Да уж, — соглашается СайФай, — свидетель мне нужен. Это точно.

— Ты сейчас похож на лосося, стремящегося вверх по течению, — говорит Лев. — Что-то со­крытое внутри толкает тебя к этой точке. А внутри меня заложено желание помочь тебе туда добраться.

— Лосось, говоришь? — с сомнением пере­спрашивает Сай. — Я как-то видел их на фото­графии. Они прыгают вверх, когда надо пре­одолеть порог, верно? Но наверху поджидал медведь, и рыбы прыгали ему прямо в пасть. Под фотографией была подпись, они, навер­ное, считали ее забавной: «Путешествие за ты­сячу миль заканчивается порой очень, очень плохо».

— В Джоплине нет медведей, — успокаивает его Лев. Подумав, он решает не проводить больше аналогий, потому что Сай необыкно­венно умен и может распознать в любой из них дурное предзнаменование. Когда мозг, обладающий интеллектом в сто тридцать пунктов, работает на всю катушку над единст­венной задачей — найти признаки надвигаю­щейся беды, сделать что-либо практически невозможно.

Дни идут, и мальчики неуклонно продвига­ются вперед до тех пор, пока не оказываются перед щитом с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛО­ВАТЬ В ДЖОПЛИН. В НАШЕМ ГОРОДЕ ЖИ­ВЕТ 45504 ЧЕЛОВЕКА».

30. Сай-Тай

С головой у Сая все хуже и хуже. Фрай поня­тия не имеет, насколько плохо. Он не может знать, как трудно вынести бесконечный по­ток противоречивых чувств, сменяющих друг друга, как волны в шторм, и обладающих не меньшей разрушительной силой. Они, не зная ни усталости, ни жалости, бьются в дам­бу, которую он построил в голове, и скоро хрупкая конструкция не выдержит. Когда дам­ба рухнет, ему конец, а рухнет она скоро. И тогда он просто сойдет с ума. Мозги поте­кут прямо из ушей по улицам Джоплина и сте­кут в канаву. Так и будет, это ясно. И вдруг этот знак: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДЖОП­ЛИН». Сердце в груди Сая — его собственное, но оно так сильно бьется от волнения, словно принадлежит не ему, а тому, второму. Что бу­дет хорошего, если случится сердечный при­ступ? Ничего. Его отправят в больницу, сменят сердце, и в его теле появится еще один незваный гость, с которым тоже придется считаться.

Парень, оккупировавший часть его мозга, не общается с Саем словами. Ему передаются только чувства, эмоции. Парень понятия не имеет о том, что он — только часть другого че­ловека. Как во сне — ты что-то испытываешь, что-то знаешь, но не как наяву. Когда человек не спит, он знает и чувствует все, что творится вокруг, а от спящего многое ускользает. Так и этот парень — знает, что живет и где находится, но не понимает, что присутствует в мире не целиком. До него не доходит, что его дух живет в теле другого. Поэтому он продолжает искать в памяти Сая то, чего там нет и быть не может: воспоминания, привязки к определенным мес­там и обстоятельствам. Ищет нужные слова, но мозг Сая кодирует их иначе. И парень злится. Ему страшно. Грустно. Волны эмоций бьются в дамбу, но есть еще и течение, увлекающее Сая вперед. Что-то должно произойти в этом горо­де, но никто, кроме этого парня, не знает, что именно.

— Нам нужна карта города? — спрашивает Фрай. Вопрос выводит Сая из себя.

— Карта мне не поможет, — говорит он. — Нужно смотреть. Ходить по улицам. Карта — это карта, по ней не прогуляешься.

Они стоят на углу улицы в пригороде Джоплина. Такое впечатление, что они, как экстрасенсы, должны найти воду при помощи лозы. Оба в городе впервые и ничего о нем не знают.

— Похоже, этого места он не знает, — говорит Сай. — Пойдем на другую улицу.

Квартал сменяется новым кварталом, пере­кресток — перекрестком, и ничего ровным сче­том не происходит. Джоплин — небольшой го­род, но не настолько, чтобы человек знал в нем каждый уголок.

Наконец ребята оказываются на главной улице. На ней, как и в любом другом городке, множество ресторанов и магазинов. Улица как улица, но...

— Стой! — говорит Сай.

— Что такое?

— Он знает это место. Магазинчик, где прода­ют мороженое. У меня во рту появился вкус мо­роженого с ароматом дыни. Я его, кстати, тер­петь не могу.

— Зато ему, думаю, нравилось.

— Да, его любимое мороженое, — кивает Сай­рес. — Что за чушь.

Сай указывает рукой на магазинчик и мед­ленно отводит ее влево.

— Вот, вот. Он идет отсюда... — объясняет он, затем так же медленно отводит руку вправо. — Купил мороженого, вышел и пошел сюда.

— Так что, пойдем туда, откуда он пришел, или туда, куда ушел?

Сай решает пойти налево, но выясняется, что они у спортивного центра. В голове маль­чика появляется образ рапиры, и все становит­ся понятно.

— Он здесь занимался фехтованием.

— Рапира — это, кстати, блестящий предмет, — замечает Фрай.

Если бы он не попал прямо в цель с этим за­мечанием, Сай посмотрел бы на него как на идио­та. Но Фрай прав: рапиры действительно сверка­ют. Интересно, думает он, крал ли этот парень рапиры? Ему почему-то кажется, что крал. Есть, кстати, даже такая традиция — красть рапиры у команды противника. Это один из священных обычаев, почитаемый всеми в мире фехтования.

— Туда, — говорит Фрай, указывая направле­ние. — Он, наверное, из школы шел, а по дороге с купил мороженого. А потом пошел домой. Туда, верно?

Ответ приходит к Саю горячей волной, за­родившейся в голове и прокатившейся по все­му телу. Лосось? Да нет, скорее уж рыба-пила, учитывая страсть парня к рапирам. Сай чувст­вует себя акулой на крючке, и чья-то сильная рука неутомимо тянет за леску по направле­нию...

— К дому, — говорит он. — Точно, домой.

На дворе ранние сумерки. По улицам бега­ют мальчишки и девчонки; у половины машин уже включены фары. Для всех они — пара мест­ных парней, направляющихся по своим делам, а у ребят вечно находятся какие-нибудь неот­ложные дела. Никто не обращает на них внима­ния. Есть только одна проблема — приблизи­тельно в квартале от них парни замечают поли­цейскую машину, отъезжающую от тротуара.

Пройдя мимо магазинчика мороженого, Сайрес замечает в себе перемены. Меняется походка и манера держать себя. Все мимичес­кие мышцы приходят в движение, меняя выра­жение лица. Брови насуплены, челюсть слегка приоткрыта. Я — больше не я, думает Сай. Не­званый гость берет верх. Что делать: позволить ему прорваться на поверхность или за­гнать внутрь? Впрочем, момент, когда стоило начинать борьбу, уже миновал. Единственный способ покончить с этим ужасным раздвоени­ем — дать ему сделать то, что он хочет.

Рядом какой то парень.

— Сай, — зовет его он, и, хотя Сай понимает, что знает его, другая часть разума впадает в па­нику. Сай тут же понимает, в чем дело. Он за­крывает глаза на мгновение и пытается убе­дить живущего в его голове парня, что Фрай — это друг, а не враг. Непрошеный гость, похоже, понимает, потому что паника постепенно сти­хает.

Дойдя до угла, Сай поворачивает налево, как будто делал это сотни раз. С трудам преодо­левая дрожь, он пытается понять, о чем думает чужая височная доля. Сосредоточившись, он начинает что-то чувствовать. Нервозность, раздражение. Сай пытается облечь это чувство в слова. Сделать это просто необходимо.

— Я опоздал. Они будут сердиться. Они всегда сердятся, когда я опаздываю.

— Куда опаздываешь?

— На ужин. Они сядут за стол точно вовремя, и я должен быть на месте, иначе нарвусь на вы­говор. Они могли бы начать ужин без меня, но не станут этого делать. Они всегда ждут. И на­чинают злиться. А еда тем временем остывает. И все это по моей вине. Я всегда виноват, ко­нечно. Я приду, сяду за стол, а они спросят: как дела? Хорошо, скажу я. Что проходили в шко­ле? Ничего. В чем я опять провинился? Во всем.

Странно. Это не мой голос, думает Сай. Зву­чит, как мой, та же тональность, но интонации другие. Другой акцент. Так бы он разговаривал, если бы родился в Джоплине, городе, славящем­ся своей женской баскетбольной командой.

Свернув за угол во второй раз, Сай снова ви­дит ту же полицейскую машину. Теперь она сза­ди, медленно едет в том же направлении, не от­ставая и не нагоняя ребят. Ошибки быть не мо­жет: полицейские следят за ними. И не только они. Вторая машина стоит напротив дома, к ко­торому они направляются. В этом доме провел детство парень, живущий в голове Сая. Получа­ется, что это и его дом тоже. Сай стал лососем, а полицейские — медведем. И тем не менее, да­же понимая это, он не может остановиться. Он должен дойти до этого дома или погибнуть на пути к нему.

Подойдя к дорожке, ведущей к дому, Сай ви­дит, как из знакомой «тойоты», припаркован­ной напротив, выходят двое мужчин. Он мо­ментально узнает их — оба папаши на месте. Они смотрят на него со смесью облегчения и тревоги. Значит, знали, куда он отправился. Знали с самого начала.

— Сайрес, — зовет его один из них, и мальчи­ку хочется броситься к ним немедленно. Хоро­шо бы они просто забрали его домой, но нель­зя. Домой ехать рано. Не сейчас. Родители пре­граждают ему путь, но, будучи людьми умными, не пытаются его поймать.

— Я должен это сделать, — говорит Сай, пони­мая, что голос совсем перестал его слушаться и звучит совсем не как обычно.

В этот момент полицейские выскакивают из машин, бросаются к мальчику и хватают его за руки. Сай понимает, что с таким количест­вом взрослых мужчин ему не справиться, и ре­шает обратиться к родителям.

— Я должен это сделать, — повторяет он. — Прошу вас, не будьте медведем.

Папаши недоуменно переглядываются, не понимая, что он хочет сказать, но спустя пару секунд до них, видимо, доходит смысл первой части фразы, потому что они отходят в сторо­ну и просят полицейских:

— Пожалуйста, отпустите его.

— Это Лев, — говорит Сайрес с удивлением, видя, что у Фрая хватило смелости остаться, несмотря на то что его жизнь в большой опас­ности. — Не трогайте его.

Папаши смотрят на Фрая с любопытством, но вскоре приемный сын снова завладевает их вниманием.

Полицейские обыскивают Сая, чтобы убе­диться, что у него нет оружия. Ничего не обна­ружив, они позволяют ему проследовать даль­ше, к дому. Но оружие у Сая все-таки есть. Это что-то тяжелое и острое. Оно прячется в глуби­не подсознания, но каждую секунду грозит вы­рваться наружу. Саю страшно, но остановиться он не может.

На крыльце три человека: полицейский, мужчина и женщина. Они разговаривают при­глушенными голосами, нервно поглядывая на Сая. Пожилая пара Саю наполовину знакома, причем близко знакома. Увидев их, он чувству­ет, как на дамбу, построенную им для защиты от вторжения непрошеного гостя, обрушива­ется не просто гигантская волна эмоций, а на­стоящее цунами. На мгновение ему кажется, что он окончательно утонул в водовороте чувств.

На пути к крыльцу ему чудится, будто тро­пинка, выложенная плиткой, качается под ним, как подвесной мост, а окружающая дей­ствительность искажается, как отражение в кривых зеркалах. Но, несмотря ни на что, Сай доходит до крыльца и останавливается перед испуганными людьми. Мужчине и жен­щине не просто страшно — они в ужасе. Часть души Сая рада этому, в то время как другая мечтает лишь об одном: перенеслись куда угодно, только бы подальше от этого дома. Беда в том, что Сай уже окончательно запу­тался и не понимает, где кончается его рассу­док и начинается сознание живущего в его го­лове парня. Открыв рот, он пытается обра­тить чувства в слова.

— Дайте! — требует он. — Дай мне это, мама. Дай мне это, пап.

Женщина прикрывает рот рукой и отвора­чивается в тщетной попытке сдержать слезы, ручьем льющиеся из глаз.

— Тайлер? — спрашивает мужчина. — Тайлер, это ты?

Сайрес впервые в жизни слышит имя не­прошеного гостя. Тайлер. Вот как. Значит, я Сайрес и одновременно Тайлер. Я Сай-Тай.

— Быстрее! — понукает их Сай-Тай. — Дайте это мне. Очень нужно!

— Что, Тайлер? — спрашивает женщина сквозь слезы. — Что ты хочешь, чтобы мы тебе дали?

Сай-Тай пытается объяснить, но никак не может подобрать нужное слово. Он даже раз­глядеть вожделенный предмет толком не мо­жет. Это тот самый тяжелый острый предмет. Оружие, возможно. Но образ остается нечет­ким. Зато он, кажется, начинает понимать, что этим предметом делают, и решает разыграть пантомиму: нагибается вперед и ставит одну руку впереди другой.

Он как бы держит перед собой какой-то длинный предмет, приложив его конец к земле и постепенно опуская обе руки. Неожиданно Сай осознает, что парень ищет вовсе не ору­жие, а инструмент, и одновременно начинает понимать, какое именно действие пытается изобразить: он копает.

— Лопата! — произносит он с облегчением. — Мне нужна лопата.

Женщина и мужчина переглядываются. По­лицейский, стоящий рядом с ними, кивает, и мужчина говорит: — Она в сарае.

Сай-Тай бежит прямо через дом, сокращая путь, и выходит через заднюю дверь. Все уст­ремляются за ним: хозяева, полицейские, папа­ши и даже Фрай. Он безошибочно находит са­рай, вбегает внутрь, хватает лопату, которая стоит именно там, где он думал, и бросается в угол двора, где из земли торчат чахлые кусти­ки, связанные между собой с целью образовать наклонные кресты.

Этот угол двора Сай-Таю хорошо известен. Он чувствует это всем нутром. Там он хоронил погибших домашних животных. Он не знает ни их имен, ни какого именно вида они были, хотя у него есть смутное ощущение, что среди них был ирландский сеттер. Постепенно, впрочем, кое-что начинает проясняться. Все они были собаками. Одна из них погибла при встрече со стаей бродячих собак. Другая попа­ла под автобус. И только одна из них умерла своей смертью.

Ухватив лопату покрепче, он втыкает ее в землю, не попадая ни в одну из трех могил. Он никогда бы не посмел потревожить сон своих любимцев. Никогда. Сай-Тай начинает раска­пывать рыхлую землю в паре ярдов от могил.

Втыкая лопату в землю, он кряхтит от на­туги, стараясь захватить как можно больше земли за один раз. Сай спешит — комья летят в сторону практически безостановочно. Когда глубина ямы достигает уже двух футов, ло­пата натыкается на что-то твердое и, судя по звуку, пустотелое. Мальчик встает на четве­реньки и начинает выбрасывать землю из ямы руками. Очистив верхнюю часть предме­та, он хватается за имеющуюся на нем ручку и тянет изо всех сил, пока из земли не появля­ется чемоданчик — мокрый и грязный. Он кладет его на землю, отпирает замки и отки­дывает крышку.

Увидев, что внутри, Сай-Тай думает, что вот сейчас-то он и умрет, потому что мозг в прямом смысле слова свело. Он зависает, как компьютер, в котором что-то испортилось, не может ни думать, ни даже пошевелиться. По­тому что в чемодане лежит нечто настолько яркое и красивое, что лучи солнца, отража­ясь, разлетаются солнечными зайчиками по всем углам двора. Зрелище так прекрасно, что невозможно оторвать взгляд. Но он должен действовать — пора кончать с этим затянув­шимся представлением.

Сай-Тай запускает обе руки в наполненный ювелирными украшениями чемоданчик, чув­ствуя, как скользят между пальцев прекрасно отполированные золотые цепочки, слушая ти­хий мелодичный звон драгоценного металла. Перед ним настоящий клад. Чего там только нет — алмазы, рубины, искусственные брилли­анты и даже обычная бижутерия — бесценные и дешевые украшения смешаны друг с другом, как фрукты в шейкере. Он и не помнит, где украл ту или иную вещь, просто знает, что сделал это. Он стал обладателем невообразимого количества ювелирных украшений, сложил их в чемоданчик и спрятал. Вырыл могилку, как для собаки, и закопал кейс в землю, чтобы выкопать, когда наступит подходящий мо­мент. Но если вернуть украденное, тогда, мо­жет...

Подняв руки, закованные в золотые цепи, как в полицейские наручники, Сай-Тай вста­ет и медленно, пошатываясь, идет к мужчине и женщине. На ходу из рук вываливаются бу­лавки с бриллиантами, кольца и прочие мел­кие предметы и со звоном падают на мощен­ную плиткой дорожку. Цепочки проскальзы­вают между пальцев, и Сай крепче сжимает руки, чтобы не растерять все, чтобы донести хоть что-нибудь до родителей. Они стоят, прижавшись друг к другу, и смотрят на него с ужасом, как на приближающийся смерч. Сай падает на колени, вываливает драгоценности на дорожку у ног мужчины и женщины и, рас­качиваясь, как шаман, начинает стенать, словно раскаявшийся убийца пред лицом па­лача.

— Простите, — говорит он. — Мне жаль, что так вышло. Мне очень жаль. Я не хотел этого делать. Простите, пожалуйста, — умоляет он. — Возьмите это все. Мне это не нужно. Я не хо­тел. Пожалуйста, — рыдает он, — сделайте со мной все, что хотите. Только не отдавайте ме­ня на разборку.

В этот момент Саю становится окончатель­но ясно, что Тайлер ничего не знает. Часть моз­га, отвечающая за ориентирование в простран­стве и времени, не попала в его голову и никог­да уже не попадет. Тайлер просто не может понять, что его уже нет, и Сай ничего не смо­жет с этим сделать. Никогда.

— Умоляю вас, не отдавайте меня на разбор­ку, — хнычет он. — Я сделаю все, что угодно. Пожалуйста, не делайте этого. Пожалуйстааааааааа...

И в этот драматический момент за спиной раздается чей-то знакомый голос.

31. Лев

— Скажите ему то, что он хочет услышать! — требует Лев. Он в таком гневе, что, кажется, земля вот-вот расколется пополам под его нога­ми. Он обещал Саю, что останется, что бы ни случилось. Но он не может быть немым свиде­телем, холодным, как глыба льда.

Родители Тайлера держатся за руки, как ма­лые дети, утешая друг друга, вместо того чтобы утешить Сая. Видя это, Лев окончательно впа­дает в бешенство.

— СКАЖИТЕ ЕМУ, ЧТО НЕ ОТДАДИТЕ ЕГО НА РАЗБОРКУ! — кричит он, как дикий зверь, но мужчина и женщина смотрят на не­го, словно тупые кролики, и ничего не пред­принимают. Тогда Лев хватает лопату и зано­сит ее над плечом, как бейсбольную биту. — СКАЖИТЕ, ЧТО НЕ БУДЕТЕ ОТДАВАТЬ ЕГО НА РАЗБОРКУ, ИЛИ Я ВАМ ОБОИМ БАШКУ РАЗНЕСУ!

Никогда и ни с кем Лев раньше так не разго­варивал. Ему приходится угрожать кому-то пер­вый раз в жизни. И он знает: это не просто уг­розы. Лев чувствует, что готов сделать то, что сказал. Если нужно, он готов устроить даже ядерный взрыв.

Полицейский, стоящий возле родителей, тянется к кобуре, другие следуют его примеру. Не проходит и секунды, как все они уже целят­ся в него, но Льву наплевать.

— Брось лопату! — требует один из полицей­ских, направляя дуло пистолета Льву в грудь, но мальчик и не собирается подчиняться. Пусть стреляет. Если он это сделает, Лев все равно успеет ударить одного из родителей Тайлера и умрет не один. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким разъяренным. Вулкан, сокрытый в его душе, на пороге извер­жения.

— СКАЖИТЕ ЕМУ! СКАЖИТЕ НЕМЕД­ЛЕННО!

Все присутствующие замирают в немой сце­не — вооруженные полицейские целятся в сто­ящего с лопатой наперевес Льва, мужчина и женщина жмутся друг к другу. Они смотрят вниз, на стоящего на коленях мальчика, всхли­пывающего и горестно раскачивающегося из стороны в сторону над разбросанными повсю­ду золотыми украшениями парня.

— Мы не отдадим тебя на разборку, Тайлер.

— ОБЕЩАЙТЕ, ЧЕРТ БЫ ВАС ПОБРАЛ!

— Не отдадим, Тайлер, мы обещаем. Обещаем.

Напряженные плечи Сая постепенно опа­дают. Он все еще плачет, но это уже слезы об­легчения, а не отчаяния.

— Благодарю вас, — тихонько приговаривает он. — Благодарю...

Лев бросает лопату, полицейские убирают оружие, а мужчина и женщина, все в слезах, ре­тируются в дом, в свою крепость. Отцы Сайре­са подбегают к мальчику, берут его под руки, поднимают и крепко держат, чтобы он не упал.

— Все в порядке, Сайрес. Все будет хорошо.

— Я знаю, — отвечает Сай сквозь слезы. — Все уже хорошо.

В этот момент Лев решает, что ретировать­ся пора и ему. Он понимает, что из всех неизве­стных в этом уравнении неразъясненным ос­тался он один и через несколько секунд поли­цейские заинтересуются им. Пока их мысли еще слишком заняты испуганными хозяевами дома, рыдающим мальчиком, двумя его отцами и грудой ювелирных украшений, разбросан­ных по земле.

Медленно отступая, Лев вскоре оказывает­ся в тени. Постояв пару секунд и оглядевшись, он разворачивается и бросается бежать. Сов­сем скоро все заметят его исчезновение, но ему много времени и не нужно. Потому что Лев быстр, как лань. Он всегда отлично бегал. Про­бравшись сквозь живую изгородь, Лев оказыва­ется на соседнем дворе и выбирается на улицу. Прошло всего десять секунд, а он успел ото­рваться от предполагаемой погони на внуши­тельное расстояние.

Лев знает, что выражение лица Сая, бросив­шего к ногам этих глупых, плохих людей груду золота, и то, как они повели себя в ответ, ему не забыть никогда. Родители Тайлера были уве­рены, что в сложившейся ситуации пострадав­шие — они, и это самое ужасное. То, что он уви­дел сегодня, останется в его памяти на всю жизнь. События, которым он стал свидетелем, изменили его, и далеко не в лучшую сторону. В душе мальчика произошли необратимые ис­кажения, затронувшие все его существо. Те­перь, куда бы он ни пошел, ничто не будет иметь особого значения, потому что где-то в глубине души он будет знать, что его путешест­вие окончилось там, в Джоплине, в саду возле дома родителей Тайлера. Пережив то, что ему довелось пережить, Лев сам стал похож на че­моданчик, вырытый Саем из земли — полный драгоценных камней и сокрытый от посторон­них глаз. Лишите бриллианты солнечного све­та, и они перестанут сверкать, превратившись в обыкновенные небольшие камешки правиль­ной формы.

Последний луч заката уже померк, и небо стало черным, с легким оттенком синевы на за­паде. Фонари еще не горят, и Льву без труда удается продвигаться вперед по бесконечным улицам, оставаясь в тени. Останавливаться нельзя. Нужно бежать. Нужно прятаться. Нуж­но раствориться во мраке, ибо тьма отныне его единственный друг.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Кладбище самолетов 

Климатические условия [на юго-востоке Аризоны] как нельзя лучше подходят для хранения списанной авиационной техники. В этой части штата преобладают солончаки, воздух сухой, чистый, а смог практически отсутствует. Сочетание этих факторов сводит риск образования коррозии к минимуму. Почва в районах солончаков прочная, и аэропланы можно ставить на длительную стоянку, не опасаясь постепенного погружения в землю... Кладбища аэропланов — не просто огороженные площадки, на которых пылятся груды металлолома, это еще и гигантские склады, где хранятся бывшие вупотреблении запчасти, пригодные для установки на самолеты, находящиеся в эксплуатации.

Джо Центнер, «Кладбища самолетов»,

desertusa.com

32. Адмирал

Днем жаркое солнце раскаляет твердую почву штата Аризона докрасна, и температура падает только ночью. Более четырех тысяч самоле­тов, относящихся к различным эпохам воздухо­плавания, сияют на солнце, как стальные мо­гильные кресты, лежащие на земле. Если же взглянуть на Кладбище с высоты птичьего по­лета, ряды аэропланов похожи на грядки, на которых за ненадобностью оставлены рукой садовника плоды устаревших технологических решений.

1) ВЫ ПРИБЫЛИ СЮДА ПО НЕОБХОДИ­МОСТИ, А ОСТАЕТЕСЬ ПО СОБСТВЕННО­МУ ВЫБОРУ.

Издалека и не видно, что в некоторых списанных лайнерах живут люди. В подобия жилищ превращены тридцать три воздуш­ных корабля. Со спутников слежения можно заметить активность в данном квадрате, но одно дело засечь передвижение живых су­ществ автоматизированной системой, другое дело — обратить внимание на этот факт. У аналитиков из ЦРУ и так дел по горло, и времени разбираться с какой-то там жалкой шайкой беглецов просто нет. На это и рас­считывает Адмирал, но на всякий случай под­держивает в находящемся под его контролем поселении суровую дисциплину. Вся жизнь происходит внутри фюзеляжей или под кры­льями, и выходить на открытое пространство разрешается только в случае крайней не­обходимости. К тому же днем на улице так жарко, что желающих нарушать правило находится немного.

2) ВЫ ВЫЖИЛИ И ТЕМ САМЫМ ЗАСЛУ­ЖИЛИ ПРАВО НА УВАЖЕНИЕ.

Кладбище не принадлежит Адмиралу по праву собственности, но его верховная власть вне обсуждения, и отвечает он за все только пе­ред самим собой. Предпринимательское чутье, умение строить отношения с подчиненными и неимоверное желание бывших сослуживцев избавиться от него во что бы то ни стало при­вели его на пост президента самопровозглашенной республики.

— 3) ЗАКОН — ЭТО Я.

Адмирал превратил Кладбище списанной авиационной техники в преуспевающее пред­приятие, покупая списанные самолеты и торгуя бывшими в употреблении запчастями, а подчас перепродавая аэропланы целиком. Большая часть сделок совершается без лично­го присутствия Адмирала, посредством Сети, поэтому примерно раз в месяц на Кладбище по­является новый самолет. Естественно, грузо­вой отсек каждый раз заполняется клетками с детьми, не имеющими желания отправляться в заготовительные лагеря. Переправка беглецов и есть основное направление деятельности Ад­мирала, и дела у него идут хорошо.

— 4) Я СПАС ВАШУ ЖИЗНЬ. СЛЕДОВА­ТЕЛЬНО, ЭТО МОЙ ПОДАРОК КАЖДОМУ ИЗ ВАС. ОТНОСИТЕСЬ К НЕЙ СООТВЕТСТ­ВУЮЩИМ ОБРАЗОМ.

Бывает, покупатели приезжают лично, что­бы забрать товар, но система оповещения сра­батывает безукоризненно. От ворот, за кото­рыми начинается территория свалки авиатех­ники, до складов пять миль. Чтобы их преодолеть, требуется время, и жители Клад­бища, как тролли, заслышавшие крик петуха, успевают исчезнуть без следа, спрятавшись внутри фюзеляжей самолетов. Партнеры Ад­мирала по бизнесу приезжают не чаще чем раз в неделю. Иногда они интересуются, как коро­тает свободное время Адмирал, которому при­ходится подолгу находиться в одиночестве. Обычно он отвечает, что посвящает все сво­бодное время благоустройству окрестных тер­риторий, чтобы создать вокруг кладбища за­поведник.

5) ВЫ ЛУЧШЕ ТЕХ, КТО ХОТЕЛ РАЗО­БРАТЬ ВАС НА ОРГАНЫ. ПОМНИТЕ ОБ ЭТОМ И НЕ РОНЯЙТЕ ДОСТОИНСТВА.

На Адмирала работают трое взрослых: двое офисных работников, чье рабочее место нахо­дится в трейлере, стоящем на значительном расстоянии от места дислокации беглецов, и пилот. Он летает на личном вертолете Адмирала и отзывается на кличку Тесак. Его задача — показывать покупателям богатства Адмирала с высоты птичьего полета, дабы произвести на них надлежащее впечатление, и раз в неделю облетать Кладбище с хозяином на борту в ин­спекционных целях. В отличие от клерков Тесак знает о том, что на Кладбище живет целая орда беглецов, рассредоточенная по укромным местам. Ему хорошо платят за молчание, он на особом счету у Адмирала и пользуется его без­граничным доверием. В этом нет ничего удиви­тельного: кому еще доверять, как не личному пилоту?

6) КАЖДЫЙ ЖИТЕЛЬ КЛАДБИЩА ОБЯ­ЗАН ВНОСИТЬ СВОЮ ЛЕПТУ В ОБЩЕЕ ДЕ­ЛО. ИСКЛЮЧЕНИЙ НЕТ.

Всю необходимую работу на Кладбище вы­полняют отряды беглецов. В их задачи входит разбирать самолеты, сортировать запчасти и готовить их к продаже. В принципе, Кладби­ще во многом похоже на обычную автораз­борку, разница лишь в масштабах. Порой са­молеты остаются нетронутыми, если Адми­рал решает, что их выгоднее перепродать це­ликом. Некоторые самолеты переоборудова­ны в общежития для ребят, в прямом и пере­носном смысле находящихся «под крылом» Адмирала.

— 7) ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ — ДЛЯ ДЕ­ТЕЙ С РАБОЧИХ ОКРАИН. НА КЛАДБИЩЕ ЭТОГО ПОНЯТИЯ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.

Дети распределены по отрядам согласно профессиональному признаку, возрасту и лич­ным особенностям. Колоссальный опыт мушт­ры новобранцев и превращения их в управляе­мую вооруженную силу, приобретенный Адми­ралом на службе во флоте, помогает ему контролировать сообщество беглецов и оста­ваться непререкаемым авторитетом в среде трудных подростков, не отличающихся при­мерным поведением.

— 8) В ПУСТЫНЕ АРИЗОНА ГОРМОНОВ НЕТ.

Мальчиков никогда не определяют в один и тот же отряд с девочками.

— 9) ПО ДОСТИЖЕНИИ ВОСЕМНАДЦА­ТИЛЕТНЕГО ВОЗРАСТА ЖИТЕЛИ КЛАДБИ­ЩА ВЫХОДЯТ ЗА ПРЕДЕЛЫ ЗОНЫ ОТВЕТСТВЕННОСТИ АДМИРАЛА.

Список из десяти правил красуется на бор­ту каждого аэроплана, в котором живут или ра­ботают беглецы. Ребята называют его «Десять заповедей». Адмиралу все равно, как называют список; главное, чтобы каждый житель Кладби­ща знал его наизусть.

— 10) КАЖДЫЙ ЖИТЕЛЬ КЛАДБИЩА ОБЯЗАН РАЗВИВАТЬ ЛИЧНОСТЬ. ЭТО ПРИКАЗ.

Добиться того, чтобы почти четыреста ре­бят, находящихся на попечении Адмирала, ос­тавались живыми и здоровыми, сохраняя при этом конспирацию, необыкновенно трудно. Однако Адмирал никогда не пасовал перед сложными задачами. У него определенно есть какие-то личные мотивы, заставляющие забо­титься о беглых детях, но их, как и свое имя, он предпочитает держать в секрете.

33. Риса

Первые дни, проведенные на Кладбище, по­казались Рисе тягучими, как сироп, а атмо­сфера — тяжелой и бесчеловечной. Для Рисы новая жизнь началась с унижения. Каждый новичок по прибытии должен предстать пе­ред трибуналом, состоящим из трех семнад­цатилетних подростков, сидящих за офис­ным столом в лишенном кресел и обшивки пустом салоне огромного лайнера. В составе трибунала два мальчика и девочка. Эта трои­ца, вкупе с Мегафоном и Дживсом, входит в состав элитной группы, которую называют Золотой молодежью. Золотой молодежи Ад­мирал доверяет больше остальных, поэтому многими делами на Кладбище заправляют именно они.

Когда наступает очередь Рисы предстать перед трибуналом, они уже успели принять со­рок человек.

— Расскажи о себе, — говорит мальчик, сидя­щий справа. Риса мысленно называет его Стю­ардом, так как они, в конце концов, находятся на борту самолета. — Что ты знаешь и умеешь?

Риса вспоминает, что в прошлый раз, в интер­нате, ей тоже пришлось разговаривать с триум­виратом судей и они приговорили ее к отправке к заготовительный лагерь. Судя по лицам, члены трибунала устали, не слишком заинтересованы в подробностях ее биографии и ждут не дождутся окончания аудиенции, чтобы поскорее принять всех и покончить с утомительными разговорами. Поняв это, она тут же начинает ненавидеть всю троицу точно так же, как она ненавидела дирек­тора, пытавшегося объяснить, почему ее лишили права находиться среди живых.

Девочка, сидящая посередине, видимо, прочла ее мысли, потому что она, улыбнув­шись, говорит:

— Не переживай, это не тест, мы просто хо­тим помочь тебе найти здесь свое место.

Рисе странно это слышать, потому что за время скитаний она уже успела привыкнуть к мысли, что для беглецов места в мире нет.

— Я жила в государственном интернате и учи­лась музыке, — говорит Риса, набрав в грудь воздуха, чтобы успокоиться, и немедленно на­чинает жалеть о том, что рассказала об интер­натском прошлом, так как даже в среде бегле­цов существует негласная социальная иерар­хия. Естественно, парень, которого она окрестила Стюардом, откидывается на спинку стула и скрещивает руки, демонстрируя, как ка­жется Рисе, неодобрение.

— Я тоже Сирота, — говорит парень, сидящий слева. — Штат Флорида, Восемнадцатый Госу­дарственный Интернат.

— Двадцать третий, штат Огайо, — отзывается Риса.

— А на каком инструменте ты играешь? — спрашивает девушка.

— На фортепиано. Классическую музыку.

— Жаль, — говорит Стюард. — Музыкантов у нас много, а самолеты не комплектуются пиа­нино.

— Я выжила и, следовательно, завоевала пра­во на уважение, — говорит ему Риса. — Кажется, так написано в правилах Адмирала? Думаю, твой апломб ему бы не понравился.

— Так, ладно, может, мы уже будем продви­гаться дальше? — спрашивает Стюард, досадли­во морщась.

Девушка, стараясь сгладить неловкость, улыбается Рисе.

— К сожалению, — говорит она извиняющим­ся тоном, — в сложившейся ситуации, помимо музыкантов-виртуозов, нам требуются и другие профессионалы. Ты умеешь делать что-нибудь еще?

— Вы дайте мне какую-нибудь работу, — пред­лагает Риса, стараясь, в свою очередь, завер­шить не слишком приятный разговор, — а я, ду­маю, с ней справлюсь. Полагаю, мы здесь за­тем, чтобы определить меня на какую-то работу, верно?

— Ну, знаешь, нашему коку всегда нужны под­ручные по камбузу, — говорит Стюард. — Осо­бенно после еды.

Девушка смотрит на Рису умоляющими гла­зами, надеясь, вероятно, что она все же расска­жет о каких-нибудь еще профессиональных на­выках.

— Посудомойка? Отлично. Теперь, надеюсь, я могу идти?

Поднявшись на ноги и стараясь выказать как можно больше презрения членам трибуна­ла, Риса собирается уходить, но в этот момент в салон входит следующий посетитель.

Выглядит он, мягко говоря, неважно. Его нос похож на раздавленную сливу — и формой, и цветом. Рубашка испачкана запекшейся кро­вью, продолжающей капать из обеих ноздрей.

— Что с тобой? — спрашивает Риса.

Парень смотрит на нее и, видимо узнав, грозит ей пальцем.

— Случилось? — спрашивает он. — Это твой па­рень сделал, и я ему этого не забуду.

Рисе хочется задать ему кучу вопросов, но, взглянув на запятнанную кровью рубашку, она решает отложить расспросы до лучших вре­мен. Нужно помочь парню остановить кровь. Он и сам пытается это сделать, закидывая голо­ву назад.

— Нет, неправильно, — говорит Рйса. — На­клонись вперед — или захлебнешься собствен­ной кровью.

Парень послушно наклоняет голову. Троица выходит из-за стола, чтобы помочь парню, но их помощь не требуется — у Рисы все под кон­тролем.

— Зажми вот здесь, — говорит она, показывая, в каком месте следует приложить пальцы, что­бы остановить кровь. — Нужно проявить терпе­ние.

Кровотечение прекращается, и парень, сидевший слева, подходит к Рисе.

— Здорово у тебя получилось, — говорит он.

Естественно, Рису тут же повышают по службе, превращая из посудомойки в медицинского работника. Забавно, но в какой-то степени это заслуга Коннора, так как именно он по­вредил мальчику нос. Вакантная же должность посудомойки, по злой иронии, достается имен­но парню со сломанным носом.

***

Первые несколько дней вести себя как на­стоящий доктор чрезвычайно трудно и страш­но. В самолете, где живет медицинский отряд, много ребят, знающих гораздо больше, но вскорости Риса понимает, что они, подобно ей, учились всему по ходу дела.

— У тебя все получится, — говорит ей стар­ший врач, мальчик, которому уже исполнилось семнадцать. — Ты самородок.

Он прав. Привыкнув к своей новой роли, Риса успешно оказывает первую помощь, дает советы по лечению типовых заболеваний и да­же зашивает неглубокие раны. Через некото­рое время делать это уже нетрудно — все равно что играть на пианино.

Дни проходят быстро, и однажды Риса с удивлением понимает, что провела на Кладби­ще целый месяц. С каждым новым днем чувст­во безопасности растет. Адмирал — странный человек, но сделал для нее больше, чем кто-ли­бо другой за время, прошедшее после бегства из интерната: вернул право на существование.

34. Коннор

Подобно Рисе, Коннор находит свое место слу­чайно. Он никогда не считал себя механиком, но вид кучки тупиц, собравшихся возле какого-нибудь агрегата и не знающих, как его почи­нить, выводит его из себя. В первую неделю, пока Риса была всецело занята созданием и поддержанием имиджа доктора, которым ко­нечно же не являлась, Коннор решил разо­браться в принципе действия сгоревшего кондиционера. Недостающие детали он нашел на свалке и при их помощи умудрился запустить неисправный агрегат.

Вскоре Коннору стало ясно, что то же са­мое можно сделать с любым неработающим ме­ханизмом. Естественно, поначалу он действует методом проб и ошибок, но с каждым отремон­тированным прибором в нем развивается чу­тье, и день ото дня техника слушается его все лучше и лучше. Механиков много, но они по большей части прекрасно разбираются только в теории и могут объяснить лишь, почему тот или иной аппарат не работает.

Коннор же, в отличие от них, способен чи­нить вещи.

Благодаря этой способности он быстро пе­реходит из отряда мусорщиков в отряд ремонт­ников, и, поскольку механизмов, требующих починки, всегда хватает, у Коннора просто нет времени на посторонние размышления... к примеру, о том, как редко им удается видеться с Рисой в созданном Адмиралом мире, подчиня­ющемся строгой дисциплине... или о том, как быстро Роланд взбирается по ступенькам иерархической лестницы.

Роланду удалось выбить для себя одно из лучших назначений, доступных на Кладбище. Изучив ситуацию и подольстившись к кому нужно, он стал помощником пилота. Естест­венно, до полетов его не допустили, и главной задачей Роланда остается следить за вертоле­том: мыть его и заправлять, но само по себе на­значение дает повод думать, что в будущем мальчик и сам станет пилотом. Однажды Кон­нору удается подслушать, как Роланд хвастает­ся перед ребятами.

— Тесак учит меня управлять вертолетом, — гордо заявляет он.

При мысли о том, что Роланд однажды ока­жется за штурвалом, у Коннора по спине бегут мурашки, но многие ребята завидуют новоис­печенному помощнику пилота. Возраст прида­ет ему авторитетности, а умение ловко манипу­лировать людьми помогает создать постоянно растущее сообщество, состоящее из тех, кто го­тов подчиняться из страха или из уважения. В таких ребятах на Кладбище недостатка нет, и влияние Роланда растет день ото дня.

К сожалению, умение манипулировать людьми не входит в список сильных сторон Коннора. Даже в команде механиков он остает­ся человеком-загадкой. Коллеги знают, что к нему лучше не приставать, потому что он легко раздражается и не переносит идиотов. И все же Коннора любят и не хотят видеть на его ме­сте никого другого.

— Люди относятся к тебе хорошо, потому что видят в тебе справедливого человека, — объяс­няет ему Хайден. — Даже когда ты впадаешь в ярость.

Коннор смеется над этим объяснением. Кто? Он? Справедливый человек? В его жизни было немало людей, считавших его полным уб­людком. С другой стороны, он меняется. Стал реже драться. Может, потому, что на Кладбище личное пространство по сравнению с ангаром существенно расширилось. А может, потому, что он достаточно поработал над собой и на­учился держать эмоции в узде. Во многом он обязан этим Рисе, потому что каждый раз, ког­да ему удается заставить себя подумать, прежде чем действовать, он слышит внутри себя ее го­лос, призывающий его не горячиться. Ему хо­чется поделиться этим наблюдением с девуш­кой, но она постоянно занята — дел в медицин­ском отряде хватает. Кроме того, неудобно просто так подойти к кому-то и сказать: «Я стал лучше, потому что постоянно слышу твой го­лос в голове».

Роланд, похоже, тоже по-прежнему неравно­душен к Рисе, и это беспокоит Коннора. Раньше Риса была для него лишь инструментом, при по­мощи которого он провоцировал Коннора на открытое противостояние, но теперь, похоже, он видит в ней нечто вроде приза.

— Надеюсь, ты в него не влюблена? — спраши­вает однажды Коннор Рису в один из редких моментов, когда им удается остаться наедине.

— Будем считать, что я этого не слышала, — отвечает Риса с отвращением. Однако у Конно­ра есть причины задавать такие вопросы.

— В первую ночь, когда мы сюда приехали, он предложил тебе одеяло и ты не стала отказы­ваться, — говорит он.

— Потому что знала, что ему будет холодно.

— И когда он предлагает тебе еду, ты тоже не отказываешься.

— Потому что это значит, что он останется го­лодным.

В словах Рисы, как всегда, прослеживается железная логика. Коннор поражается тому, что она способна оставить в стороне все эмоции и быть такой же расчетливой, как Роланд, сража­ясь с ним на его же поле. Для Коннора это еще один повод для восхищения.

***

«Вызов на работу!»

Это случается примерно раз в неделю. В случае поступления вызова все жители Клад­бища собираются под огромным навесом — единственной постройкой, не являющейся ча­стью самолета, зато достаточно большой, что­бы под ее крышей могли уместиться все четы­реста двадцать три беглеца. Вызов на работу.

Шанс проникнуть в общество и стать его час­тью. Что-то в этом роде. Адмирал никогда не приходит на встречи по поводу вызовов, но под навесом, как, впрочем, и в других местах Кладбища, установлена камера наблюдения, и всем понятно, что он следит за происходящим. Неизвестно, контролирует ли он все камеры лично и насколько часто, но каждому ясно, что теоретически Адмирал может видеть все, что происходит на Кладбище. Коннору Адмирал и так не слишком понравился в день приезда, а заметив вскоре установленные повсюду каме­ры, он и вовсе перестал испытывать к нему симпатию. Так и пошло: каждый день находит­ся какой-нибудь новый повод ненавидеть этого человека.

Председательствует на собрании уже знако­мый Коннору Мегафон. В руках у него план­шет.

— Заказчику из Орегона требуется команда из пяти человек для расчистки нескольких акров земли в лесу, — объявляет он. — Обещан полный пансион плюс обучение работе с необходимой в данном деле техникой и инструментами. Ра­бота займет несколько месяцев, после чего вы получите удостоверения личности, согласно которым членам команды будет по восемнад­цать лет.

О зарплате Мегафон ничего не говорит, по­тому что ее не будет. Деньги получит Адмирал. Он продает труд своих воспитанников.

— Есть желающие?

Желающие есть всегда. В воздух поднимает­ся не менее десятка рук. Как правило, такие предложения охотнее других принимают те, кому уже исполнилось шестнадцать. Семнадца­тилетним уже недалеко до совершеннолетия, а значит, игра не стоит свеч — до восемнадцато­го дня рождения можно дожить и на Кладбище. Тех же, кто помоложе, как правило, отпугивает перспектива отправиться бог знает куда.

— Отлично. Я доложу Адмиралу после собра­ния. Он примет решение, кто поедет.

Эти мероприятия бесят Коннора. Он ни­когда не поднимает руку, даже если предлагают работу, на которую он не прочь отправиться.

— Адмирал нас использует, — говорит он ок­ружающим ребятам. — Неужели вы этого не ви­дите?

Обычно слушатели лишь пожимают плеча­ми в ответ, но рядом, как правило, оказывается Хайден, у которого никогда не пропадает жела­ние поделиться очередной порцией своей странноватой мудрости.

— Пусть уж кто-нибудь использует меня цели­ком, чем по частям, — говорит он.

Мегафон заглядывает в прикрепленный к планшету список и снова берет в руки свою ма­шинку для усиления голоса.

— Уборка домов, — возвещает он. — Нужны три человека, предпочтительно девушки. Удос­товерений личности не будет, но место тихое, спокойное, на отшибе, а значит, вам не придет­ся иметь дело с инспекторами по делам несо­вершеннолетних до восемнадцати лет.

Коннору даже смотреть противно.

— Скажи мне, что никто не поднял руки, — просит он Хайдена.

— Шесть рук, девушки, семнадцатилетние, я полагаю, — отвечает он. — Наверное, никто не хочет работать горничной или уборщицей больше года.

— Это не убежище, а рынок рабов. Неужели никто этого не видит?

— Почему ты думаешь, что не видит? Все ви­дят. Просто рабство кажется не такой уж пло­хой долей по сравнению с заготовительным ла­герем. Из двух зол выбирают меньшее.

— Я не понимаю, с какой стати вообще по­явился такой выбор?

Собрание окончено, и Коннор собирается уходить, однако кто-то кладет ему руку на пле­чо. Оборачиваясь, он надеется увидеть друга, но это не так. За плечо его держит Роланд. Кон­нор настолько удивлен, что в течение несколь­ких секунд даже не знает, как реагировать.

— Что нужно? — спрашивает он наконец.

— Поговорить.

— Тебе не пора мыть вертолет?

Роланд отвечает ему добросердечной улыбкой:

— Я его уже не так часто мою. Тесак решил, что пора меня сделать вторым пилотом. Не­официально конечно же.

— Тесак, наверное, самоубийца, — предполага­ет Коннор, не понимая, кого больше прези­рать — Роланда или пилота, которого ему уда­лось обвести вокруг пальца.

— У Адмирала неплохо поставлено дело, вер­но? — говорит Роланд, разглядывая редеющую толпу. — Впрочем, тут много неудачников, кото­рым все равно. Но тебя это раздражает, не правда ли?

— К чему ты клонишь?

— Просто хочу сказать, что не ты один дума­ешь, что Адмиралу нужно... пройти переподго­товку.

Коннор понимает, что хочет сказать Ро­ланд, но разговор ему решительно не нравится.

— То, что я думаю по поводу Адмирала, мое личное дело.

— Я и не спорю. Кстати, ты видел его зубы?

— А что с ними?

— Ясно, что они не его. Слышал, он держит в офисе фотографию парня, которому они принадлежали раньше. Такой же парень, как мы с тобой, которому, правда, по милости Ад­мирала до восемнадцати дожить не довелось. Я вот думаю, а ограничивается ли дело одни­ми зубами или он еще что-то от нас получил? Сколько там вообще в нем оригинальных ор­ганов?

Информации слишком много, и Коннор чувствует, что переварить ее прямо на месте и за короткое время не удастся. В принципе, он вообще не видит смысла ее воспринимать, хо­тя, конечно, сдержаться не сможет и будет ду­мать над словами Роланда.

— Знаешь что? Давай-ка я постараюсь объяс­нить, что я думаю, как можно короче и проще. Я тебе не доверяю. Ты мне не нравишься. И дел с тобой я иметь не хочу.

— Я тебя тоже терпеть не могу, — говорит Роланд, поворачиваясь в сторону самолета, в ко­тором находится штаб-квартира Адмирала. — Но сейчас у нас один общий враг.

Прежде чем люди начинают обращать на них внимание, Роланд медленно отходит в сто­рону. Коннор остается на месте, чувствуя тя­жесть в желудке. Ему кажется, что он прогло­тил какую-то тухлятину — именно такое ощуще­ние рождает в нем мысль, что они с Роландом каким-то парадоксальным образом оказались по одну сторону баррикад.

***

Целую неделю семя, посеянное Роландом, зреет в голове Коннора. К сожалению, оно по­пало в плодородную почву, потому что Конно­ру Адмирал не нравился и раньше. Теперь же, после разговора с Роландом, он каждый день замечает за ним новые грехи.

Его зубы действительно великолепны. Яс­но, что они не могут принадлежать пожилому военному, да еще и ветерану, участвовавшему в сражениях. Он странно смотрит на людей, пря­мо в глаза, как будто изучает их, желая подо­брать себе новые, подобно зубам. Кроме того, после собраний по поводу работы на стороне люди исчезают — и кто может точно сказать, ку­да именно они отправляются? Может ли кто-то гарантировать, что их не отослали на разбор­ку? Адмирал утверждает, что его миссия — спа­сать беглецов от разборки, но что, если на деле он занимается совсем другими делами? Из-за этих мыслей Коннор потерял сон, но делиться ими ни с кем не стал, потому что понял: стоит это сделать, и он автоматически станет сообщ­ником Роланда. А вступать с ним в альянс он не хочет категорически.

***

Со времени прибытия Коннора на Кладби­ще прошло три с половиной недели, и, пока мальчик собирает компромат на Адмирала, прибывает новый самолет. С тех пор как они сами прилетели в багажном отделении лайне­ра, принадлежащего до списания компании «FedЕх», других самолетов не было. После по­садки выясняется, что в трюме списанного воздушного корабля прилетели новые беглецы. Ремонтируя испорченный генератор, Коннор наблюдает, как ребята из клана Золотой моло­дежи провожают новичков. Они проходят ми­мо, не вызывая в душе мальчика особого инте­реса. Он занят делом, и лишь где-то на задвор­ках сознания гуляет мысль о том, что кто-то из них может знать о механизмах больше, чем он, и в этом случае Коннор может лишиться части работы, а вместе с ней и положения в обществе.

Неожиданно он замечает в конце колонны мальчика, чье лицо кажется ему смутно знако­мым. Кто же это? Кто-то из приятелей по шко­ле? Нет, это кто-то другой. Просветление насту­пает в ту же секунду, и Коннор понимает, кто перед ним — парень, которого он уже несколь­ко недель считает покойником. Тот самый, ко­торого он похитил, желая спасти. Это Лев!

От неожиданности Коннор роняет гаеч­ный ключ и бросается к мальчику, но вовремя успевает взять себя в руки и, сдерживая поток разноречивых чувств, останавливается. Перед ним человек, предавший его однажды.

Когда-то он поклялся, что никогда не про­стит его. И все же мысль о том, что Льва отпра­вили в заготовительный лагерь, терзала Кон­нора. Но его туда не отправили — вот он, мар­ширует как ни в чем не бывало к складу, где выдают армейскую одежду. Коннор взволно­ван. И очень сердит.

Лев его не видел, и это хорошо, потому что Коннору нужно время, чтобы подумать. Перед ним уже не тот аккуратно подстриженный рели­гиозный фанатик, которого он вытащил из ма­шины два месяца назад. У парня длинные, не­ухоженные волосы и вид человека, прошедшего суровые испытания. Ритуальных белых одежд нет и в помине — Лев одет в рваные джинсы и грязную красную футболку. Коннор решает не окликать его, чтобы выиграть время и обдумать произошедшие со Львом перемены, но Лев сам замечает его и приветствует радостной улыб­кой. Это тоже странно, потому что в то время, когда они вместе скрывались от полицейских, Лев ни разу не показал, что рад его видеть.

Лев поворачивает и подходит Коннору.

— Вернись в строй! — требует Мегафон. — Мы идем на склад.

Но Коннор жестом показывает ему, что все нормально.

— Идите дальше, я знаю этого парня.

Мегафон неохотно соглашается.

— В таком случае ты должен сам привести его на склад, — говорит он, возвращаясь, чтобы на­вести порядок в колонне.

— Ну что, как дела? — спрашивает Лев.

Ничего себе. Вот так просто: «Как дела?» Можно подумать, они приятели по летнему ла­герю, которые встретились случайно. Коннор знает, что нужно сделать. Пожалуй, другого спо­соба разрешить возникшее между ними недопо­нимание не существует. Он снова действует, не дав себе возможности все обдумать. Это ин­стинктивный поступок, но не иррациональный. Продиктованный эмоциями, но не импульсив­ный. Коннор научился чувствовать нюансы. Раз­махнувшись, он бьет Льва в глаз. Недостаточно сильно, чтобы повалить на землю, но достаточ­но весомо, чтобы голова мотнулась, как пугови­ца, висящая на одной нитке, и чтобы поставить наглецу большой красивый синяк.

— Это за то, что ты сделал там, в школе, — объ­ясняет Коннор, прежде чем Лев успевает опра­виться от шока. Сказав это, он делает нечто еще более удивительное и неожиданное: хвата­ет Льва за плечи и крепко обнимает. Послед­ний раз он так обнимал младшего брата, заняв­шего первое место в состязаниях по пятибо­рью. — Я очень, очень рад, что ты жив.

— Да уж. Я тоже.

Коннор отпускает мальчика, прежде чем ситуация становится неловкой. На прощанье он пристально смотрит на то место, куда попал кулак, и видит, что синяк под глазом уже начал проявляться. В голову Коннору приходит ост­роумная мысль.

— Слушай, — говорит он, — я отведу тебя в медпункт. Есть там кое-какие знакомые. Ду­маю, они с удовольствием займутся твоим глазом.

***

Только поздно вечером Коннор в полной мере осознает, насколько сильно Лев изменил­ся. Где-то в начале ночи Коннор, уже успевший задремать, чувствует, как кто-то трясет его за плечо. Открыв глаза, он видит, что кто-то све­тит ему в глаза фонариком, да так близко, что смотреть на свет больно.

— Эй! Какого черта?

— Тихо, — отвечает голос, чей обладатель скрыт ярким светом фонарика. — Это Лев.

Он должен был бы находиться в самолете, где живут новички до того момента, пока их не рассортируют по отрядам. Кроме того, есть строжайшее предписание ни под каким пред­логом не выходить по ночам на улицу. Значит, Лев перестал быть мальчиком, слепо подчиня­ющимся законам.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Кон­нор. — Ты хоть понимаешь, какие тебе грозят неприятности?

Лев продолжает светить фонариком в гла­за, и Коннор не видит его лица.

— Ты меня ударил утром, — говорит он.

— Ударил, потому что ты это заслужил.

— Я знаю. Да, заслужил, поэтому все нормаль­но, — соглашается Лев. — Но если ударишь еще когда-нибудь, пожалеешь.

Хотя Коннор не собирался бить его снова, ультиматумов он в принципе не терпит и отве­чать на них согласием не привык.

— Я тебя ударю, — говорит Коннор, — если будет за что.

За световой завесой воцаряется молчание.

— Справедливо, — наконец отзывается Лев. — Но только в случае, если действительно будет за что.

Убрав в карман фонарик, Лев уходит. Но Коннору уже не спится. У каждого беглеца есть секрет, которым он не станет делиться ни с кем. Очевидно, есть такая тайна и у Льва.

***

Через два дня Коннора вызывает к себе Ад­мирал. Очевидно, ему нужно что-то починить.

Его штаб-квартира находится в салоне старого «Боинга-747», служившего личным самолетом президента США за много лет до того момен­та, когда Коннор появился на свет. Турбин под крыльями нет, и президентская символика на фюзеляже закрашена, но, если приглядеться, эмблема все равно видна под слоем свежей краски.

Сжимая ручку ящика с инструментами, Кон­нор поднимается по трапу, от души надеясь, что ничего серьезного не произошло и ему удаст­ся быстро разобраться с поломкой и убраться восвояси.

Коннора обуревает любопытство. Он хочет посмотреть, как живет Адмирал и что находит­ся внутри президентского самолета. Впрочем, при этом придется постоянно находиться в по­ле зрения пронзительных глаз Адмирала, и это пугает Коннора.

Оказавшись в салоне, он видит двух ребят младшего возраста, занятых уборкой. Коннору их лица не знакомы; он рассчитывал увидеть здесь кого-то из Золотой молодежи, но, кроме двух уборщиков, в салоне никого не видно. Да и обстановка, кстати, оказывается не такой уж роскошной, как он думал. Обивка кожаных кресел растрескалась, и ковер оставляет желать лучшего. Больше похоже на салон старого ав­томобиля, которых предостаточно в Акроне, чем на интерьер личного лайнера президента Соединенных Штатов.

— А где Адмирал? — спрашивает Коннор. Ста­рик немедленно появляется откуда-то из глу­бин воздушного корабля. Глаза Коннора еще не совсем привыкли к полумраку салона, но он тем не менее замечает в руке Адмирала пи­столет.

— Коннор! Я рад, что ты зашел, — говорит он, заметив мальчика.

Увидев пистолет, Коннор вздрагивает; к то­му же он неприятно поражен тем, что Адмирал знает, как его зовут.

— Это зачем? — спрашивает он, указывая на пистолет.

— Просто чищу его, — объясняет Адмирал. Удивительно, думает Коннор, если он его чис­тит, почему не вынул обойму? Однако от даль­нейших расспросов решает воздержаться. Ад­мирал кладет пистолет в ящик стола и запира­ет на ключ. Отослав уборщиков, он тщательно закрывает за ними люк. Ситуация складывает­ся в соответствии с худшим сценарием, кото­рый Коннор только мог себе вообразить, и мальчик чувствует, как его кровь под воздейст­вием адреналина начинает закипать. В пальцах рук и ног ощущается характерное покалыва­ние, как перед дракой или поспешным бегст­вом. Он замирает в ожидании худшего.

— Вы хотели, чтобы я что-то починил, сэр?

— Да, верно. Кофеварку.

— Почему бы вам просто не попросить прине­сти другую из соседнего самолета?

— Потому, — отвечает Адмирал спокойно, — что я предпочитаю пользоваться своей.

Он приглашает Коннора проследовать за собой во внутренние покои. Салон «боинга» оказывается еще больше, чем ожидал Коннор. По сторонам прохода тут и там попадаются двери, ведущие в каюты, конференц-залы и ка­бинеты.

— Знаешь, твое имя у всех на слуху, — замечает Адмирал.

Для Коннора это новость, и нельзя сказать, чтобы приятная.

— Это почему?

— Прежде всего потому, что ты отлично чи­нишь вещи. Кроме того, тебя считают отмен­ным драчуном.

Коннор решает, что Адмирал вызвал его, чтобы провести разговор на тему дисциплины. Да, попав на Кладбище, он стал драться реже, но всем известно, что Адмирал не терпит непо­слушания.

— Прошу прощения за драки, сэр.

— Не стоит. Я понимаю, ты такой человек. Как пушка, сорвавшаяся с лафета. Но это твое личное дело, по крайней мере, пока ствол на­правлен в нужном направлении.

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, сэр.

— Видишь ли, я понял, что, вступая в драку, ты всегда стараешься решить ту или иную пробле­му. Даже если проигрываешь. Значит, ты, в ко­свенном смысле, продолжаешь чинить вещи, только иным способом, — говорит Адмирал, награждая мальчика ослепительной белозубой улыбкой. Коннора передергивает. Он пытается скрыть это, но Адмирал наверняка все видел. Они останавливаются в небольшой кают-ком­пании, совмещенной с кухней.

— Ну вот, пришли, — объявляет Адмирал.

Старая машина для приготовления кофе стоит на кухонной стойке. Она, слава богу, не сложная. Коннор достает отвертку, чтобы от­крутить винты, удерживающие заднюю крыш­ку, но в этот момент замечает, что вилка не вставлена в розетку. Он подключает прибор, на панели загорается огонек, и машина начинает выплевывать горячий кофе в стоящий на под­ставке небольшой стеклянный кофейник.

— Что ж, похоже, все нормально, — говорит Адмирал, улыбаясь своей ужасной белозубой улыбкой.

— Вы меня не для этого позвали, не так ли? — спрашивает Коннор.

— Присядь, — предлагает Адмирал.

— Нет, спасибо.

— И все же присядь.

В этот момент Коннор замечает фотогра­фию. На стене их несколько, внимание мальчика приковывает та, на которой изобра­жен улыбающийся мальчик примерно его воз­раста. Улыбка кажется Коннору знакомой. Ес­ли уж говорить прямо, мальчик улыбается в точности, как Адмирал. Все, как сказал Ро­ланд! Коннору хочется сорваться и покинуть опасное место как можно быстрее, но тут в го­лове снова раздается голос Рисы, призываю­щей его проверить, какие имеются альтерна­тивы. Да, бежать можно. Он добежит до люка быстрее Адмирала, и тот не успеет его перехватить, но быстро открыть дверь не удастся. Можно вырубить Адмирала, воспользовав­шись каким-нибудь инструментом из ящика. Это даст возможность выиграть время. Но ку­да бежать? За границей Кладбища пустыня, бескрайняя равнина, покрытая твердой рас­трескавшейся коркой. В итоге Коннор реша­ет, что никаких вариантов, кроме как принять приглашение Адмирала, нет, и садится в пред­ложенное кресло.

— Я тебе не нравлюсь, верно? — спрашивает Адмирал.

Коннор старается не смотреть ему в глаза.

— Вы приютили меня здесь и тем самым спас­ли мне жизнь...

— У тебя нет выбора. Придется отвечать на поставленный вопрос. Повторяю. Я тебе не нравлюсь, верно?

Коннора снова передергивает, только на этот раз он даже не пытается скрыть этот факт.

— Нет, сэр, не нравитесь.

— Я хочу знать почему.

Коннор лишь натянуто усмехается в ответ.

— Считаешь меня работорговцем? — продол­жает Адмирал. — Думаешь, я использую бегле­цов в целях наживы?

— Если вы знаете наперед, что я отвечу, зачем спрашиваете?

— Перестань отворачиваться.

Но Коннор решил во что бы то ни стало не смотреть в глаза этому странному человеку, вернее, не позволять ему смотреть в глаза себе.

— Я сказал, в глаза смотри!

Коннор неохотно поднимает взгляд и смот­рит Адмиралу в глаза.

— Вот, смотрю.

— Полагаю, ты парень неглупый. Я хочу, что­бы ты подумал. Думай! Я адмирал Военно-мор­ского флота США. Имею награды. Думаешь, у меня есть нужда торговать детьми, чтобы зара­ботать?

— Не знаю.

— Думай! Считаешь, я люблю деньги и рос­кошь? Я что, живу в особняке? Нет. Езжу отды­хать на острова? Нет. Я провожу время в этой чертовой пустыне и живу в старом вонючем са­молете круглый год. Как ты думаешь, зачем я это делаю?

— Я не знаю!

— А мне кажется, знаешь.

Коннор, не удержавшись, вскакивает, чувст­вуя, что, несмотря на грозный голос и жесткую манеру разговаривать, Адмирал пугает его все меньше и меньше. Глупо это или нет, осмотри­тельно или опрометчиво, но мальчик хочет вы­ложить ему все, что накопилось. В конце кон­цов, он сам напросился.

— Вы здесь потому, что любите власть. Вам правится осознавать, что сотни беспомощ­ных детей целиком и полностью зависят от вашей воли. А еще вам нравится решать, кто отправится на разборку и какие части доста­нутся вам.

Адмирал явно не ожидал такого. Неожидан­но он оказался в позиции защищающегося.

— Что ты сказал? — удивленно спрашивает он.

— Да это же ясно! Все эти шрамы. А зубы? Вы же не родились с этими зубами, верно? Так что же вам нужно от меня? Глаза? Или уши? Может, руки, которые так ловко умеют чинить вещи? Для этого я здесь? Да?

— Ты зашел слишком далеко, — рычит Адмирал.

— Нет, это вы зашли слишком далеко!

Адмирал похож на разъяренного зверя, и Коннору впору было бы испугаться, но, как уже было сказано, он похож на пушку, сорвавшуюся с лафета, и момент, когда можно было остано­виться, миновал.

— Мы попадаем сюда от отчаяния! То, что вы делаете с нами, это... это... бесстыдно!

— Значит, ты считаешь, что я — чудовище!

— Да!

— И мои зубы доказывают это?

— Да!

— Тогда можешь забрать их!

Сказав это, Адмирал делает нечто неверо­ятное. Он засовывает в рот руку, хватается пальцами за челюсть и вырывает зубы изо рта. Глядя на Коннора бешеными глазами, он броса­ет нечто, похожее на зажим из розовой пласт­массы на стол, где он от удара разваливается на две половинки.

Коннор кричит от ужаса. Перед ним на сто­ле лежат два ряда белоснежных зубов. Они вправлены в розовые десны. Но крови нет. По­чему нет крови? Во рту Адмирала ее тоже не видно. Зато лицо преобразилось — щеки ввали­лись, а рот стал похож на темную пещеру, об­рамленную безжизненными, обвисшими губа­ми. Коннор даже не может решить, что ужас­ней — лицо Адмирала или эти вырванные, но не кровоточащие челюсти.

— Это вставные челюсти, — говорит Адми­рал. — Раньше, когда не было разборок, ими часто пользовались. Но теперь они никому не нужны. Действительно, кто захочет носить во рту куски пластика, когда за ту же цену, даже за половину, можно приобрести полный набор зубов, принадлежавший раньше молодому, здоровому парню? Мне пришлось заказать че­люсти в Таиланде, здесь их просто больше не делают.

— Я... не понимаю... — признается Коннор, глядя на вставные челюсти. Вспомнив что-то важное, он резко оборачивается, чтобы взгля­нуть на фотографию улыбающегося мальчика, висящую на стене. Адмирал смотрит туда же.

— Это мой покойный сын, — говорит он. — У него была такая же улыбка, как у меня, и вставные челюсти сделали согласно отпечат­кам его зубов.

Безусловно, услышать такое объяснение ку­да приятней, чем найти подтверждение рос­сказням Роланда.

— Простите, сэр, — говорит Коннор.

Принимает Адмирал извинения или нет, неясно. Однако и не отвергает, что само по се­бе уже неплохо.

— На деньги, которые я получаю, отправляя людей на работу, мы кормим оставшихся здесь ребят. Кроме того, они идут на оплату убежищ и складов, где мы прячем тех, кого нашли на улице. На них я покупаю самолеты, чтобы при­везти ребят в багажном отделении. Кроме то­го, приходится давать взятки куче официаль­ных лиц, чтобы те, кому положено следить за нами, смотрели на происходящее сквозь паль­цы. Оставшиеся средства уходят тем, кто до­стигает совершеннолетия и отправляется в пу­тешествие по нашему жестокому миру, в кото­ром без денег никак. Так что, как видишь, я действительно работорговец, если тебе так нравится это определение, но не такое уж чудо­вище, как ты подумал.

Коннор снова смотрит на стол. Вставные челюсти все еще там — лежат, покрытые слюной, слегка поблескивая в лучах лампы. Он хо­чет взять их и подать Адмиралу в качестве жес­та доброй воли, но потом решает, что это слишком отвратительное занятие. Пусть уж Ад­мирал как-нибудь сам справится с этим делом.

— Ну что, веришь тому, что я тебе здесь рас­сказал? — спрашивает Адмирал.

Коннор пытается еще раз все как следует обдумать, но на него свалилась такая масса информации, что мозг просто отказывается обрабатывать ее. Стрелка внутреннего ком­паса вертится как бешеная. Правда и домыс­лы, факты и заблуждения — все смешалось в голове в какой-то чудовищный коктейль. От­личить одно от другого решительно невоз­можно.

— Ну, наверное, — говорит наконец Коннор.

— Можешь мне поверить, — говорит Адми­рал. — Впрочем, ты увидишь сегодня и более страшные вещи, чем старческие вставные че­люсти. Мне нужно убедиться в том, что дове­рие к тебе оправданно.

***

В полумиле от старого президентского лай­нера, в четырнадцатом ряду, на месте под номе­ром тридцать два, стоит списанный самолет с логотипом «FedЕх» на борту. Его поставили на стоянку больше месяца назад, и никто с тех пор его не двигал.

Адмирал попросил Коннора отвезти его к лайнеру на электромобиле, в котором он при­вык передвигаться, но сначала достал из стола пистолет. «Превентивные меры» — так охарак­теризовал свои действия Адмирал.

Под правым крылом самолета видны пять холмиков. В изголовье каждой могилы лежит крупный булыжник, чтобы впоследствии их можно было найти. Здесь похоронены пятеро ребят, задохнувшихся во время перелета, и при­сутствие могил целиком и полностью оправды­вает название владений Адмирала.

Люк багажного отделения открыт, и Адми­рал просит остановиться возле него.

— Заберись внутрь и найди клетку под номе­ром 2933, — говорит он Коннору. — Посмотри, что там,потом поговорим.

— Вы со мной не пойдете?

— Я уже там был, — говорит Адмирал, переда­вая ему фонарик. — Возьми, пригодится.

Коннор поднимается на крышу электро­мобиля и забирается в люк. Оказавшись в ба­гажном отделении, он включает фонарик и видит в его тусклом свете знакомую картину. В багажном отделении ничего не изменилось с того момента, когда он был здесь в послед­ний раз. Крышки клеток открыты, в воздухе стоит запах мочи. Ящики похожи на лона, в которых ему и его товарищам пришлось пере­жить второе рождение. Коннор проходит ряд за рядом, углубляясь все дальше, и находит клетку, в которой он прибыл на Кладбище вместе с Диего, Гундосом и Хайденом. Затем, потратив на поиски еще некоторое время, он обнаруживает корзину номер 2933. Она стоит у дальней стенки, — очевидно, ее загрузили од­ной из первых. Крышка закрыта, но не полно­стью. Распахнув ее, Коннор направляет внутрь луч фонарика.

Осознав наконец, что перед ним, Коннор кричит от ужаса и рефлекторно отпрыгивает, ударившись головой о стенку клетки, стоящей позади. Адмирал мог бы его и предупредить, но не сделал этого. Ладно. Хорошо. Я понимаю, что это. Все равно уже ничего не сделаешь. В корзине нет ничего такого, что я не смог бы увидеть еще раз. И все же, чтобы снова загля­нуть внутрь, Коннору приходится проделать большую внутреннюю работу. Успокоившись, он снова приоткрывает крышку. Под ней — пять мертвых детей.

Всем по семнадцать лет. Впереди Мегафон и Дживс. За ними Кевин, Мелинда и Рауль — члены трибунала, занимающегося распределе­нием должностей. Все пять человек из Золотой молодежи на месте. Крови нет, как нет и самих ран. Их можно было бы принять за спящих, ес­ли б не открытые глаза Мегафона, устремлен­ные в никуда.

Разум Коннора мутится. Неужели это сде­лал Адмирал? Может, он все-таки опасный ма­ньяк? Но зачем ему это? Нет, это кто-то другой.

Выбравшись из багажного отделения, Кон­нор застает Адмирала за работой. Он ухажива­ет за могилами — поправляет лежащие в голо­вах камни и выравнивает холмики.

— Ребята исчезли вчера вечером. Я нашел их в корзине утром. Она была закрыта, — объясня­ет Адмирал. — Они задохнулись, как те пятеро, прибывшие в одной партии с тобой. Это та же самая корзина.

— Кто мог это сделать?

— Я бы тоже хотел знать кто, — подхватывает Адмирал.

Убедившись, что с могилами все в порядке, он поворачивается к Коннору.

— Кто бы это ни сделал, он специально вы­брал пятерку самых авторитетных ребят... а это значит, он систематически разрушает структуру управления, созданную мной, чтобы без помех взобраться на ее вершину.

Коннор знает, что сделать это мог только один человек. Но, хотя сомнений быть не мо­жет, поверить в то, что Роланд способен на та­кие страшные вещи, трудно.

— Они хотели, чтобы я их обнаружил, — про­должает Адмирал. — Здесь стоял мой электро­мобиль, и утром я его нашел. Сомнений нет, Коннор, мне объявили войну. Это точечный удар. Эти пять человек были моими глазами и ушами, помогали мне присматривать за всеми. Теперь я лишен этой возможности.

Адмирал оборачивается и смотрит на вход и багажное отделение, черной дырой зияющий на ярко освещенном фюзеляже.

— Вечером нам придется сюда вернуться, что­бы похоронить ребят, — говорит он, — и мы не должны никому рассказывать о том, что они умерли. Если слух об этом распространится, можно считать, что враг одержал свою первую победу. Если же кто-то все же начнет болтать — а так и будет, — мы сможем проследить источ­ник слухов и найдем мерзавцев.

— И что потом? — спрашивает Коннор.

— А потом нужно будет восстановить справед­ливость. Но пока придется держать язык за зу­бами.

По дороге назад Адмирал без обиняков рас­сказывает Коннору, что ему от него нужно.

— Я хочу найти новую пару глаз и ушей. Кто-то должен держать меня в курсе того, что проис­ходит среди ребят. И вычислить, кто же этот волк в овечьей шкуре. Я прошу тебя это сде­лать.

— Вы хотите, чтобы я стал шпионом?

— А на чьей ты стороне? Ты со мной или с эти­ми убийцами?

Теперь Коннору становится окончательно понятно, зачем Адмирал его вызвал и заставил посмотреть, что в корзине. Одно дело, если те­бе расскажут о таком, и совсем другое, если ты видел это своими глазами. После того как Кон­нор сам обнаружил тела, сомнений в том, на чьей он стороне, уже не возникает.

— Почему я? — спрашивает он Адмирала.

Начальник снова улыбается ему, обнажая безупречные зубы, но теперь его улыбка боль­ше не пугает Коннора.

— Потому, мой друг, что ты наименьшее из зол.

На следующее утро Адмирал официально объявляет о том, что пятеро погибших ребят отправились организовывать новые убежища для беглецов. Во время собрания Коннор на­блюдает за Роландом, надеясь зафиксировать какую-то реакцию — мимолетную улыбку или жест, предназначенный сообщникам. Однако верзила ничем себя не выдает. Ни малейших признаков того, что Роланду что-то известно о судьбе ребят, Коннор не замечает. Более того, на протяжении всего собрания здоровяк де­монстрирует полное отсутствие интереса к происходящему. Он рассеян, и мысли его, оче­видно, витают в каких-то иных сферах. Похо­же, ему не терпится перейти к исполнению слу­жебных обязанностей.

Тому есть веские причины. Общение с Теса­ком начинает приносить свои плоды. В тече­ние последней пары недель Роланд научился пилотировать вертолет на профессиональном уровне, и когда Тесака нет поблизости, он бес­платно катает ребят согласно какой-то своей программе поощрения. Роланд утверждает, что Тесак не против, но Коннор уверен, что он просто ни о чем не догадывается. Сначала он решает, что Роланд катает исключительно ре­бят из своего круга, но это не так. Он постепен­но расширяет сферу влияния и включает в нее ребят, которых раньше не знал. Делает он это следующим образом: желающие оказаться на борту вертолета, которых всегда оказывается больше, чем посадочных мест, должны прого­лосовать и выбрать, кому лететь. Фактически, Роланд поставил себя на место начальника и активно пользуется демократическими прин­ципами, внедренными Адмиралом. Можно ска­зать, что он ведет себя так, что создается впе­чатление, что он здесь главный.

В присутствии Адмирала он активно ими­тирует лояльность, но когда его нет, он ведет подрывную деятельность. Вокруг него всегда крутятся какие-то люди. Умение собирать тол­пу — одна из сильных сторон его натуры, и он никогда не упускает возможности лишний раз нанести удар по авторитету начальника. «Ад­мирал далек от народа, — говорит он. — Он не знает, что это такое — быть одним из нас. На­верняка не понимает даже, кто мы и что нам нужно». Среди ребят, попавших в зависи­мость, он развивает теории по поводу зубов Адмирала, его шрамов и дьявольских планов по продаже всех и каждого на органы. Роланд намеренно усиливает страх перед начальни­ком и сеет в умах семя недоверия к Адмиралу, стараясь обратить в свою веру как можно боль­ше ребят.

Иногда Коннору приходится в прямом смысле слова закусывать губу, когда Роланд на­чинает распространяться на тему Адмирала.

Но сделать ничего нельзя — стоит Коннору ска­зать хоть слово в защиту, и Роланд поймет, на чьей тот стороне.

***

На Кладбище есть самолет, в котором мож­но отдохнуть и развлечься в свободное время. Он стоит неподалеку от навеса, под которым проходят собрания. В салоне есть несколько телевизоров, приставки с видеоиграми, аппа­рат для игры в пинбол, относительно удобные диваны и кресла, а под крыльями стоят столы для игры в бильярд. Коннор предложил устано­вить рядом с ними распылители, превращаю­щие воду в состоящий из мельчайших капелек туман, чтобы днем под крыльями было не так жарко, как в других местах. Первоначально он хотел сделать это для удобства, но впоследст­вии сообразил, что проект позволяет ему, не вызывая подозрений, постоянно присутство­вать в зоне развлечений, слушая разговоры и разбираясь, кто к какой клике принадлежит, словом, заниматься обычными шпионскими делами. Проблема в одном — Коннор, как и Ро­ланд, постоянно оказывается в центре внима­ния. Ребята толкутся возле него, предлагают помощь, и мальчик чувствует себя Томом Сойером, красящим забор. Ему хотелось быть мало­привлекательной и незаметной мухой, сидя­щей на стене, а ребята видят в нем лидера. Приходится радоваться хотя бы тому, что он так никому и не рассказал, что он и так называ­емый Беглец из Акрона — одно и то же лицо. Прошло уже немало времени, и, согласно по­следним слухам, Беглец уложил целый отряд полицейских, перехитрил всю Национальную гвардию, захватил и разрушил более десятка за­готовительных лагерей. Слава богу, что он не стал болтать — внимания ему и так уделяют слишком много, а такая репутация могла бы по­вредить еще больше.

Пока Коннор устанавливает ряд распылителей, Роланд внимательно следит за ним, де­лая вид, будто играет в бильярд. Не выдержав, он наконец откладывает в сторону кий и под­ходит.

— Я смотрю, ты у нас неутомимый, как пчел­ка, — говорит Роланд достаточно громко, что­бы его слышали остальные. Коннор стоит на стремянке, присоединяя к крылу верхний ряд распылителей. Положение выгодное, так как оно дает ему возможность разговаривать с Ро­ландом, глядя на него сверху вниз.

— Я хочу, чтобы жизнь здесь стала немного более комфортной, — отвечает он. — Мне кажется, без распылителей здесь никак, иначе все просто задохнутся на такой жаре.

Роланд сохраняет невозмутимую мину про­фессионального игрока в покер.

— Похоже, ты стал новым золотым мальчи­ком у Адмирала. Другие-то все уехали.

Оглянувшись и убедившись, что завладел вниманием присутствующих, Роланд продол­жает свою речь.

— Я видел, как ты заходил в его самолет, — го­ворит он.

— Ему, как и всем, иногда требуется что-то по­чинить, — отвечает Коннор. — Вот и все.

В этот момент, дабы помешать Роланду, же­лающему, очевидно, продолжить допрос, в раз­говор вмешивается Хайден, играющий в биль­ярд за соседним столом.

— Коннор, кстати, не один там появляется, — говорит он. — Туда все время кто-нибудь ходит. То еду приносят, то убираются — и даже небе­зызвестный всем Гундос, которого все мы так любим, периодически туда наведывается.

Все оборачиваются к Гундосу, торчащему, как всегда, возле аппарата для игры в пинбол, к которому он словно прикипел вскоре после прибытия на Кладбище.

— Что такое? — спрашивает он.

— Ты бывал в гостях у Адмирала, не правда ли? — спрашивает Хайден. — Ты же не будешь это отрицать.

— И что?

— Так что ему от тебя нужно? Думаю, всем бу­дет небезынтересно это узнать.

Гундос, чувствующий себя неловко, неожи­данно сделавшись центром всеобщего внима­ния, досадливо морщится.

— Да он просто расспрашивал меня о семье, о доме и все такое.

Коннор удивлен. Возможно, думает он, Ад­мирал решил не ограничиваться общением с ним и найти себе других добровольных по­мощников, желающих поспособствовать в по­исках убийц. Несомненно, Гундос — человек ку­да менее заметный, чем Коннор, но, помимо глаз и ушей, в голове резидента должны быть еще и мозги, чем мальчик похвастаться явно не может.

— Я знаю, что ему от него нужно, — заявляет Роланд. — Он хочет взять себе волосы Гундоса.

— Да ты что!

— Да, да, он же лысеет, видел? А у тебя отличные волосы. Вот старик и решил снять с тебя скальп, а остальное отправить на разборку!

— Заткнись!

Слушатели смеются. Естественно, Роланд шутит, но Коннору приходит в голову, что мно­гие задумались над тем, правда это или нет. Гун­дос, видимо, тоже испугался, потому что стал похож на побитую собаку. Коннор приходит в бешенство, увидев это.

— Да, молодец, — говорит он Роланду. — Под­калывай Гундоса почаще, покажи всем, какой ты пошляк и трус.

Спустившись с лестницы, Коннор встает прямо напротив верзилы и смотрит ему в глаза.

— Да, кстати, Мегафон оставил свою машин­ку, кажется? Может, тебе вместо него порабо­тать? Ты так много языком треплешь, тебе це­ны бы не было.

— Меня никто об этом не просил, — отвечает Роланд без тени улыбки.

***

Вечером Коннор и Адмирал встречаются в обстановке строжайшей секретности за чаш­кой кофе из машины, которую Коннор, как предполагается, починил. Разговор идет о Ро­ланде и о подозрениях Коннора относительно него, но Адмиралу этого мало.

— Подозрения, слухи — все это отлично, но не то. Нужны доказательства. Твои чувства — это твои чувства, но прямых улик нет, — говорит Адмирал, добавляя в кофе виски из фляжки.

Рапорт Коннора окончен, и он собирается уходить, но Адмирал его не отпускает. Он нали­вает ему вторую чашку кофе, после которой он, вероятно, всю ночь не сможет сомкнуть глаз. Впрочем, если принять во внимание сложив­шуюся ситуацию, думает Коннор, спать, види­мо, и так не придется.

— Очень мало кто знает о том, что я собира­юсь тебе рассказать, — говорит Адмирал.

— Тогда зачем мне об этом рассказывать? — спрашивает Коннор.

— Потому что это в моих интересах. Я хочу, чтобы ты знал.

Коннору импонирует прямота Адмирала, однако такой ответ тем не менее, будучи чест­ным, оставляет за кадром истинные мотивы Адмирала. Коннору приходит в голову, что на войне умение отвечать таким образом не раз выручало старика.

— Когда я был значительно моложе, — начина­ет Адмирал, — принимал участие в Хартландской войне. Шрамы, которые ты ошибочно принял за следы операций, я получил в резуль­тате разрыва гранаты.

— А на чьей вы были стороне?

Адмирал смотрит на него сурово. Коннор уже успел привыкнуть к манерам старика, но ему все равно становится не по себе.

— А много ли ты знаешь о Хартландской войне?

— В учебнике был параграф на эту тему, — от­вечает Коннор, пожимая плечами, — но у нас были госэкзамены, и мы до него так и не до­шли.

Адмирал с отвращением отмахивается от его слов:

— В учебниках все обернуто в сахарную вату. Никто не хочет знать, как все было на самом деле. Ты спросил, на чьей я был стороне. Дело в том, что на той войне было три стороны, не две. Была Армия Жизни, Бригада Выбора и ос­татки армии Соединенных Штатов. Так вот по­следние видели свою задачу в том, чтобы не дать двум первым перебить друг друга. На их стороне был и я. К сожалению, успеха мы не добились. Видишь ли, для возникновения кон­фликта всегда требуется какой-то повод — раз­ница во мнениях, какой-нибудь спорный пред­мет. Но к тому времени, когда конфликт пере­растает в войну, повод уже не важен, потому что в этот момент важно только одно: насколь­ко сильно противоборствующие стороны друг друга ненавидят.

Прежде чем продолжить, Адмирал добавля­ет в кофе еще виски из фляжки.

— Период накануне войны был страшным. Все привычные понятия, помогавшие нам от­личить добро от зла, были вывернуты наизнан­ку. С одной стороны, люди убивали акушеров и гинекологов, делавших аборты, чтобы защи­тить право на жизнь, с другой — многие женщи­ны старались забеременеть лишь ради того, чтобы продать ткань плода. И лидеров выбира­ли не по способности вести за собой людей, а по умению упрямо защищать какой-нибудь один предмет. Все это было за пределами добра и зла! Затем произошел раскол в вооруженных силах, противоборствующие стороны получи­ли боевое оружие, и две группировки превра­тились в две армии, полные решимости унич­тожить друг друга. А потом был принят Билль о жизни.

Когда Адмирал произносит последнюю фразу, у Коннора по спине бегут мурашки. Раньше он законами не интересовался, но с то­го момента, когда он узнал о решении родите­лей, стал смотреть на вещи иначе.

— Идея о том, что беременность можно пре­рывать ретроспективно, путем расчленения ребенка, достигшего определенного возраста, возникла в моем присутствии, — продолжает Адмирал. — Сначала это была шутка, никто не воспринимал ее всерьез. Но в том же году уче­ного, сделавшего ряд открытий в сфере пере­садки органов, наградили Нобелевской преми­ей за создание техники, позволившей использовать при трансплантации любую часть организма донора.

Адмирал прерывается, чтобы сделать гло­ток кофе. Коннор же к своей чашке даже не притронулся. Он даже представить себе не в состоянии, как можно сделать хотя бы глоток, когда речь идет о таких вещах. Даже то, что он уже успел выпить, удается удерживать в желуд­ке с большим трудом.

— Война разгоралась, — продолжает свой рас­сказ Адмирал, — и добиться перемирия можно было, лишь усадив обе стороны за стол перего­воров. Именно мы предложили идею создания заготовительных лагерей, в которых жизнь не­желанных детей прекращается, но без умерщв­ления. Мы думали, что предложение шокирует обе стороны и в них проснется здравый смысл, что они посмотрят друг другу в глаза через стол и кто-нибудь из них дрогнет. Но никто не дрог­нул. Возможность прерывать жизнь детей, не убивая их, обе стороны нашли приемлемой. Билль о жизни был подписан, было заключено перемирие, и война окончилась. Все так радо­вались этому, что о последствиях никто не бес­покоился.

Адмирал умолкает и мысленно уносится в прошлое. Через какое-то время он снова воз­вращается к реальности.

— Уверен, ты знаешь, что было дальше, — за­канчивает он, сопровождая слова красноречи­вым взмахом руки.

Всех подробностей Коннор не знает, но об­щая идея ему понятна.

— Людям нужны были органы, — говорит он.

— Я бы сказал, требовались органы. К приме­ру, появилась возможность в случае рака пря­мой кишки заменить ее на здоровую. Человек, серьезно пострадавший при несчастном случае, теперь не умрет. Поврежденные органы заменят на новые, и он будет жить. Сморщен­ную старческую руку, скрюченную артритом, можно заменить на здоровую, взятую у парня, которому лет на пятьдесят меньше, чем паци­енту. Кто-то же должен был стать донором ор­ганов.

Адмирал делает паузу, чтобы поразмыслить.

— Если бы люди становились донорами орга­нов по своей воле, нужды в заготовительных лагерях никогда бы не возникло... — говорит он. — Но люди не любят разбрасываться тем, что им принадлежит, даже после смерти. Этика оказалась бессильной перед жадностью — и трансформация случилась очень скоро. Люди быстро смекнули, что заготовительные лаге­ря — прибыльные предприятия, и они стали процветать при молчаливом одобрении окру­жающих.

Адмирал оборачивается и смотрит на фото­графию сына. Хотя Адмирал еще ничего не ска­зал, Коннору и так ясно, в чем он собирается признаться, но мальчику хочется, чтобы он сделал это сам.

— Мой сын, Харлан, был отличным парнем. Умным. Но сложным, ты знаешь, о чем я.

— Я и сам такой, — соглашается Коннор с лег­кой усмешкой.

Адмирал кивает.

— Это случилось десять лет назад. Он связал­ся с нехорошей компанией, и их поймали на воровстве. Черт, да я и сам был таким в его воз­расте, поэтому родители и послали меня в во­енное училище, чтобы скорректировать пове­дение. Только в случае с Харланом я решил по­ступить иначе.

— И отдали его на разборку.

— Да. Я был одним из инициаторов мирного соглашения. Все ждали, что я лично подам пример.

Адмирал снова вынужден прерваться. Под­няв руку, он прижимает к глазам большой и ука­зательный пальцы, чтобы предотвратить пото­ки слез.

— Мы подписали разрешение, а потом переду­мали. Но было уже поздно. Харлана забрали прямо из школы, отправи­ли в лагерь и там немедленно разобрали. Когда я заявил, что изменил решение, дело было уже сделано.

Коннор ни разу не думал о бремени, ложа­щемся на плечи родителей, принявших реше­ние подписать разрешение на разборку. Он да­же представить себе не мог, что способен ис­пытывать сочувствие к родителям, совершив­шим это злодеяние, не говоря уже о человеке, ставшем одним из авторов бесчеловечного за­кона.

— Я вам сочувствую, — говорит он Адмиралу с полной искренностью.

Услышав это, Адмирал тут же берет себя в руки, практически немедленно.

— Не нужно сожалений, — говорит он. — Ты и сам попал сюда лишь потому, что чудом избе­жал участи моего сына. Жена впоследствии ушла от меня и основала фонд памяти Харлана. Я остался на службе и в последующие несколь­ко лет много пил, трезвым меня почти не виде­ли. Так все и шло, пока три года назад у меня не появилась Великая идея, как я ее называю. Кладбище стало ее воплощением, а дети, среди которых находишься и ты, результатом. На данный момент мне удалось спасти от разбор­ки уже более тысячи человек.

Теперь наконец ясно, почему Адмирал вы­звал его на этот разговор. Это была не просто исповедь. Он хотел заручиться поддержкой Коннора, лишний раз подпитать его лояль­ность — и это сработало. Адмирал и правда одержимый человек, но его одержимость спа­сает людям жизни. Хайден как-то сказал, что Коннор — за справедливость. Эта черта те­перь делает его преданным соратником Адми­рала. Остается только предложить тост.

— За Харлана, — говорит Коннор, поднимая кружку.

— За Харлана! — эхом отзывается Адмирал, и они вместе пьют в его честь.

— Мало-помалу мне удается кое-что испра­вить, Коннор, — признается старик. — Медлен­но, зато в нескольких направлениях.

35. Лев

Не столь важно, где был Лев в период после расставания с СайФаем и появлением на Клад­бище. Гораздо важнее, в каком он в это время находился состоянии. А в душе у него в то вре­мя было так же темно и пусто, как в тех непри­ютных местах, где ему порой приходилось но­чевать.

В скитаниях он провел около месяца, за это время ему пришлось пойти на ряд неприятных компромиссов, совершая при случае мелкие преступления, — и все это ради выживания. Бы­стро обучаясь, Лев вскоре приобрел все необ­ходимые навыки, позволяющие выжить в экс­тремальных условиях улицы. Считается, что язык и культуру какой-либо страны легче всего изучать методом погружения. За короткое вре­мя Лев стал настоящим беспризорником, мало отличающимся от тех, кому пришлось вести та­кую жизнь с самого детства.

Оказавшись в одном из убежищ, входящем в сеть, выстроенную Адмиралом, он быстро дал понять окружающим, что с ним шутки пло­хи. О том, что его должны были принести в жертву, Лев никому уже не рассказывал. Он придумал и распространял слух о том, что ро­дители решили отдать его на разборку после того, как полицейские взяли его под стражу по обвинению в вооруженном ограблении. Он остановился на этой версии, потому что никогда в жизни даже не держал в руках оружия, и, рас­сказывая эту историю, Лев всегда в душе забав­лялся. Удивительно, но все, с кем он делился жуткими подробностями предполагаемого грабежа, свято ему верили — и это при том, что Лев никогда не умел лгать. Но потом, когда он однажды заглянул в зеркало и испугался собст­венного взгляда, мальчик все понял.

К тому времени, как он попал на Кладбище, окружающие предпочитали держаться от него подальше, и Льва это полностью устраивало.

***

В ту же ночь, когда Адмирал с Коннором проводят тайную конференцию, Лев тайком выбирается из самолета и ныряет в кромеш­ную тьму безлунной ночи, не включая фонарик.

В первый вечер ему удалось незаметно ускользнуть и найти Коннора, чтобы объяс­нить ему кое-какие вещи. С тех пор прошло уже немало времени, синяк почти исчез, и больше о том происшествии они не говорили. Они во­обще почти не разговаривали с Коннором, по­тому что Лев был занят другими мыслями. Каж­дый вечер он пытался незаметно исчезнуть, но его ловили и заставляли вернуться. Теперь цепных собак Адмирала нет на месте, и часовые за­метно расслабились. Неслышно крадясь между самолетами, он видит, что некоторые из них спят на посту.

Лев думает о том, что Адмирал совершил глупый поступок, отослав пятерку лучших ре­бят и не позаботившись о подготовке смены.

Отойдя подальше, Лев включает фонарик, чтобы посмотреть, где он, и определить, куда идти. Он хочет найти место, о котором ему рас­сказала одна девочка, с которой его свела судь­ба несколько недель назад. Она была очень по­хожа на него. Теперь Лев надеется встретить других таких же людей. Ряд тридцать, место двенадцать. Это самый дальний ряд на Кладби­ще, дальше уже пустыня. На месте номер три­надцать стоит древний DC-10, совсем сгнив­ший. Лев распахивает люк и забирается внутрь, его встречают двое ребят. Увидев его, они бросаются вперед и занимают оборони­тельную стойку.

— Я Лев, — говорит он. — Меня сюда прислали.

Ребят Лев не знает, но это неудивительно — он недостаточно долго прожил на Кладбище, чтобы запомнить всех в лицо. Одна из двоих — девушка азиатской внешности с розовыми во­лосами. Второй — наголо обритый парень, с ног до головы покрытый татуировками.

— И кто тебя прислал? — спрашивает бритый.

— Девушка, с которой я познакомился в Коло­радо. Ее зовут Джулиан.

Из темноты выходит третий человек — не подросток, взрослый. На вид ему лет двад­цать — двадцать пять. На скуластом, худом лице улыбка. Голова увенчана копной грязных ры­жих волос, на подбородке — козлиная бородка в тон. Это Тесак, пилот вертолета Адмирала.

— А, так тебя Джулиан прислала! — говорит он. — Круто! Как она?

В течение пары секунд Лев обдумывает ответ.

— Она сделала то, что должна была сделать, — наконец произносит он.

— Ясно, — кивает Тесак.

Ребята, вышедшие навстречу первыми, представляются. Парня с голым черепом зовут Блэйном, девушку — Маи.

— А что, тот бугай, что помогает тебе с верто­летом, тоже в теме? — спрашивает Лев Тесака.

— Роланд? — спрашивает он с отвращением. — Ни за что в жизни! Роланд не совсем... подходя­щий материал для нашей маленькой группы, — объясняет Тесак. — Ты пришел передать при­вет от Джулиан или есть еще какие-нибудь при­чины?

— Я пришел, потому что хочу быть заодно с вами.

— Это понятно, — говорит Тесак, — но мы пло­хо тебя знаем.

— Расскажи о себе, — просит Маи.

Лев уже было собрался рассказать им де­журную историю об аресте за ограбление, но что-то заставляет его замолчать, едва открыв рот. Он передумал. В такие моменты лгать не стоит. Общение с этими людьми нужно начи­нать с правды, и он рассказывает им все: с мо­мента, когда его похитил Коннор, до их путе­шествия с СайФаем и после него. Когда Лев за­канчивает рассказ, Тесак выглядит очень, очень довольным.

— Значит, тебя должны были в жертву прине­сти! Это очень хорошо. Ты даже не представля­ешь, насколько это здорово!

— И что? — спрашивает Лев. — Вы принимаете меня или нет?

Воцаряется молчание. Все становятся край­не серьезными. Лев понимает, что сейчас нач­нется какой-то ритуал.

— Скажи, Лев, — просит Тесак, — насколько сильно ты ненавидишь тех, кто хотел отдать те­бя на разборку?

— Сильно.

— Прости, но этого недостаточно.

Лев закрывает глаза и погружается в воспо­минания. Он думает о родителях, о том, что они хотели с ним сделать и как заставили его поверить в то, что он избранный, носитель священной миссии.

— Так насколько сильно ты их ненавидишь?

— Беспредельно, — отвечает Лев.

— А как сильно ты ненавидишь людей, кото­рым понадобились бы части твоего тела?

— Беспредельно.

— И насколько сильно ты хочешь заставить их, а вместе с ними и весь мир заплатить за то, что с тобой собирались сделать?

— Беспредельно.

Да, кто-то должен заплатить за несправедливость, допущенную по отношению к нему. Они все за это заплатят. Он их заставит.

— Отлично, — говорит Тесак.

Лев сам поражен глубиной обуявшего его бешенства, но оно пугает его все меньше и меньше. Ему кажется, что это хорошо.

— Может, он и настоящий, — говорит Блэйн.

Лев знает: стоит ему принести клятву, и пу­ти назад не будет.

— Я должен знать одну вещь, — говорит он, — потому что Джулиан... не могла мне этого объ­яснить. Скажите мне, во что вы верите.

— Во что верим? — переспрашивает Маи. Она вопросительно смотрит на Блэйна, но тот только смеется в ответ. Однако Тесак поднима­ет руку, прося его перестать.

— Нет, нет, — говорит он, — это хороший во­прос. Серьезный. Он заслуживает адекватного ответа. Если ты хочешь спросить, боремся ли мы за какое-то дело, то нет, можешь сразу об этом забыть.

Говоря, Тесак помогает себе, размахивая ру­ками.

— Биться за какую-то идею — это старо. Это не для нас. Мы верим в хаос. В землетрясения! В ураганы! В силы природы, потому что и мы сродни стихийному бедствию. Мы сами часть хаоса. Наше призвание — будоражить этот мир, бросать ему вызов.

— Как мы это сделали с Адмиралом, — вставля­ет Блэйн, хитро подмигивая. Тесак сердито смотрит на него. Маи испугана. Этого доста­точно, чтобы Лев насторожился.

— А что вы сделали с Адмиралом? — спрашива­ет он.

— Все это в прошлом, — говорит Маи, изогнув­шись, как рассерженная дикая пантера. Тем не менее видно, что ей страшно. — Мы не говорим о прошлом. Такой принцип. Понятно?

Тесак удовлетворенно кивает, и девушка слегка расслабляется.

— Все дело в том, — говорит пилот, — что это не важно. Не имеет значения, кому мы бросаем вызов. Главное, что мы это делаем. Мы считаем, что мир время от времени нужно встряхивать, иначе начинается застой. Я правильно говорю?

— Думаю, да, — отвечает Лев.

— Значит, затем мы и существуем, чтобы при­давать ему ускорение, — говорит Тесак, усмехаясь и показывая на Льва пальцем. — А ты? Вот и чем вопрос. Способен ли ты стать одним из нас?

Лев долго, внимательно смотрит на всех троих по очереди. Его родителям они бы точ­но не понравились. Он мог бы примкнуть к ним просто из чувства противоречия, но этого недостаточно. В этот раз все должно быть серь­езней. Здесь требуется нечто большее. Но здесь и кроется нечто большее. Это нельзя описать словами, но оно точно есть, хоть и скрыва­ется от глаз, как смертельный разряд в оборванном проводе высоковольтной линии. Лев чувствует, что в нем накопилась энергия, тре­бующая выхода, не просто бессильная злоба, а гнев, способный толкать человека на поступ­ки, пробуждающий волю к победе.

— Я готов, — говорит Лев.

В прошлой жизни, дома, Лев привык чувст­вовать себя избранным, человеком, имеющим определенную миссию. Только сейчас он по­нял, как ему этого не хватало.

— Добро пожаловать в семью, — говорит Те­сак, шлепая Льва по спине так сильно, что у то­го даже искры из глаз начинают сыпаться от боли.

З6. Риса

Риса первая замечает, что с Коннором что-то не так. Она же первая чувствует, что и Лев как-то сильно изменился в последнее время.

В какой-то момент, поддавшись эгоистич­ным чувствам, Риса даже приходит в раздраже­ние. Ей кажется, что ее отвлекает, да еще и не вовремя, ведь в последнее время у нее все скла­дывается на удивление хорошо. Она нашла свое место в жизни. Ей даже хотелось бы ос­таться здесь по достижении совершеннолетия, потому что во внешнем мире ей вряд ли удаст­ся заниматься тем, чем она занимается на Клад­бище. Быть практикующим врачом в граждан­ском обществе без лицензии нельзя — вернее, можно, но только когда речь идет о выжива­нии, о какой-нибудь катастрофе. Когда ей будет восемнадцать, у нее появится возможность по­ступить в колледж, а затем и получить меди­цинское образование, но для этого нужны деньги и и связи, и за место в жизни придется бороться так, что даже конкуренция между учениками в ее музыкальном классе не может идти в сравнение с этой борьбой. Может, ей удастся поступить на службу в армию и стать военным врачом. Чтобы служить в медицинском подраз­делении, не нужно обладать крепкими мускула­ми. Впрочем, кое-что Рису все-таки радует: что бы ни случилось с ней по достижении совер­шеннолетия, у нее будет выбор, и это важно. Впервые за долгое время она чувствует, что у нее есть будущее. И, чувствуя это, она совсем не хочет, чтобы в жизни снова появились ка­кие-то неприятности, грозящие ее этого буду­щего лишить.

Об этом думает Риса, направляясь к самоле­ту, в котором желающие продолжать образова­ние могут заниматься, как в школе. Адмирал от­дал три из стоящих близко к центру и хорошо оборудованных пассажирских самолета под аудитории для учеников, оснастив их компью­терами, учебниками и другими необходимыми для обучения всевозможным наукам вещами. «Это не школа, — объяснил Адмирал вскоре по­сле того, как партия ребят, с которой прибыла и Риса, появилась на Кладбище. — Учителей нет, соответственно нет и экзаменов». Как ни странно, именно в результате отсутствия дав­ления со стороны взрослых жители Кладбища учатся хорошо и охотно.

Основные обязанности Рисы приходятся на ранее утро, после восхода солнца, и по окон­чании работы она успевает прийти в школь­ный самолет раньше всех. В это время в аудито­риях почти никого нет. Кроме того, если бы Рису застали за изучением того, что ее интере­сует, у ребят неизбежно возникли бы вопросы, поэтому раннее утро для нее — самое оптималь­ное время. Дело не в том, что Рису интересуют какие-то особенные вещи, а в том, что кроме нее анатомией и медициной практически никто не занимается, а выделяться девочке не хо­чется. Кроме того, Рисе не хочется, чтобы они знали, что врач, ведущий прием в медицин­ском самолете, знает не все и ей тоже прихо­дится учиться.

Тем не менее, придя утром в школьный са­молет, она обнаруживает там Коннора. Открыв люк и увидев его, девочка замирает в удивле­нии. Мальчик так поглощен лежащей перед ним книгой, что даже не слышал, как она во­шла. Риса пользуется моментом, чтобы рассмотреть его как следует. Вид у Коннора усталый — таким она его не видела, даже когда они вместе прятались. И все же смотреть на него одно удовольствие. Последнее время они оба были так заняты, что проводить время вместе почти не удавалось.

— Привет, Коннор, — наконец говорит Риса.

Мальчик вздрагивает и захлопывает лежа­щую перед ним книгу.

Поняв, кто его окликнул, Коннор заметно успокаивается.

— Привет, Риса, — говорит он.

Когда она садится, он уже не кажется уста­лым и встречает ее широкой улыбкой. Рисе приятно, что он так преобразился, увидев ее.

— Ты рано встал, — замечает она.

— Я еще не ложился, — поправляет ее Кон­нор. — Не мог уснуть, вот и пришел сюда. А что, уже утро? — спрашивает он, пытаясь разглядеть что-нибудь через ближайший ил­люминатор.

— Солнце только встало. А что ты читаешь?

Коннор пытается спрятать лежащую перед ним книгу, но это уже невозможно. На самом деле на столе перед ним две книги. Судя по ко­решку, та, что лежит внизу, — учебник по инже­нерному искусству. В этом нет ничего удиви­тельного, учитывая то, как много времени Кон­нор уделял ремонту всевозможных механиз­мов. Внимание Рисы привлекает книга, лежа­щая наверху, именно ее читал Коннор, когда она вошла. Увидев название, она едва удержи­вается от смеха.

— «Криминология для чайников»?

— Ну, да, у всех есть хобби.

Риса смотрит на него, но Коннор отводит глаза.

— Что-то случилось, верно? — спрашивает она. — Мне не нужно читать книжку «Коннор для чайников», чтобы понять, что у тебя не­приятности.

Коннор упорно избегает ее взгляда.

— Я бы не сказал, что это неприятности, — го­ворит он. — По крайней мере, не для меня. Хо­тя, может, и для меня, я не знаю.

— Ты не хочешь мне рассказать?

— Нет, — отвечает Коннор с глубоким вздо­хом, — не хочу. Да ты не волнуйся, все будет в порядке.

— Что-то по твоему голосу этого не скажешь.

Коннор наконец решается взглянуть ей в глаза. Потом оглядывается на люк, чтобы убе­диться, что, кроме них, в салоне больше нико­го нет.

— Видишь ли, — говорит он тихо, наклоняясь к самому уху Рисы, — теперь, когда Дживса, Ме­гафона и прочих нет... на месте, Адмирал за­нялся поиском новых помощников. В связи с этим я бы хотел попросить тебя об одолжении. Если он обратится к тебе, прошу тебя, не согла­шайся.

— Да Адмирал даже не знает о моем сущест­вовании. Как же он будет меня о чем-то про­сить?

— Меня же он попросил, — возражает Коннор громким шепотом. — И Гундоса, кажется, тоже.

— Гундоса?

— Я бы не хотел, чтобы ты превратилась в ми­шень!

— Мишень для чего? Для кого?

— Тсс! Говори тише!

Риса смотрит на него, затем на лежащую пе­ред ним книгу и пытается как-то сопоставить наблюдения с тем, что только что сказал Кон­нор. У нее ничего не получается, потому что информации явно недостаточно. Риса придви­гается к Коннору и буквально силой заставляет его смотреть себе в глаза.

— Послушай, — говорит она, — я что-то волну­юсь. Можно, я тебе все-таки помогу?

Коннор пытается отвести глаза, смотрит то в одну сторону, то в другую, но избежать внима­тельного взгляда девушки не удается. Неожи­данно лицо Коннора оказывается возле ее ли­ца, и мальчик целует ее. Риса этого совершен­но не ожидала, и, когда поцелуй окончен, по выражению лица Коннора она понимает, что и он поражен не меньше.

— Ты зачем это сделал?

Мальчик, очевидно, не сразу начинает со­ображать, потому что ответа ждать приходит­ся довольно долго.

— Я это сделал, — говорит он наконец, — на случай, если что-нибудь случится и я тебя боль­ше не увижу.

— Ладно, — говорит Риса, притягивая его к се­бе для нового поцелуя. В этот раз он длится дольше, чем в первый. — А это, — говорит Риса, когда их губы наконец разъединяются, — на слу­чай, если что-то случится со мной.

Коннор уходит, спотыкаясь от неловкости. Спускаясь по трапу, он чуть не падает на землю.

Риса шокирована тем, что произошло меж­ду ними, но на душе ее так хорошо, что удержаться от улыбки решительно невозможно. Поразительно, как такая простая, в сущности, вещь, как поцелуй, способна повлиять на состояние души, даже если она переполнена са­мыми тяжелыми опасениями.

***

У Льва тоже неприятности, но другого ро­да. Риса с удивлением понимает, что начала его побаиваться. В то же утро он приходит в лаза­рет за помощью — он здорово обгорел на солн­це. Лев занимался спортом и умеет быстро бе­гать, поэтому выполняет на Кладбище работу курьера. Большую часть дня ему приходится курсировать между самолетами, передавая за­писки и устные сообщения. Одно из правил, придуманных для курьеров Адмиралом, пред­писывает использование защитного крема от загара, но Лев, похоже, с некоторых пор не склонен уважать правила.

Рисе удается перекинуться с ним парой слов, но беседа не клеится, и она решает за­няться ожогами.

— У тебя теперь длинные волосы, — с удовле­творением констатирует она, — поэтому, по крайней мере, лоб и шея не обгорели. Сними-ка рубашку.

— Да под ней все нормально, — возражает Лев. — Я без нее не ходил.

— Нет уж, давай посмотрим, — говорит Риса, и Лев неохотно снимает рубашку.

Ожоги есть и под ней, но не такие страш­ные, как на лице и руках. Осматривая спину, Риса замечает синяк, отдаленно похожий очер­таниями на человеческую руку.

— Кто это сделал? — спрашивает она, проводя пальцами по спине Льва.

— Никто, — отвечает он, отнимая у нее рубаш­ку и быстро надевая ее. — Так, один парень.

— У тебя не сложились отношения в отряде?

— Я же сказал, все нормально. Тебе-то какая разница? Ты что, моя мама?

— Нет, не мама, — говорит Риса. — Если бы я была твоей мамой, отправила бы тебя на раз­борку за такой тон.

Риса пошутила, но, видимо, неудачно, пото­му что Лев не смеется.

— Дай мне что-нибудь от ожогов, и я пошел, — говорит он.

Что-то в его тоне Рисе действительно не нравится. Подойдя к шкафу, она находит тю­бик с кремом, в состав которого входит экс­тракт алоэ, но отдает его мальчику не сразу.

— Мне не хватает Льва, которого я знала рань­ше, — говорит Риса.

Лев пристально смотрит на нее.

— Без обид, но ты же меня тогда почти не знала.

— Ты прав, но тогда я хотела узнать тебя по­ближе.

— А сейчас уже не хочешь?

— Не знаю, — признается Риса. — Парень, ко­торого я вижу сейчас перед собой, меня пугает.

Взглянув на Льва, Риса отмечает, что по­следняя фраза его, похоже, здорово порадова­ла, потому что он, очевидно, специально рабо­тал над новым имиджем и хотел, чтобы люди его боялись.

— Тот Лев, которого ты знала, — говорит он, — убедил тебя, что ему можно доверять, а потом сдал полиции, когда подвернулась подходящая возможность.

— А нынешний Лев этого бы не сделал?

Прежде чем ответить, мальчик долго ду­мает.

— У нынешнего Льва другие приоритеты.

— Что ж, если встретишь того, прежнего, — говорит Риса, передавая ему тюбик с кремом, — того парня, что думал о Боге, своем предназна­чении и тому подобных вещах, скажи ему, что его здесь ждут.

Повисает долгая пауза. Лев опускает глаза и смотрит на тюбик. В какой-то момент ему ка­жется, что стоит сказать Рисе что-то такое, что мог сказать прежний Лев, но ничего подходя­щего в голову не приходит.

— Как часто нужно мазаться? — спрашивает он наконец.

***

На следующий день всех созывают на оче­редное собрание по поводу вызова на работу. Риса их просто ненавидит, потому что узнает — для нее ничего стоящего не будет, но по таким случаям явка обязательна.

На этот раз собрание проводит Тесак. По всей видимости, после отъезда Золотой моло­дежи Адмирал попросил его временно выпол­нять обязанности спикера, так как никто из ре­бят не решился претендовать на эту долж­ность. Рисе Тесак не нравится — какой-то он слишком уж скользкий.

Предложений сегодня немного. Заказчику из какого-то богом забытого городка под назва­нием Биверс Бриф нужен помощник слесаря; есть возможность поехать на ферму где-то в Калифорнии; третий вариант вообще какой-то фантастический.

— Прадхо-Бей, Аляска, — говорит Тесак. — Обслуживание нефтепровода, работать можно до восемнадцатилетия. Я слышал, что это одно из самых холодных мест на свете. Но это же все равно хороший вариант, верно? Требуются три человека.

Первым поднимает руку парень лет семнад­цати с бритым наголо черепом. Выглядит он, как человек, привыкший ставить себя в жесткие ус­ловия. Такое впечатление, что он родился для тя­желой работы. Увидев, кто еще поднял руку, Ри­са застывает на месте. Это Маи. Неужели и она хочет поехать обслуживать трубопровод? Что она там будет делать? Зачем ей бросать парня, с которым она не расставалась в ангаре? Впрочем, вспоминает Риса, этого парня она на Кладбище не видела. Пока она пытается как-то уложить все это в голове, в толпе поднимается третья рука. Последний доброволец значительно моложе ос­тальных. И меньше ростом. Лицо его покрыто ожогами. Лев поднимает руку третьим и попада­ет в число тех, кто отправляется на Аляску.

Риса стоит как вкопанная и не верит своим глазам. Придя в себя, она ищет в толпе Коннора и находит его. Он тоже все видел, но в ответ на ее вопросительный взгляд мальчик только пожимает плечами. Ладно; думает Риса, я поня­ла, тебе все равно. Но не мне.

Собрание окончено, и Риса бросается туда, где только что стоял Лев, но поздно: он уже скрылся в толпе. Вернувшись в лазарет, она не­медленно требует прислать курьера, потом вто­рого, третьего и так далее, отсылая их всех с типичной просьбой напомнитькому-нибудь из больных, когда нужно принимать лекарства. В конце концов, на четвертый или пятый раз присылают Льва.

Он, очевидно, сразу понимает, что Риса на­меревается сказать, потому что даже не решается войти в люк. Риса в лазарете не одна, по­этому она гневно смотрит на него и взглядом указывает на дверь, ведущую в глубь салона.

— Вперед! — требует она. — Туда, быстро!

— Я твоим приказам не подчиняюсь, — пробу­ет возразить Лев.

— Я сказала, пошел туда! — повторяет Риса то­ном, не терпящим возражений. — СЕЙЧАС ЖЕ!

Очевидно, перед такой настойчивостью Лев устоять не в силах, потому что он входит в люк и нехотя марширует по направлению к внутренней двери. Оказавшись на складе вместе с ним, Риса захлопывает массивную дверь, запирает ее и берет Льва за грудки.

— О чем, черт побери, ты думаешь?

Лицо мальчика остается невозмутимым, как дверца сейфа. Рисе не удается напугать его.

— Никогда не был на Аляске, — говорит он, — вот и решил посмотреть.

— Да ты здесь всего неделю! С какой стати ку­да-то спешить? Да еще и ради такой сомнитель­ной работы?

— Я не обязан ни перед кем отчитываться, в том числе перед тобой. Я поднял руку, меня вы­брали, и все.

Риса скрещивает руки на груди, показывая, что с ней спорить бесполезно.

— Ты никуда не поедешь, если не пройдешь медкомиссию, а этими делами занимаюсь я. Можно сказать Адмиралу, что у тебя... вирус­ный гепатит, например.

— Ты этого не сделаешь!

— Увидишь.

Лев отпрыгивает в сторону и в ярости бьет кулаком по переборке.

— Он тебе не поверит! А если и поверит, ты не сможешь держать меня здесь вечно!

— А почему ты так туда рвешься?

— Да потому что есть вещи, которые я должен сделать, — отвечает Лев. — Я знаю, ты не пой­мешь. Ты видишь во мне кого-то другого, но я изменился, извини. Я уже не тот глупый, наив­ный мальчик, которого вы похитили два меся­ца назад. Я должен поехать туда, куда мне нуж­но поехать, и ты ничего не сможешь с этим сде­лать.

Риса ничего не говорит, потому что в глуби­не души понимает: он прав. Она может запе­реть его на какое-то время, если повезет, но ос­тановить его не в ее силах.

— Так что, — спрашивает Лев уже спокойно. — У меня вирусный гепатит или нет?

— Нет, — вздыхает Риса. — Гепатита нет.

Лев разворачивается, открывает массив­ную дверь и собирается уходить. Ему настолько не терпится уйти, что даже прощаться с Рисой он, видимо, не считает нужным.

— В твои умозаключения вкралась ошибка, — бросает девочка ему вдогонку, — ты так же на­ивен, как и раньше. И, судя по всему, вдвое глупее.

Лев уходит, а вскоре за троими новоиспе­ченными работниками приходит неприметный белый мини-вэн. Маи, парень с бритым черепом и Лев уезжают, и Риса, как и прежде, уве­рена, что больше никогда не увидит упрямого мальчика. Но на этот раз ошибка вкралась в ее умозаключения: это не последняя встреча.

37. Гундос и Адмирал

Гундос понятия не имеет о подводных течени­ях, будоражащих спокойную гавань Кладбища, и уж подавно о том, что одно из них успело ув­лечь за собой и его. Его мир ограничен прямо­угольными стенами страниц книг его любимых комиксов и хорошо организованной плоско­стью стола машины для игры в пинбол. Остава­ясь в этих границах, он с самого приезда чувст­вовал себя надежно защищенным от несправедливости и жестокости внешнего мира.

Странный выбор ребят, решивших отпра­виться на Аляску, его не удивляет — не его это дело. Он не чувствует внутреннего напряже­ния, мешающего жить Коннору, — тот и сам о себе способен позаботиться. Он не тратит вре­мя на размышления по поводу страстей, разди­рающих Роланда, — с точки зрения Гундоса, от этого громилы просто следует держаться по­дальше.

Однако, согласно мудрому изречению, если ты не занимаешься политикой, политика все равно занимается тобой, и удержаться в безопасных границах маленького внутреннего мирка Гундосу не удается. Сам того не подо­зревая, он становится колышком на доске для игры в пинбол, да не каким-нибудь боковым, а самым что ни на есть центральным, и все про­летающие мимо шары неминуемо попадают в него.

***

Адмирал позвал его к себе, и Гундос, замет­но нервничая, стоит на входе в бывший мо­бильный командный центр президента Соеди­ненных Штатов. В помещении, помимо него и Адмирала, еще двое — мужчины в белых рубаш­ках с черными галстуками. Черный седан, стоя­щий у трапа, очевидно, тоже принадлежит им. Адмирал сидит за рабочим столом. Гундос ни­как не может решить, войти ему или, развернувшись, бежать без оглядки куда глаза глядят. Однако Адмирал его уже заметил, и под его пристальным взглядом Гундос не в состоянии даже пошевелиться.

— Вы хотели меня видеть, сэр?

— Да. Садись, Закария.

Гундос, с трудом переставляя ноги, тащится на середину комнаты и садится в кресло, стоя­щее напротив рабочего места Адмирала.

— Гундос, — говорит он. — Так меня называют.

— Ты сам хочешь, чтобы тебя так звали? — спрашивает Адмирал.

— Ну... нет. Они меня так зовут. Но я привык.

— Никогда больше не позволяй другим да­вать тебе клички, — предостерегает его Адми­рал, перелистывая страницы личного дела Гундоса. Мальчик поражен: он никогда не ду­мал, что его жизнь настолько интересна, что ее описание может занять такую объемистую папку.

— Может, ты этого не понимаешь, — говорит Адмирал, словно прочитав его мысли, — но ты очень необычный мальчик.

Гундос не решается взглянуть на Адмирала. Он смотрит вниз, на шнурки ботинок, кото­рые, по обыкновению, завязаны кое-как.

— Поэтому вы меня вызвали, сэр? Потому что я необычный мальчик?

— Да, Закария. И по той же причине ты сего­дня отсюда уедешь.

Гундос наконец решается взглянуть на вое­начальника.

— Что? — удивленно переспрашивает он.

— Один человек хочет с тобой познакомиться. Он ищет тебя уже очень давно.

— Правда?

— Эти люди отвезут тебя к нему.

— Что это за человек? — спрашивает Гундос, а душе которого всегда жила надежда, что кто-то из его родителей до сих пор жив. Он всегда мечтал увидеть их. Пусть не маму, так хотя бы отца. Втайне он считал, что отец ра­ботает разведчиком и его смерть, о которой было объявлено много лет назад, была на са­мом деле фиктивной. Это, согласно теории Гундоса, была лишь официальная версия, а отец тем временем боролся со злом где-то на краю земли, совсем как персонаж его люби­мых комиксов.

— Ты ее не знаешь, — говорит Адмирал, одним махом разрушая все надежды, — но она хоро­шая женщина. Это моя бывшая жена.

— Я... не понимаю.

— Скоро поймешь. Не волнуйся.

Попытка успокоить мальчика приводит к диаметрально противоположному результа­ту. Гундос волнуется, чем дальше, тем больше. В конце концов он начинает нервничать так сильно, что его бронхи заполняются слизью и бедняга начинает хрипеть при каждом вздохе. Адмирал с сочувствием смотрит на него.

— Что с тобой, парень? — спрашивает он.

— Астма, — с трудом произносит Гундос, улу­чив момент. Он достает из кармана ингалятор и вдыхает содержащуюся в нем смесь.

— Да, понятно, — говорит Адмирал. — У моего сына тоже была астма. Ему помогал «Ксолэйр». Купите ему этот препарат, — говорит он одному из людей в белых рубашках.

— Так точно, адмирал Данфи, — отзывается мужчина.

Шестеренки в голове Гундоса проворачива­ются со скрипом, поэтому для осознания услы­шанного ему требуется несколько секунд.

— Данфи? — удивленно переспрашивает он. — Ваша фамилия Данфи?

— На Кладбище фамилий нет, — говорит Ад­мирал, поднимаясь и пожимая Гундосу руку. — До свидания, Закария. Увидишь мою бывшую жену, передай привет.

Гундос успевает лишь пропищать в ответ что-то нечленораздельное, потому что двое мужчин в черных галстуках подскакивают к не­му, берут под руки и практически выносят нару­жу к ожидающей их машине.

***

Когда мальчик исчезает, Адмирал с удовле­творенным видом откидывается на спинку кресла. Его кораблю угрожает многое, но тем, что произошло несколько минут назад, он до­волен. Он позволяет себе расслабиться на не­сколько минут, просто посидеть, глядя на фото­графию Харлана, своего единственного сына, вошедшего в современный фольклор под име­нем Хэмфри. Однако имя не имеет значения — те, кто знал и любил мальчика, помнят, как его звали. У Адмирала сохраняется надежда на реа­билитацию, и ему действительно удается кое-что исправить — мало-помалу, как он сам опре­делил в разговоре с Коннором.

З8. Толпа

Почти два дня никто не замечает исчезнове­ния Гундоса, пока кто-то, взглянув на аппарат для игры в пинбол, не решает, что возле него кого-то не хватает.

— А где Гундос? — начинают спрашивать друг друга ребята, однако серьезное беспокойство возникает только к вечеру; к утру же становит­ся ясно, что он действительно пропал.

Одни утверждают, что видели, как он ушел в пустыню. Другие говорят, что его увезли на какой-то таинственной машине. Ральфи Шерман готов поклясться, что его захватили ино­планетяне, признав в нем одного из членов своей расы. Каждое предположение всесто­ронне обсуждается. Члены отряда, к которому был приписан Гундос, организовывают поис­ки, но безрезультатно.

Адмирал хранит молчание и от заявлений воздерживается.

Неожиданно Гундос, парень, находившийся на низшей ступени социальной пирамиды, становится всеобщим другом. Его исчезнове­ние играет на руку буквально всем. Роланд ис­пользует его в качестве очередного доказательства своей теории, согласно которой Адми­рал — исчадие ада, страшный монстр, готовый в любую минуту разорвать их на куски. В этом нет ничего удивительного, ведь именно он публично предсказывал исчезновение Гундоса. В тот момент он и сам не слишком в это верил, но теперь, когда мальчик пропал, о предсказа­нии вспомнили все.

— Помяните мое слово, — предупреждает слу­шателей Роланд. — Адмирал на днях появится с новыми, густыми волосами под фуражкой. Это будут волосы Гундоса, а новым донором может стать любой из нас. Может, ему нравятся чьи-то глаза? Может, звук чьего-то голоса? Если ему понадобится часть кого-то из нас, мы исчезнем так же, как Гундос!

Все это так убедительно, что и сам Роланд, похоже, начинает верить в свои россказни.

У Коннора, естественно, совершенно дру­гая точка зрения. Он уверен, что с Гундосом разделался сам Роланд, чтобы использовать его исчезновение в качестве доказательства своих теорий и расширить круг своих сообщ­ников. Гундоса нигде нет, и Коннор оконча­тельно утверждается в мысли, что именно Ро­ланд убил компанию Золотой молодежи и что он ни перед чем не остановится, чтобы до­стичь своей цели.

О своих подозрениях он рапортует Адмира­лу, но тот воздерживается от комментариев. Адмирал знает, что, признав свою ответствен­ность за исчезновение Гундоса, он сыграет на руку Роланду, подстегивая в массах развитие мании преследования. Он мог бы рассказать правду Коннору по секрету, но тот начал бы за­давать вопросы, на которые Адмирал отвечать не хочет. Поразмыслив, он решает оставить Коннора в неведении. Пусть он думает, что Гун­доса убил Роланд, ведь это дополнительная мо­тивация к поиску улик, доказывающих вину по­мощника пилота в убийстве Мегафона, Дживса и других. Адмирал и сам уверен в виновности Роланда.

— Забудь о том, что парень пропал, — говорит он Коннору. — Сконцентрируйся на поиске до­казательств. Кто-то же ему помогал — значит, существуют люди, которым есть что сказать. У Роланда слишком много последователей. Но убрать его с дороги без веских доказательств мы не можем.

— Я добуду вам доказательства, — клянется Коннор. — Не знаю пока как, но добуду. Я дол­жен это сделать хотя бы ради Гундоса.

Когда Коннор уходит, Адмирал решает за­няться поиском выхода из сложившейся ситуа­ции. Дела на Кладбище и раньше заходили в ту­пик, но для Адмирала безвыходные ситуации всегда были вызовом, а не поводом опустить руки. Он уверен, что и на этот раз сможет при­думать, как вернуть себе полноту власти. Не­ожиданно боль пронзает плечо, потом перехо­дит в руку. Наверное, это старые раны снова да­ют о себе знать, и Адмирал посылает гонца в лазарет за аспирином.

39. Роланд

Распечатав конверт, поданный ему Хайденом, Роланд достает письмо и читает: «Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ. ПРЕДЛАГАЮ СДЕЛКУ. ВСТРЕТИМСЯ В САМОЛЕТЕ FEDЕХ».

Подписи нет, но ее и не требуется: Роланд и так знает, кто прислал письмо. Только у Конно­ра достаточно смелости, чтобы шантажиро­вать его. И глупости тоже. После прочтения письма мысли Роланда лихорадочно забегали. «Я знаю, что ты сделал». Роланд знает за собой много такого, о чем это могло быть написано. Коннор мог узнать, что он испортил кондицио­неры, чтобы обвинить Адмирала в том, что он держит ребят в нечеловеческих условиях. Кон­нор мог узнать о том, что он, прикидываясь, будто флиртует с Рисой, похитил из лазарета бутылку с настоем рвотного корня. Он хотел подмешивать его к напиткам, чтобы всех тош­нило и чтобы потом можно было сказать, что Адмирал намеренно отравил их. Да, такого, о чем мог прознать Коннор, найдется немало.

Внешне Роланд остается невозмутимым. Положив письмо в карман, он бросает на Хай­дена гневный взгляд.

— Значит, ты теперь у Коннора на побегуш­ках? — спрашивает он.

— Слушай, — отвечает Хайден, — я как Швей­цария: нейтральный, насколько это возможно, и сладкий, как шоколад.

— Пошел вон, — говорит ему Ронланд.

— Уже иду, — откликается Хайден, медленно отступая.

Роланду неприятно идти на сделку с Коннором, но есть вещи и похуже. В конце концов, посулы и уловки для него нормальная часть по­вседневной жизни. Успокоив себя этими рас­суждениями, он берет нож на случай, если сдел­ка окажется для него слишком уж невыгодной, и отправляется к самолету, на котором они прилетели на Кладбище.

40. Коннор

— Я пришел! — кричит Роланд, приблизившись к старому лайнеру с логотипом «FedЕх» на бор­ту. — Что тебе нужно?

Коннор не высовывается из люка. Он знает, что у него одна-единственная попытка, поэто­му действовать нужно наверняка.

— Заходи, мы все обсудим.

— Нет, ты выходи.

Отличный ход, думает Коннор, но на этот раз будем играть по моим правилам.

— Можешь оставаться там, и тогда я расскажу всем о том, что знаю.

После недолгой паузы в проеме люка появ­ляется силуэт поднимающегося по трапу Ро­ланда. Наступил момент, когда можно исполь­зовать имеющееся преимущество. Глаза Конно­ра привыкли к полутьме, царящей в багажном отделении, а Роланд пока еще мало что видит. Коннор бросается на Роланда и крепко прижимает ствол пистолета Адмирала к спине верзилы. Роланд инстинктивно поднимает руки вверх, — очевидно, он не первый раз оказыва­ется в такой позиции.

— Это ты такую сделку предлагаешь? — спра­шивает он.

— Заткнись, — приказывает Коннор, хлопая по его карманам левой рукой. Нащупав нож, он выбрасывает его наружу и крепче прижимает дуло пистолета к телу Роланда. — Пошел впе­ред, — командует он.

— Куда идти-то?

— Ты знаешь куда. Клетка номер 2933. Вперед!

Роланд начинает протискиваться между ря­дами клеток, стоящих почти вплотную друг к другу. Коннор старается держаться прямо за ним, замечая малейшее движение: даже под ду­лом пистолета Роланд не теряет уверенности в себе.

— Ты меня не убьешь, — замечает он. — Я здесь слишком уважамемый человек. Если ты со мной что-нибудь сделаешь, тебя порвут на части.

Они подходят к клетке номер 2933.

— Забирайся внутрь, — приказывает Коннор.

В этот момент Роланд решает, что пора дей­ствовать. Развернувшись, он отталкивает про­тивника и тянется к пистолету, но Коннор это­го ожидал. Он вовремя успевает отвести писто­лет в сторону и, используя стенку стоящей за спиной клетки в качестве опоры, упирается но­гой в живот Роланда и давит изо всех сил. Ро­ланд падает на спину и оказывается в клетке но­мер 2933. В ту же секунду Коннор бросается вперед, захлопывает крышку и запирает ее. По­ка Роланд пытается освободиться, Коннор, прицелившись, три раза подряд стреляет в стенку клети.

Грохот выстрелов, смешавшись с приглу­шенными криками Роланда, отдается в замкну­том помещении багажного отделения много­кратным гулким эхо.

— Что ты делаешь? — кричит Роланд испуган­но. — Ты с ума сошел?

Но Коннор в своем уме. Он стрелял не на­обум, а в строго определенные точки, располо­женные очень низко и по углам клети.

— Я делаю для тебя то, в чем ты отказывал своим жертвам, — говорит он. — Отверстия для вентиляции. Вот теперь поговорим, — продол­жает Коннор, присаживаясь возле клетки.

41. Толпа

В полумиле от самолета с логотипом «FedЕх» на борту из пустыни возвращается отряд, за­нимавшийся поисками Гундоса. Его они так и не нашли, зато обнаружили за ближайшей гря­дой скал пять безымянных могил. Через не­сколько минут слух об этом распространился по всему Кладбищу, как пожар, раздуваемый ветром.

Теперь всем понятно, куда делась пятерка Золотой молодежи. Они мертвы, а значит, не были такими уж незаменимыми и ценными людьми для Адмирала. Общее мнение склоня­ется к тому, что он их и уничтожил. Предполо­жение становится слухом, и вскоре все начина­ют считать, что это доказанный факт. Адмирал убил своих собственных подручных! Все так, как говорил Роланд — а кстати, где же он сам? Он тоже исчез?! И Коннора нигде нет! Что же Адмирал с ними сделал?!

Толпа недовольных беглецов находит новую причину для недовольства, и скрытая ярость выплескивается наружу, как волна. Людской поток, увеличиваясь с каждой секундой, устремляется в сторону президентского лайне­ра, в котором расположена штаб-квартира Ад­мирала.

42. Риса

За несколько минут до начала бунта Риса по просьбе Адмирала самолично принесла ему бутылочку с аспирином. Адмирал поблагода­рил ее, хотя, как она правильно предположи­ла в разговоре с Коннором, по имени ее не знал. Отдав лекарство, она осталась, чтобы поболтать и призналась, что крайне доволь­на жизнью, ведь приобрести опыт медицин­ской работы, полученный на Кладбище, ей едва ли удалось бы, живи она где-нибудь еще, да к тому же в таком юном возрасте. Она рас­сказывает Адмиралу о планах стать военным врачом, и он одобряет идею. Адмирал, в свою очередь, жалуется на боль в плече и вы­пивает таблетку аспирина. Риса на всякий случай проверяет давление, что приводит Адмирала в восторг. Он говорит, что с таким тщательным подходом ему давно не приходи­лось сталкиваться.

Снаружи происходит какая-то суматоха, и Риса, не окончив процедуру, подходит к иллю­минатору, чтобы посмотреть, что случилось. В принципе, волнения по тому или иному пово­ду случаются часто, и Риса привычно предпо­лагает, что дело, как обычно, окончится не­сколькими мешками со льдом и парой-тройкой упаковок с бинтами. Воистину, медики — самые востребованные люди на земле, думает она.

43. Толпа

У самолета, в котором расположена штаб-квартира Адмирала, собирается все больше и боль­ше разъяренных беглецов.

— Хватайте его! Хватайте! Вытаскивайте на­ружу! — кричат они, карабкаясь по трапу. Люк открыт, но не настежь. Риса видит приближаю­щуюся волну разъяренных подростков пер­вой. — Там еще девчонка какая-то с ним!

Парень, поднявшийся на верхнюю площад­ку первым, распахивает люк и получает по зу­бам от Рисы. Удар получился великолепным — парень валится назад как подпиленное дерево и скатывается вниз по ступенькам. Однако на трапе он не один.

— Не дайте ей закрыть люк!

Следующего парня, просунувшего голову внутрь, встречает струя распыленного жидко­го бинта из Рисиных запасов. Вещество попада­ет ему прямо в глаза — боль адская. Парень, ша­таясь, отступает и падает прямо на тех, кто на­ходится у него за спиной. Они валятся, как кос­тяшки домино, стоящие на ребре. Риса хвата­ется за ручку, захлопывает крышку люка и запи­рает ее.

Разъяренные беглецы взбираются на кры­лья, находят листы металла, за которые можно уцепиться, и в мгновение ока отдирают их. Уди­вительно, насколько быстро и как много мож­но оторвать от самолета голыми руками.

— Бейте окна! Вытаскивайте их!

На самолет обрушивается град камней, по­падающих не только по иллюминаторам и обшивке, но и по тем, кто успел вскарабкаться на крылья. Сидящим внутри Адмиралу и Рисе ка­жется, что пошел крупный град. Адмирал на­блюдает за происходящим снаружи с тихим ужасом. Его сердце трепещет, как листок на ве­тру. Боль в плече и руке усиливается.

«Как такое могло случиться? Как я мог это допустить?»

Каменный дождь становится все сильнее и сильнее, но, кроме грохота, эффекта от него никакого — пуленепробиваемые стекла старого президентского лайнера способны выдержать и не такое. Однако дело не ограничивается гра­дом булыжников. Кому-то приходит в голову оторвать кабель, соединяющий бортовые системы с генератором, кондиционеры перестают работать и лучи солнца начинают постепенно превращать самолет в печеный каштан.

44. Коннор

— Ты убил Мегафона, Дживса и всех остальных.

— Да это чушь!

Сидящий у стенки клети номер 2933 Кон­нор вытирает пот со лба. Голос Роланда доно­сится изнутри — приглушенный, но не настоль­ко, чтобы речь сделалась нечленораздельной.

— Ты разделался с ними, чтобы занять их мес­то, — говорит Коннор.

— Клянусь, когда я выберусь отсюда, я...

— И что ты сделаешь? Убьешь меня, как ты убил их? Или Гундоса?

Роланд не отвечает.

— Как я и сказал, предлагаю тебе сделку. Если ты признаешься, я сделаю так, чтобы Адмирал сохранил тебе жизнь.

В ответ Роланд предлагает Коннору то, что, как всем известно, физически невозможно.

— Советую тебе, Роланд, признаться. Ты же понимаешь, иначе я тебя просто не выпущу, — предупреждает Коннор, рассчитывая, что вер­зила сдастся под давлением обстоятельств. Ад­миралу нужны доказательства, а с чистосердеч­ным признанием в этом смысле ничто не срав­нится.

— Да мне не в чем сознаваться!

— Как скажешь, — соглашается Коннор, — но я не спешу. Весь день впереди.

45. Толпа

Президентский самолет, в котором скрывают­ся Адмирал и Риса, остается неприступной кре­постью. Темперетура внутри фюзеляжа тем временем приближается к сорока градусам. Ри­са неплохо переносит жару, а вот Адмирал вы­глядит скверно. Тем не менее открыть люк и выйти они не могут, так как толпа предприни­мает все новые и новые попытки проникнуть внутрь.

Те, кому наскучило безуспешно штурмовать лайнер Адмирала, разбегаются по всей терри­тории. До ненавистного военачальника до­браться нельзя, зато можно уничтожить все ос­тальное. Интерьер школьных самолетов, обще­житий, даже импровизированного клуба — все превращается в обломки, а то, что можно пре­дать огню, сгорает в мгновение ока. Толпу пе­реполняет злоба с примесью странной эйфо­рии — все довольны тем, что наконец-то появилась возможность выпустить пар. Однако главная цель не достигнута, и гнев, копившийся в течение долгого времени, продолжает кипеть и душах беглецов, не находя выхода.

Тесак, находясь в дальнем конце территории Кладбища, замечает дым, поднимающийся над самолетами, и решает посмотреть, что случилось. Любое проявление насилия оказывает на него гипнотическое воздействие. Как же можно пропустить такое великолепное зрелище! Он за­бирается в кабину вертолета, поднимается в воз­дух, а потом садится неподалеку от эпицентра событий, стараясь тем не менее соблюдать безо­пасную дистанцию. Неужели в том, что произо­шло, есть и его заслуга? Тесаку хочется в это ве­рить. Он выключает двигатель и под шум посте­пенно замедляющих ход лопастей наблюдает за происходящим, прислушиваясь к какофонии звуков, сопутствующих разрушению. Эта музыка просто прекрасна... И вдруг разъяренная толпа замечает его.

— Это же Тесак! Он работает на Адмирала!

Неожиданно Тесак оказывается в центре всеобщего внимания. Но ему только это и было нужно.

46. Коннор

Мало-помалу Роланд начинает сдаваться. Он уже признался во многом — в основном в мел­ких пакостях и актах вандализма, но Коннору нужно не это. Однако избранный им метод до­казал свою эффективность, и это хорошо. Кро­ме того, выбора нет, как нет и альтернативного плана на случай, если Роланд все-таки не созна­ется.

— Я много чего плохого сделал, — говорит Ро­ланд Коннору сквозь одно из пулевых отвер­стий в стенке клети. — Но я никогда никого не убивал!

Коннор ничего не отвечает. Мальчик заме­тил: чем меньше говорит он, тем разговорчи­вей становится Роланд.

— Откуда тебе вообще известно, что они мертвы?

— Потому что мы сами их похоронили. Я и Ад­мирал.

— Значит, вы их и убили! — восклицает Роланд. — А теперь хотите, чтобы я взял вину на себя!

Неожиданно Коннор понимает, в чем слабое место его плана. Если он выпустит Роланда, не выбив из него признания, он покойник. Но и держать его в клетке вечно не получится. И общем, получается, что они с Роландом в одинаковом положении — что снаружи, что внутри.

— Эй, здесь есть кто-нибудь? — неожиданно спрашивает кто-то снаружи. — Коннор? Ро­ланд?

Это пришел Хайден.

— Помогите! — кричит Роланд что есть сил. — Помогите! Коннор сошел с ума! Я здесь! Выпу­стите меня!

Впрочем, кричит он напрасно — снаружи мало что слышно. Коннор, поднявшись, на­правляется к выходу. Высунувшись из люка, он видит Хайдена. Парень стоит на земле и смот­рит на него снизу вверх.

— Ну, наконец-то я тебя нашел, слава богу! Слушай, надо возвращаться туда! Там все с ума посходили. Ты должен их остановить — тебя они послушаются.

— Что ты несешь?

— Адмирал убил Дживса, Мегафона и осталь­ных. А потом все решили, что и тебя тоже...

— Адмирал никого не убивал!

— Ну, ты им об этом и попробуй рассказать.

— Им — это кому?

— Да всем! Там бунт случился. Все Кладбище разнесли уже!

В этот момент Коннор впервые замечает поднимающиеся вдалеке клубы дыма. Бросив взгляд назад, в глубину багажного отделения, он решает, что Роланд подождет, спрыгивает на землю и бросается вперед. Хайден за ним.

— Расскажи мне все по порядку, — требует Коннор.

***

Добежав до президентского лайнера, Кон­нор долго не может поверить своим глазам. Ему кажется, что такого просто быть не может и то, что он видит, обман зрения. В течение не­которого времени он стоит и молча таращится на происходящее, отчасти надеясь, что он про­снется и кошмар развеется. Привычной обста­новки нет и в помине, такое впечатление, что в его отсутствие случилось какое-то стихийное бедствие. Земля усеяна осколками стекла, обломками дерева, кусками металла. По ветру носятся вырванные из книг страницы, засыпая валяющиеся тут и там разбитые электронные приборы. Горят костры, между ними мечутся люди, подбрасывая в огонь разные обезобра­женные предметы.

— Боже правый!

У вертолета столпилась небольшая толпа. Сплотившись в небольшой круг, как футболис­ты, они со свистом и улюлюканием пинают что-то, лежащее в середине. Присмотревшись, Коннор с ужасом понимает, что таинственный пред­мет, на котором вымещают ярость беглецы, вовсе не предмет, а человеческое тело. Уверив­шись в этом, он бросается к вертолету и, растал­кивая ребят, пробирается в центр круга. Увидев его, ребята, знающие Коннора, немедленно рас­ступаются, остальные следуют их примеру.

Лежащий на земле человек весь избит. На нем нет ни одного живого места. Это Тесак. Коннор садится на колени рядом с ним и под­нимает голову пилота.

— Все хорошо, — говорит он. — Все будет в по­рядке.

Но Коннор не верит собственным словам: по всему видно, что Тесак жестоко избит. На ли­це пилота застыла странная гримаса. Пригля­девшись, Коннор понимает, что он улыбается.

— Хаос, брат, — бормочет он едва слышно. — Хаос. Как красиво. Красота.

Коннор не знает, что на это ответить. Веро­ятно, пилот бредит, решает он. Еще бы.

— Да ты не волнуйся, — говорит Тесак. — Не худший способ умереть. Лучше, чем задохнуть­ся, верно?

Глаза Коннора постепенно начинают выле­зать из орбит.

— Что... что ты сказал?

Никто, кроме Адмирала и Коннора, не мог знать о том, что они нашли задохнувшихся ре­бят. Да, никто, кроме Адмирала, Коннора и ко­нечно же убийцы...

— Так вот кто убил Золотую молодежь! Ты и Роланд!

— Роланд? — переспрашивает Тесак. Ему очень больно, это видно, но, даже несмотря на это, он, похоже, обижен. — Роланд? Он не с на­ми. Он об этом даже не подозревает.

Увидев озадаченное выражение на лице Коннора, Тесак начинает смеяться. Смех посте­пенно переходит в хрип, потом постепенно сти­хает, и наконец из груди пилота вырывается дол­гий, похожий на стон, вздох. Тесак умер с улыб­кой на лице. Его пустые глаза остаются откры­тыми. Точно как у Мегафона, которого он убил.

— Черт, он же умер, да? — спрашивает Хай­ден. — Они его убили! Черт, они его прикон­чили!

Оставив мертвого пилота на земле, Коннор срывается с места и мчится к президентскому самолету. По дороге он пробегает мимо лазаре­та. Видно, что внутри, как и везде, погром. Ри­са! Где же Риса?

Вокруг старого президентского лайнера по-прежнему клубится толпа. Шины проколоты; крылья сломаны и болтаются под разными уг­лами, как перья птицы, чудом выжившей после схватки с соколом. Самолет стоит, заметно на­кренившись на одну сторону.

— Прекратите! — кричит Коннор что есть сил. — Немедленно прекратите! Что вы делае­те? Посмотрите, что вы наделали!

Добравшись до крыла, он хватает одного из стоящих на нем мальчишек за лодыжку и стяги­вает на землю. Тот падает, но Коннору вряд ли удастся стянуть всех. Он хватает кусок трубы и начинает лупить им по свисающей части кры­ла, снова и снова. Раздается звук, похожий на звон церковного колокола. Коннор не останав­ливается до тех пор, пока не убеждается в том, что все взгляды устремлены на него.

— Посмотрите на себя! — кричит он. — Вы же все разломали! Да как вам такое в голову при­шло?! Вас всех нужно отдать на разборку к чер­товой матери! Всех до единого! ВСЕХ ВАС НА­ДО ОТДАТЬ НА РАЗБОРКУ!

Толпа замирает. Беглецы, стоящие на кры­льях, и погромщики, бросающие в огонь облом­ки чего ни попадя, замирают на месте. Эта фра­за сказана одним из своих, и здравый смысл, утерянный, казалось, безвозвратно, в то же мгновение возвращается ко всем сразу. Кон­нор, подобно всем остальным, замирает от не­ожиданности. Он потрясен тем, что эти слова сорвались с его языка, и самое страшное, что брать назад их он не хочет. Неизвестно, что страшней: смысл этих слов или картина погро­ма, развернувшаяся перед его глазами.

Трап, стоявший возле входного люка, ле­жит на боку.

— Все сюда! — приказывает Коннор. — Помо­гите мне поднять его!

Полтора десятка ребят, утративших всячес­кую охоту бунтовать, послушно приходят ему на помощь. Они ставят трап на место, Коннор избирается на верхнюю площадку, к люку, и за­глядывает в иллюминатор. Сквозь небольшое застекленное отверстие разглядеть почти ни­чего невозможно. Он видит лежащего на полу Адмирала, старик не двигается. Если он не смо­жет добраться до люка, они никогда не смогут проникнуть внутрь. Хотя, кажется, он там не один? Неожиданно кто-то поворачивает рычаг замка, и дверь распахивается. В лицо Коннора веет поток раскаленного воздуха — такой силь­ный, что мальчик даже отшатывается. Лицо че­ловека, стоящего в проеме люка, так покрасне­ло и опухло, что Коннор не сразу понимает, кто перед ним.

— Риса? — спрашивает он ошеломленно.

Девочка кашляет и чуть не падает ему на руки, но ей каким-то чудом удается устоять на ногах.

— Я в порядке, — говорит она, — в порядке. А вот Адмирал...

Они вместе входят внутрь и становятся на колени рядом с лежащим на полу телом. Адми­рал, слава богу, дышит.

— Это от жары! — восклицает Коннор и отда­ет приказание открыть настежь все люки.

— Дело не только в жаре, — говорит Риса. — Посмотри на его губы — они синие, и давление очень низкое.

Коннор смотрит на Рису, стараясь понять, что она хочет сказать.

— У него сердечный приступ! Я делала искус­ственное дыхание и массаж сердца, но я не док­тор! Я больше ничего не умею!

— Это... я... во всем виноват, — шепчет Адми­рал. — Я виноват...

— Молчите, — говорит ему Коннор. — Все бу­дет нормально.

К сожалению, как и в случае с Тесаком, Кон­нор вовсе не уверен в том, что все и вправду бу­дет хорошо.

Они сносят Адмирала вниз, и толпа рассту­пается, давая им дорогу, как будто они несут мертвеца. Коннор решает уложить старика в тени крыла, лучшего места не найти.

В толпе начинается сдержанный ропот.

— Он убил Дживса, Мегафона и других, — го­ворит кто-то. — Старик заслужил то, что полу­чил.

В душе Коннора вскипает злоба, но в по­следнее время сдерживать чувства ему все лег­че и легче.

— Это сделал Тесак! — говорит он громко, что­бы его услышали все. Беглецы снова начинают перешептываться.

— Да? — спрашивает кто-то. — А как же Гундос?

Адмирал поднимает дрожащую руку.

— Мой... сын... мой сын... — произносит он с трудом.

— Гундос — его сын? — переспрашивает па­рень, стоящий возле Адмирала, и оборачивает­ся, чтобы передать слух тем, кто находится сза­ди. Адмирал, вероятно, хотел сказать что-то другое, но сделать этого не смог, потому что со­знание поминутно оставляет его.

— Если мы не доставим его в больницу, — гово­рит Риса, делая Адмиралу непрямой массаж сердца, — он умрет.

Коннор оглядывается, но единственный из­вестный ему аппарат, который с некоторой на­тяжкой можно приравнять к машине, это элек­тромобиль Адмирала.

— Есть вертолет, — говорит Хайден, — но, учи­тывая тот факт, что пилот погиб, думаю, ниче­го не получится.

Риса смотрит на Коннора, и он понимает ее с полуслова — читать книгу «Риса для чайников» нужды нет. Пилот погиб, но у него есть ученик.

— Я знаю, как выйти из ситуации, — говорит Коннор. — Сейчас все сделаем.

Коннор встает и оглядывается: повсюду ис­пачканные копотью лица; костры продолжают гореть. После сегодняшнего бунта старого Кладбища уже никогда не будет.

— Хайден, — говорит он, — остаешься за главно­го. Постарайтесь здесь исправить что можно.

— Ты что, шутишь? — спрашивает потрясен­ный Хайден.

Предоставив ему разбираться во всем само­стоятельно, Коннор находит в толпе трех са­мых крепких парней.

— Ты, ты и ты — за мной, — приказывает он. — Идем к старому лайнеру «FedЕх».

Троица выступает вперед и отправляется освобождать Роланда из клетки номер 2399. Разговор, Коннор знает это, легким не будет.

47. Молодые врачи

За полгода работы в приемном покое службы скорой помощи молодая женщина-врач видела немало странного. Наблюдения девушка ис­правно заносила в тетрадь, но чтобы кто-то, подвергая опасности свою собственную жизнь и жизнь пассажиров, посадил вертолет прямо на автостоянке, такого еще не было.

Вместе с командой медсестер, санитаров и других врачей девушка подбегает к месту про­исшествия. На стоянке приземлился неболь­шой частный вертолет — вероятно, трех- или четырехместный. Он не развалился на части, даже лопасти на месте и продолжают медленно вращаться. Рядом, всего в паре ярдов, стоит припаркованный автомобиль, но вертолет его даже не задел. И все же пилот потеряет лицензию, это точно.

Из вертолета выскакивают двое подрост­ков, таща за собой полумертвого старика. К вер­толету уже спешит санитар, толкая перед собой передвижную койку.

— Вертолетная площадка на крыше, если что, — говорит девушка, подбегая ближе.

— Пилот опасался, что промажет, и решил приземлиться здесь.

Бросив взгляд на пилота, продолжающего сидеть в своем кресле, молодая докторша пони­мает, что о потере лицензии речь даже не идет — никакой лицензии просто нет в приро­де: за штурвалом парнишка лет семнадцати.

Она спешит на помощь пожилому джентль­мену. Приложенный к груди стетоскоп не пере­дает даже намека на какую-то активность в гру­ди старика. Повернувшись к окружающим ее медицинским работникам, девушка командует:

— Кладите на тележку, готовимся к операции по трансплантации сердца. Вам повезло, что вы решили приземлиться в больнице, в кото­рой есть банк органов, в противном случае пришлось бы переправлять его на машине на другой конец города, — добавляет она, обраща­ясь к ребятам.

В этот момент старик, которого уже успели погрузить на передвижную койку, поднимает руку. Схватив докторшу за рукав, он притягива­ет ее к себе с силой, неправдоподобной для че­ловека в его положении.

— Трансплантацию запрещаю, — говорит он тихо, но твердо.

Боже, только не это, думает девушка. Сани­тары в замешательстве останавливаются.

— Сэр, да это же рядовая операция, — старает­ся урезонить его девушка.

— Он против трансплантации, — говорит мальчик.

— Вы привезли его бог знает откуда, на верто­лете, с несовершеннолетним пилотом за штур­валом, чтобы спасти ему жизнь, и не дадите нам это сделать? У нас большой запас молодых здоровых сердец...

— Никаких трансплантаций! — снова повторя­ет Адмирал.

— Это... идет... вразрез с его религиозными убеждениями, — объясняет девочка.

— Я вот что предлагаю, — говорит мальчик, — почему бы вам не сделать то, что делали врачи раньше, когда у них еще не было запаса моло­дых здоровых сердец?

Девушка вздыхает. Слава богу, с момента окончания медицинского университета про­шло не так много времени и она еще помнит, что делали раньше, когда трансплантация сердца еще не была рядовой операцией.

— Это существенно снижает шансы на выжи­вание, вы понимаете это? — спрашивает она.

— Он понимает.

Девушка дает старику еще несколько се­кунд, чтобы он как следует взвесил решение, потом сдается. Санитары и врачи, окружив те­лежку, везут Адмирала в реанимационное отде­ление, мальчик с девочкой отправляются вслед за ними.

Оставшись в одиночестве, молодая женщи­на пользуется краткой передышкой, чтобы привести мысли в порядок. Неожиданно кто-то хватает ее за руку. Обернувшись, она видит рядом с собой парня, сидевшего за штурвалом. На протяжении всего разговора он не произ­нес ни единого слова. У него умоляющие глаза, но под мольбой скрываются уверенность и си­ла. Девушка интуитивно догадывается, что он хочет ей сказать.

— Тебе стоит поговорить с людьми из Феде­рального авиационного управления, — гово­рит она. — Если он выживет, думаю, претен­зий к тебе не будет. Может, даже наградят за героизм.

— Я хочу, чтобы вы позвонили в Инспекцию по делам несовершеннолетних, — перебивает ее парень, сжимая руку еще сильнее.

— Не поняла?

— Эти двое — беглецы, которых должны были отдать на разборку. Как только старика отвезут на операцию, они попытаются сбежать. Не вы­пускайте их. Позвоните в Инспекцию!

— Хорошо, я поняла, — говорит девушка, вы­рывая руку. — Я посмотрю, что можно сделать.

— А когда приедут полицейские, — просит па­рень, — скажите им, что я хотел бы с ними по­говорить, прежде чем они возьмут тех двоих.

Девушка отворачивается от него и направ­ляется в сторону больницы, вынимая на ходу из кармана сотовый телефон. Раз он просит вызвать полицейских, почему бы их не вы­звать. Чем раньше они приедут, тем скорей со­здавшаяся непростая ситуация перестанет быть ее проблемой.

48. Риса

Все инспекторы по делам несовершеннолет­них похожи друг на друга. Вечно усталые, вечно злые — точь-в-точь как беглецы, кото­рых они ловят. Полицейский, приглядываю­щий за Рисой и Коннором, не исключение. Он сидит спиной к двери в кабинет, в кото­ром их заперли, а снаружи на всякий случай караулят двое охранников. Офицер молча наблюдает за ними, пока его напарник в со­седней комнате допрашивает Роланда. Рисе так противно, что даже думать о том, какие мерзости они там могут обсуждать, ей не хо­чется.

— Человек, которого мы привезли, — спраши­вает она, — как он?

— Без понятия, — отвечает полицейский. — Вы же знаете, как в больницах все делается — они рассказывают все только ближайшим род­ственникам, а вы, думаю, не из их числа.

Риса решает, что спорить ниже ее достоин­ства. Она инстинктивно ненавидит инспекто­ра просто за то, что он полицейский, и за то, чем он занимается.

— Прикольные носки, — замечает Коннор.

Полицейский не смотрит вниз. Он слиш­ком хорошо обучен, чтобы купиться на такую нехитрую шутку.

— Прикольные уши, — отвечает он. — Ты не бу­дешь против, если я тебя как-нибудь за них от­таскаю?

Рисе известны инспекторы по делам несо­вершеннолетних двух типов. Тип первый: здоровяк, который любил задирать всех окру­жающих еще в школе и видит смысл своего су­ществования в том, чтобы добрые старые времена не заканчивались и в настоящем, ког­да он уже вырос. Тип второй: бывшая жертва тех, кто принадлежит к первому типу, видя­щий в беглецах лишь забияк, которые обижа­ли его в школьные времена. Они живут ради мести, без конца подбрасывая поленья в ее неугасимое пламя. Забавно, но, став инспек­торами, забияки и слабаки получают возмож­ность объединить усилия, чтобы совместно унижать других.

— И что, вам нравится то, чем вы занимае­тесь? — спрашивает она инспектора. — Ловить ребят и посылать их на смерть?

Очевидно, полицейскому не впервой слы­шать эти речи.

— А тебе нравится быть человеком, которому, по мнению всего общества, жить не стоит?

Это жестокое заявление, и цель его сло­мить Рису, заставить ее замолчать. К сожале­нию, цель достигнута.

— А мне она не кажется человеком, которому жить не стоит, — вмешивается в разговор Кон­нор, взяв Рису за руку. — А у тебя есть друзья, ко­торые так считают?

Видно, что полицейского слова Коннора за­дели, хотя он и не хочет этого показывать.

— Каждому из вас общество дало по пятнад­цать лет, чтобы доказать свою значимость, но вам это не удалось. Так не обвиняйте его за то, что делали в жизни одни только глу­пости.

Риса чувствует, как в душе Коннора вскипа­ет ярость. Чтобы предотвратить взрыв, она изо всех сил сжимает его руку. Через некото­рое время Коннор шумно вздыхает и расслаб­ляется — ему удалось совладать с собой.

— Вам не кажется, что стать донором лучше, чем быть беглецом? Вы бы чувствовали себя ку­да счастливее, чем сейчас.

— Вы так для себя объясняете смысл своей ра­боты? — спрашивает Риса. — Верите в то, что человек будет счастлив, если его разрежут на куски?

— Да, если это так здорово, так надо тогда всех разобрать. Почему бы, кстати, не начать с тебя?

Полицейский злобно смотрит на Коннора, потом, улучив момент, бросает взгляд вниз, чтобы удостовериться, что с носками все в по­рядке. Увидев это, Коннорухмыляется.

Риса на мгновение закрывает глаза, стара­ясь найти хотя бы какие-нибудь признаки того, что ситуация склоняется в их пользу, но ничего не получается. Конечно, она знала, что их мо­гут поймать, когда полетела в больницу вместе с Коннором, — мир за чертой Кладбища был и остается ловушкой, — но полицейские появи­лись слишком быстро, и это странно. Да, они пошли на риск, явившись сюда, но времени на то, чтобы ускользнуть в суматохе после посад­ки, должно было быть предостаточно. Теперь уже не важно, выживет Адмирал или умрет, — для них с Коннором ничего не изменится. Их отправят на разборку в любом случае. У нее снова отняли надежду на будущее, а когда чело­веку сначала дают надежду, пусть ненадолго, а потом отнимают, боль от потери усиливается стократ. Лучше уж совсем ни на что не надеять­ся, чем воспарить в небеса, а потом камнем упасть вниз.

49. Ропанд

У полицейского, допрашивающего Роланда, немного косят глаза, а из подмышек пахнет кислятиной, и даже дезодорант не в состоянии перебить неприятный запах. Произвести на него впечатление так же нелегко, как и на на­парника, приглядывающего за Рисой и Конно­ром в соседней комнате, а у Роланда, в отличие от Коннора, не хватает ума, чтобы одержать над полицейским победу в словесной схватке. Впрочем, это даже хорошо, потому что Ролан­ду дразнить инспектора и не требуется.

План начал формироваться в голове у Ро­ланда спустя какое-то время после того, как Коннор выпустил его из клети. Он бы охотно оторвал сопернику руки и ноги, но Коннор привел с собой троих ребят, силой и ростом не уступавших Роланду, и от этой мысли при­шлось отказаться. Кстати, три верзилы, явив­шиеся с Коннором, до бунта входили в число его соратников. Он был поражен, обнаружив, что они переметнулись, и сразу понял, что на Кладбище произошли драматические события, в результате которых все переменилось самым кардинальным образом.

Коннор рассказал ему о погроме и убийст­ве Тесака. Он нехотя извинился перед Ролан­дом за то, что обвинил его в убийстве Золотой молодежи, но Роланд принимать извинения отказался. Если бы он не просидел в клетке на протяжении всего восстания, оно было бы ор­ганизовано куда лучше и принесло бы сущест­венные плоды. Если бы во главе его стоял Роланд, оно бы переросло из погрома в настоя­щую революцию. Но Коннор изолировал его, лишив шанса стать новым предводителем бег­лецов.

Когда они вернулись к месту событий, обна­ружилось, что вожаком все считают Коннора и задают вопросы именно ему. Он отдавал прика­зы, и все его слушались. Даже лучшие друзья Роланда опускали глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, и он инстинктивно почувство­вал, что лишился всяческой поддержки. В са­мый драматический момент его на месте не бы­ло, и это делало его аутсайдером. Надежды вернуть былое влияние не было никакой, и Роланд решил, что самое время разрабатывать новый план действий.

Он согласился сесть за штурвал вертолета, чтобы спасти жизнь Адмирала, не потому, что хотел видеть его живым. Роланд решил, что по­сле этого полета перед ним откроются новые возможности...

— Ответь мне, — спрашивает его инспектор, — зачем ты решил сдать нам тех двоих, понимая, что тем самым подставишь и себя?

— За информацию о беглеце полагается воз­награждение в пятьсот долларов, верно?

— Да, — подтвержает полицейский, ухмыля­ясь. — Итого, если добавить тебя, полторы ты­сячи долларов.

Роланд спокойно смотрит инспектору пря­мо в глаза. В его взгляде нет ни страха, ни сты­да. Вместо того чтобы признать роковую ошиб­ку, он с невозмутимым видом начинает изла­гать свои условия.

— А что, если я расскажу вам, где прячутся бо­лее четырехсот беглецов? Что, если я помогу вам провести операцию и забрать всех сразу? Чем бы вы готовы были поступиться в таком случае?

Полицейский, услышав это, садится прямо и слушает Роланда с заметным интересом.

— Ладно, — говорит он, — ты меня заинтере­совал.

50. Коннор

Он сумел продержаться дольше, чем кто-либо ожидал. Это единственное утешение, за которое Коннору удается уцепиться, когда инспектор и два вооруженных охранника под конвоем ведут их с Рисой в комнату, где допрашивают Роланда.

По самодовольной ухмылке, играющей на губах верзилы, Коннор догадывается, что вмес­то допроса в кабинете происходили перегово­ры по поводу какой-то выгодной сделки.

— Присаживайтесь, прошу вас, — предлагает инспектор, сидящий на краю стола возле Ролан­да. Здоровяк отводит глаза, будто их в кабинете нет. Он откидывается на спинку стула, как чело­век, чувствующий себя господином положения. Роланд даже руки на груди складывает, по край­ней мере, насколько это позволяют наручники.

Полицейский, допрашивавший Роланда, не желая попусту тратить время, сразу перехо­дит к делу:

— Вашему другу было что сказать мне. Он внес достаточно интересное предложение. Суть сделки заключается в том, чтобы обменять его свободу на жизнь четырех сотен беглецов. Он был настолько любезен, что объяснил в дета­лях, где они прячутся.

Коннор предполагал, что их с Рисой сдал именно Роланд, но то, что он может вот так за­просто предать всех, ему и голову не приходи­ло. Даже для такого негодяя это какой-то но­вый уровень мерзости.

Роланд продолжает упорно игнорировать их, но ухмылка на его самодовольной физионо­мии после слов полицейского становится еще шире.

— Четыреста человек, да? — спрашивает вто­рой инспектор.

— Да он лжет, — говорит Риса с безупречной показной небрежностью, стараясь, чтобы сло­ва прозвучали как можно убедительней. — Он вас надуть пытается. Нас только трое.

— Да нет, — возражает полицейский, сидя­щий на столе, — он не лжет. Единственное, что меня удивляет, так это то, что их там всего че­тыре сотни. По нашим подсчетам, должно быть шестьсот человек, но, очевидно, за счет тех, кому исполняется восемнадцать, происхо­дит убыль.

Роланд вскидывает глаза и недоверчиво смотрит на инспектора.

— Что? — спрашивает он.

— Извини, если расстроил, но мы знаем все об Адмирале и Кладбище, — отвечает полицей­ский. — Узнали об этом еще год назад.

Его коллега хихикает, видя, как расстроил­ся Роланд.

— Но... но... — бормочет верзила.

— Почему мы их не взяли? — интересуется инспектор, предвосхищая его вопрос. — А ты посмотри на это дело с другой стороны. Ад­мирал, он как большой бродячий кот: никто его не любит, но и смерти ему не желает, по­тому что он ловит крыс. Видишь ли, когда на улицах полно беглецов, у нас много проблем. Адмирал же их с улиц убирает и держит в сво­ем маленьком гетто в пустыне. Он об этом не догадывается, но в каком-то смысле оказыва­ет нам большую услугу. Избавляет нас от крыс.

— Да, конечно, — говорит напарник, — если старик умрет, нам, возможно, придется провес­ти там зачистку, но...

— Нет! — возражает Риса. — Там может по­явиться новый лидер!

Полицейский пожимает плечами, показы­вая, что ему все равно.

— Главное, чтобы крыс ловил, — говорит он.

Потрясенный Роланд тупо смотрит в стену, пытаясь понять, в каком пункте своего чудесно­го плана он просчитался, а Коннор испытыва­ет некоторое облегчение. В душе он испытыва­ет даже какую-то смутную надежду.

— Так что, вы можете отослать нас обратно? — спрашивает он у полицейского.

Тот берет со стола папку и начинает пере­листывать страницы.

— Боюсь, на это я пойти не могу. Одно дело — смотреть на все сквозь пальцы, другое — выпус­тить опасного преступника.

— Коннор Лэсситер, — читает он. — Должен был оказаться в заготовительном лагере двад­цать первого ноября, но ушел в самоволку. Твои действия спровоцировали аварию, в которой погиб водитель автобуса, десятки людей полу­чили травмы, а федеральное шоссе было пере­крыто в течение нескольких часов. Мало того, ты еще и заложника взял, а потом выстрелил в полицейского из его собственного пистолета.

Роланд недоверчиво смотрит на инспектора.

— Так он и есть Беглец из Акрона, что ли? — спрашивает он у полицейского с некоторым ужасом.

Коннор смотрит на Рису, потом снова на инспектора:

— Ладно. Я признаюсь. Но она тут ни при чем! Отпустите ее!

Полицейский, продолжая изучать содержи­мое папки, качает головой:

— Свидетели утверждают, что она была со­общницей. Боюсь, есть только одно место, куда ее можно направить. Вы туда поедете вместе — в ближайший заготовительный лагерь.

— А я? — кричит Роланд. — Я-то тут при чем?!

Полицейский захлопывает папку.

— Когда-нибудь слышал такой термин «вина в соучастии»? — спрашивает он Роланда. — Нуж­но было быть осторожнее в выборе компании.

Разговор окончен. Инспектор подает знак конвоирам, показывая, что всех троих можно уводить.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Разборка 

Для вашего удобства и спокойствия в стране действует целая сеть заготовительных лагерей, и право выбора всецело остается за вами. Лагерями владеют частные лица, получившие от властей штата лицензию на осуществление данного вида деятельности. Заготовительные лагеря не коммерческие предприятия, финансирование осуществляется за счет бюджетных средств. Вне зависимости от того, какой заготовительный пункт вы выберете, можете быть абсолютно уверены в том, что ребенок, которого вы решили отдать в лагерь, будет окружен заботой квалифицированного персонала, чья основная задача — создать максимально комфортные условия для детей, готовящихся стать донорами.

Из брошюры «Путеводитель по заготовительным лагерям для родителей»

51. Лагерь

Люди готовы часами спорить о существовании души и о том, куда исчезает духовная сущность нерожденного ребенка в случае аборта или превращения подростка в набор органов для трансплантации. Однако никому еще не прихо­дило в голову задаться вопросом, есть ли нечто гуманное в заготовительном лагере или нет. Так вот, ответ — нет. Возможно, именно поэто­му те, кто занимаются их строительством, ста­раются сделать эти массивные, похожие на больницы здания максимально привлекатель­ными для детского восприятия и удобными в самых разных смыслах этого слова.

Во-первых, никто не называет их местами для разборки, как это было в начале их существования. Они официально переименованы в заготовитель­ные лагеря.

Во-вторых, их специально размещают в местах, где пейзаж особенно хорош, очевид­но, чтобы напомнить постояльцам о том, как важно и утешительно смотреть на жизнь, как на картину, целиком, вместо того чтобы кон­центрироваться на одной незначительной де­тали.

В-третьих, за окружающим ландшафтом тщательно следят, как за природным заповед­ником, и высаживают, если это необходимо, определенные растения, благодаря которым пейзаж расцвечивается яркими пастельными тонами с минимальным содержанием красно­го, так как этот цвет, с точки зрения психоло­гии, ассоциируется со злобой, агрессией и, как следствие этих проявлений человеческой нату­ры, с кровью.

«Хэппи Джек», близ живописного одно­именного городка в штате Аризона, может по праву считаться образцом для подражания. Именно таким и должен быть заготовитель­ный лагерь. Он расположен на склоне горы в сосновом лесу, на севере штата. Из окон зда­ния открывается захватывающий вид на окре­стные леса, за которыми на западе встают ве­личественные Седонские горы. Без сомнения, именно пейзаж привлек внимание людей, ра­ботавших на лесозаготовках в двадцатом веке и основавших здесь город. Название говорит само за себя.^[6]

Стены в спальне для мальчиков окрашены в светло-голубой цвет с зелеными прожилками. В интерьере спальни для девочек преобладает лавандовый цвет с вкраплениями розового. Ра­ботники одеваются в комфортную, неброскую униформу, состоящую из удобных шорт и гавай­ской рубахи, и лишь хирурги из медицинского блока носят одежду, предписанную их профес­сией, но даже их халаты не синего, а ярко-желтого цвета.

Территория огорожена забором из колю­чей проволоки, тщательно скрытой за живой изгородью из аккуратно подстриженных кус­тов гибискуса. Каждый день к фасаду здания подкатывают битком набитые автобусы с вновь прибывшими, но выезжают они всегда через задние ворота, чтобы не привлекать вни­мание к пустоте в салоне.

Как правило, подростки гостят в лагере не более трех недель, хотя срок может ме­няться в зависимости от группы крови и по­требности в тех или иных органах. Как и в обычной жизни, никто не знает, когда наста­нет его час.

Время от времени, несмотря на профессио­нализм и сердечное отношение сотрудников ла­геря, происходят демарши. На этой неделе бун­тарские настроения вылились в появление на стене медицинского блока граффити в виде над­писи: «ВЫ НИКОГО ЗДЕСЬ НЕ ОДУРАЧИТЕ».

***

Четвертого февраля в лагерь под конвоем полиции привозят троих новичков. Двоих без всяких церемоний отправляют в приемник-распределитель, как и всех вновь прибывших. Третьего же заставляют пройти по всему лаге­рю, мимо спален, вдоль полей для игры в фут­бол и волейбол и по всем остальным местам, где чаще всего собираются подростки.

На ногах у парня кандалы, связанные между собой цепью, которая соединена с наручника­ми. Коннору приходится семенить, как стари­ку, согнувшись чуть ли не пополам. По обеим сторонам от него шагают вооруженные поли­цейские, впереди и сзади еще двое. Обычно в лагере царит безмятежный покой, но этот слу­чай — исключение. Время от времени особенно опасного беглеца отделяют от толпы вновь прибывших, чтобы публично унизить перед другими, и лишь после этого позволяют стать рядовым жителем лагеря. Как правило, после этого беглец поднимает мятеж, и его досрочно, через два или три дня после прибытия, отправ­ляют в медицинский корпус на разборку. Его история служит примером остальным: играйте по правилам, или ваше пребывание здесь ока­жется очень, очень коротким. Никто об этом напрямую не говорит, но все ясно и без слов.

Однако на этот раз, и об этом персонал «Хэппи Джека» не догадывается, все знали о том, кто такой Коннор Лэсситер еще до того, как он сам появился в лагере. Даже заявление администрации о том, что Беглец из Акрона на­конец пойман, не деморализует население ла­геря. Настроение лишь поднимается: если раньше Беглец был лишь полумифическим пер­сонажем, о котором ходили слухи, то теперь он стал живой легендой — человеком из плоти и крови, реально существующим.

52. Риса

— Прежде чем мы начнем занятия, считаю сво­им долгом предупредить, что нам известно о твоей дружбе с так называемым Беглецом из Акрона. В твоих интересах сделать так, чтобы тебя перестали с ним ассоциировать.

Прежде всего администрация лагеря сдела­ла все возможное, чтобы изолировать друг от друга Рису, Коннора и Роланда. Риса ничего не имеет против разлуки с последним, но то, что они сделали с Коннором, лишь подстегивает ее желание увидеть его как можно скорее. Физи­чески мальчик никак не пострадал — портить хороший товар в лагере никому не интересно. Но унизить бунтаря, подавить его дух — совсем другое дело. Его водили по лагерю чуть ли не двадцать минут, затем сняли с него кандалы и оставили возле флагштока. Никто не пытался показать Коннору, где приемник-распредели­тель, где спальни и так далее. Это было сделано специально, чтобы он помучался, стараясь со­образить, куда идти в незнакомом месте. Риса понимает, что дело было не в наказании и не в попытке раздразнить его. Они намеренно дали ему возможность совершить какое-нибудь дис­циплинарное нарушение. Любой проступок Коннора может стать поводом для наказания. Это беспокоит Рису, но недолго — уж она-то его хорошо знает. Если Коннор сделает что-то пло­хое, то только в том случае, если именно это и будет самым правильным поступком.

— Очень хорошо, Риса! Тесты на уровень ин­теллекта ты прошла на отлично. Выше средне­го уровня, великолепно!

Прошло уже полдня, а Риса все никак не мо­жет оправиться от потрясения. Общий вид ла­геря «Хэппи Джек» поразил ее. Думая о том, как он может выглядеть, она всегда представля­ла себе заготовительные лагеря похожими на скотные дворы для людей: толпы мрачных ис­тощенных подростков, сидящих в крохотных камерах, — настоящий кошмар, сплошное уни­жение. Но живописный кошмар, представший перед ее глазами, оказался хуже самых страш­ных фантазий. Если кладбище старых самоле­тов было раем, похожим на ад, то заготови­тельный лагерь не что иное, как ад, старатель­но замаскированный под рай.

— Ты в отличной физической форме. Зани­малась спортом, не правда ли? Бегала, веро­ятно?

Занятия спортом — основной вид деятель­ности живущих в лагере. Поначалу Риса счита­ла, что физическая культура всячески насаждается администрацией, чтобы чем-нибудь за­нять подростков до того момента, когда наступит их очередь идти на бойню. Но на пу­ти в приемник-распределитель девочка заме­тила стоящий у самой кромки баскетбольного поля тотемный столб, украшенный резными физиономиями индейских богов. В глазах каж­дого чудовища Риса заметила камеры — пять физиономий, десять камер, десять игроков. Вероятно кто-то, сидя неизвестно где, наблю­дал за каждым из игроков, отмечая четкость координации движений и измеряя силу каж­дой группы мышц. Риса быстро поняла, что иг­ра в баскетбол служит не для развлечения ре­бят, а для оценки денежной стоимости частей их тел.

— В течение нескольких последующих недель ты будешь заниматься различными видами дея­тельности. Риса, дорогая, ты меня слушаешь? Если тебе что-то непонятно, я могу говорить медленней.

Женщина, занимающаяся адаптацией подростков в заготовительном лагере, не­смотря на высокие результаты, показанные Рисой при прохождении теста на уровень интеллекта, очевидно, считает, что она, как и все остальные, существенно отстает в раз­витии от «нормальных» детей. Женщина одета в свободную блузу из ткани с орнамен­том из листьев и розовых цветов. Риса чувст­вует, что охотно прошлась бы по ней газоно­косилкой.

— У тебя есть вопросы или пожелания, доро­гая? Если есть, самое время их высказать.

— Что делают с некондиционными частями?

Неожиданный вопрос определенно сбил женщину с толку.

— В каком смысле?

— Ну, с непригодными для использования ча­стями тела. Что вы делаете с покалеченными ногами и неслышащими ушами? Тоже исполь­зуете в качестве материала для транспланта­ции?

— У тебя же нет ни того, ни другого, верно?

— Нет, но зато есть аппендикс. Что сделают с ним?

— А, вот о чем ты, — говорит женщина, демон­стрируя бесконечное терпение. — Лучше уж иметь неслышащее ухо, чем ходить вовсе без ушей. Порой лучшего себе человек позволить не может. А что касается аппендикса, то он вряд ли кому-нибудь понадобится.

— Выходит, вы нарушаете закон? Разве в зако­не не сказано, что вы обязаны сохранить орга­низм ребенка, ставшего донором, на сто про­центов?

Улыбка на лице женщины заметно полиняла.

— Ну, мы сохраняем организм на девяносто девять и сорок четыре сотых процента орга­низма, включая аппендикс.

— Ясно.

— Теперь мы с тобой должны заняться анке­той, которую заполняют все поступающие в ла­герь. Ты попала сюда не совсем так, как другие, поэтому и возможности ознакомиться с ней за­ранее у тебя не было, — говорит женщина, лис­тая страницы лежащей перед ней папки. — На большую часть вопросов отвечать уже, в прин­ципе, не нужно... но если ты обладаешь какими-нибудь специфическими навыками и хотела бы нам о них рассказать... ну, такими, которые могли бы принести пользу сообществу, пока ты находишься здесь...

Больше всего на свете Рисе хочется просто встать и уйти. Даже теперь, на закате жизни, ей снова приходится отвечать на неизбежный во­прос: чем ты отличаешься от других?

— У меня есть опыт медицинской работы, — говорит Риса сухо. — Оказание первой помо­щи — искусственное дыхание, массаж сердца и так далее.

Женщина смотрит на нее с сожалением.

— Ну, как это ни прискорбно, — говорит она, — врачей у нас здесь предостаточно, це­лый медицинский корпус.

Если она еще раз скажет это свое «ну», дума­ет Риса, поднимусь и врежу ей как следует.

— Что-нибудь еще?

— В интернате мне приходилось работать в отделении для малышей.

Снова эта мерзкая извиняющаяся улыбка.

— Чудесно. Но, к сожалению, детей здесь нет. Это все?

— Я изучала классическую музыку, — говорит она, вздыхая. — Класс фортепиано.

Брови женщины поднимаются неправдопо­добно высоко.

— О, серьезно? — произносит она. — Ты игра­ешь на рояле? Ну, ну, ну!

53. Коннор

Коннор испытывает острейшее желание по­драться. Ему хочется задирать сотрудников ла­геря и не подчиняться правилам, но он знает: стоит начать это делать, и с ним покончено. Но он изо всех сил сдерживает себя по двум причи­нам. Первая: от него ждут именно такого пове­дения. И вторая: Риса. Мальчик прекрасно по­нимает, как тяжело ей будет, если его отведут в Лавку мясника раньше времени. Да, именно так ребята окрестили медицинский блок — Лавкой мясника, хотя, конечно, в присутствии сотруд­ников называть его так никто не решается.

В общей спальне для мальчиков Коннор стал кем-то вроде знаменитости. Ему самому ка­жется абсурдом то, что ребята считают его жи­вой легендой только за то, что он старался вы­жить.

— Это же все неправда? — спрашивает его па­рень, лежащий на соседней койке, в первый же вечер. — Не может быть, чтобы ты вырубил це­лый экипаж полицейской машины при помо­щи их собственных пистолетов, стреляющих пулями с транквилизирующим веществом.

— Нет! Конечно, неправда, — отвечает Кон­нор, но тот факт, что он все отрицает, для сосе­да лишь еще одно доказательство того, что все, что рассказывают о Конноре, было на самом деле.

— Я в это не верю, — говорит другой маль­чик, — но я слышал, когда тебя искали, при­шлось перекрыть несколько федеральных трасс.

— На самом деле перекрывали только одно шоссе. Вернее, они его не перекрывали. Это сделал я. В каком-то смысле.

— Так, значит, это правда!

Спорить бесполезно: как бы ни старался Коннор преуменьшить свои заслуги, ребята продолжают считать его мифическим персона­жем или супергероем из комиксов. Кроме того, Роланд, ненавидящий Коннора, тем не менее активно работает на его имидж, чтобы тень славы великого человека осенила и его. Он жи­вет в другом корпусе, но до Коннора то и дело доходят совершенно дикие истории о том, как они с Роландом якобы украли вертолет и напа­ли на больницу в Таксоне, чтобы освободить чуть ли не сто беглецов, которых там держали. Поначалу Коннор хочет рассказать им, что Ро­ланд не сделал ничего выдающегося, если не считать предательства, но жизнь слишком ко­ротка, на этот раз в прямом смысле этого сло­ва, чтобы снова затевать свару с верзилой.

Среди тех, с кем общается Коннор, есть только один мальчик, который действительно его слушает и может отличить правду от вы­мысла. Его зовут Долтон. Долтону семнадцать лет, и он не вышел ростом, зато на голове гус­тая шапка волос, живущих своей жизнью, и под ней тоже не пусто. Коннор рассказал ему о том, что было в день, когда он бежал, стараясь ниче­го не приукрашивать. Приятно, когда кто-то знает правду, это утешает. Однако у Долтона своя точка зрения на случившееся.

— Несмотря на то что все было не совсем так, как об этом рассказывают, — говорит он, — ис­тория все равно впечатляющая. Каждый из нас хотел бы знать, что способен на такое.

Коннору приходится с ним согласиться.

— Тебя тут считают королем беглецов, — гово­рит Долтон, — но таких, как ты, отправляют под нож раньше всех, поэтому старайся вести себя аккуратнее.

Сказав это, Долтон окидывает Коннора долгим испытующим взглядом.

— Тебе страшно? — спрашивает он.

Коннор и рад бы сказать Долтону, что он ничего не боится, но это неправда.

— Да, — говорит он.

Тем не менее, узнав, что Коннору тоже страшно, Долтон испытывает какое-то своеоб­разное облегчение.

— На занятиях нам говорят, что страх исчез­нет и мы придем к приятию того, что с нами должно случиться. Но я здесь уже полгода, а страх не уходит.

— Полгода? Я думал, здесь никто дольше не­скольких недель не задерживается.

Долтон наклоняется к самому его уху и пе­реходит на шепот, словно готовясь поделиться сверхсекретной информацией.

— Если ты играешь в оркестре, можешь про­жить гораздо дольше, — тихонько говорит он.

В оркестре? При мысли о том, что в мес­те, где людей лишают жизни, может быть да­же свой оркестр, Коннору становится не по себе.

— Мы должны играть на крыше Лавки, когда гуда отводят ребят, — объясняет Долтон. — Мы играем все — классику, поп, рок. Я лучший бас-гитарист из всех, кто когда-либо оказывался здесь.

Он расплывается в улыбке.

— Приходи послушать нас завтра, у нас появи­лась новая клавишница. Здорово играет.

***

По утрам мальчиков выводят играть в во­лейбол. Эта игра стоит под номером один в списке спортивных мероприятий, в которых должен принимать участие Коннор. Вдоль кромки поля стоят сотрудники лагеря с папка­ми в руках, как всегда одетые в пестрые гавай­ские рубашки, — очевидно, на волейбольном поле двенадцати индивидуальных камер на­блюдения нет.

С крыши находящегося позади медицин­ского блока доносится музыка — оркестр, в ко­тором играет Долтон, должен, помимо всего прочего, создавать по утрам оптимистичное настроение.

Увидев Коннора, члены команды против­ника падают духом, — очевидно, само его при­сутствие для них знак, предвещающий ско­рое поражение. Совершенно не важно, уме­ет Коннор играть в волейбол или нет; для них Беглец из Акрона — чемпион по любому виду спорта. В числе соперников оказывает­ся Роланд. Он, в отличие от других, не упал духом — стоит с мячом в руке и сердито смо­трит на Коннора. Такое впечатление, что он охотно засунул бы мяч Коннору в глотку, ес­ли бы представилась подходящая возмож­ность.

Игра начинается. Накал борьбы такой, что по интенсивности его можно сравнить разве что со страхом, сквозящем в каждом взмахе ру­ки, подающей мяч. Обе команды играют так, как будто проигравших немедленно отправят в Лавку мясника. Долтон объяснил Коннору, что прямой зависимости в этом нет, но и про­игрывать тоже не стоит — на пользу проиграв­шим это не идет. Коннор вспоминает об игре, которая была распространена некогда среди индейцев майя, — покаток. Он читал о ней в учебнике истории. Игра во многом напомина­ла баскетбол, но было и одно коренное отли­чие — проигравших немедленно приносили в жертву богам. Тогда это казалось Коннору за­бавным.

Роланд отбивает подачу, и мяч попадает прямиком в физиономию одному из наблюда­телей. Ухмыляющийся верзила приносит свои извинения, но мужчина, негодующе посмотрев на него, делает какую-то запись в находящемся в его руках деле. Интересно, думает Коннор, будет ли стоить Роланду это попадание пары дней жизни?

Неожиданно в игре наступает пауза, потому что внимание игроков привлекает процессия, состоящая из детей, одетых исключительно в белое, проходящая вдоль дальнего края волей­больной площадки.

— Это те, кого должны принести в жертву, — говорит Коннору один из партнеров по коман­де. — Ты же о таких слышал?

— Да, — кивает Коннор, — слышал.

— Ты только посмотри на них. Они считают себя гораздо лучше других.

Коннор уже слышал о том, что к тем, кто уготован в жертву, в лагере относятся иначе, чем к тем, кого на разборку отдали родители. Даже персонал называет две категории подро­стков по-празному: «ангелами» и «трудными подростками». Даже спортом и другими дела­ми «трудные» и «ангелы» занимаются по­рознь. «Трудные» носят голубую или розовую форму, в зависимости от пола, а дети, угото­ванные в жертву, — белые шелковые одежды, сверкающие под ярким аризонским солнцем так нестерпимо, что приходится зажмури­ваться, чтобы посмотреть на них. В них они похожи, как считает Коннор, на уменьшенные копии самого Бога, хотя порой они ка­жутся ему отрядом пришельцев. Естественно, «трудные» ненавидят «ангелов», как крестья­не ненавидят феодалов. Коннор часто вспо­минает о том, как и сам испытывал нечто по­добное, но, зная одного из «ангелов» лично, скорее, жалеет их.

— Слышал, они знают точную дату и время своей разборки, — говорит какой-то парень.

— Вроде бы им даже разрешается самостоя­тельно его назначать, — добавляет другой.

Судья подает сигнал свистком, призывая всех вернуться к игре.

Игроки отворачиваются от процессии из­бранных, облаченных в белые одежды, и начи­нают нехотя перебрасываться мячом. Если раньше в игре чувствовалась боязнь проиг­рать, то теперь к ней примешалась еще и по­давленность.

В какой-то момент, когда процессия уже практически исчезла, перевалив через гребень холма, у Коннора появляется чувство, что лицо одного из участников шествия ему знакомо, но решает, что это лишь игра воображения.

54. Лев

Но это не игра воображения. Коннор не ошиб­ся: Леви Иедидия Калдер действительно нахо­дится среди почетных гостей лагеря «Хэппи Джек» и снова носит белое жертвенное одея­ние. Он не видел Коннора на волейбольной площадке, потому что «ангелам» на, «трудных» даже смотреть строго воспрещено. Да и зачем им это нужно? С самого рождения им твердят, что они принадлежат к другой касте и вся их жизнь подчинена высшей цели.

На лице Льва все еще заметны следы сол­нечных ожогов, но волосы аккуратно подстри­жены, как это было, когда он жил дома, и мане­ры снова стали изысканными. По крайней ме­ре, внешне.

Ему предстоит отправиться на разборку че­рез тринадцать дней.

55. Риса

Риса играет на крыше Лавки мясника, и звуки музыки слышны на всех площадках, где занима­ются различными видами спорта не менее ты­сячи человек, ожидающих очереди пойти под нож. Счастье, которое испытывает Риса от то­го, что ее пальцы вновь касаются клавиш, мож­но сравнить лишь с ужасом, пронизывающим ее, когда она думает о том, что происходит под ногами. Находясь на крыше, Риса видит, как тех, кому пришло время отправляться под нож, ведут в Лавку по дорожке, выложенной темно-красной керамической плиткой. Жители лаге­ря между собой называют ее «красной ковро­вой дорожкой». На каждого идущего по дорож­ке приходится по двое охранников. Они идут по обе стороны от подопечного, держа его под руки — достаточно крепко, чтобы бедняга не мог вырваться, но не так сильно, чтобы на пле­чах остались синяки.

Видеть это невыносимо, но Долтон и дру­гие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не про­исходит.

— Да как вы можете играть, видя это? — спра­шивает Риса во время перерыва. — Как вы мо­жете спокойно наблюдать день за днем, как лю­ди входят в Лавку и никто из них не возвраща­ется назад?

— Ты привыкнешь, — говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. — Вот уви­дишь.

— Я никогда к этому не привыкну! Это невоз­можно!

Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь та­кое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.

— Мы здесь играем и становимся соучастника­ми преступления!

— Послушай, — говорит ей Долтон с раздра­жением. — Здесь у всех одна задача — выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы — играем музыку. Тебя отправили в ор­кестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.

Риса принимает это к сведению, но сми­риться еще не значит полюбить.

— Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? — спрашивает Риса.

Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, слов­но спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.

— Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, — говорит он, с беспечным ви­дом отбрасывая волосы на одну сторону, слов­но то, о чем он ведет речь, — незначительное, пустяковое происшествие. — Его забрали за не­делю до дня рождения.

— Не повезло ему, — подхватывает барабан­щик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.

— Вот так просто? — спрашивает Риса. — При­шли и забрали.

— Дело есть дело, — говорит вокалист. — Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-ни­будь еще из нас стал совершеннолетним. При­шлось бы его отпустить.

— У меня есть план, ребята, — говорит Дол­тон, подмигивая остальным музыкантам, кото­рым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. — Когда до восемнадцатилетия оста­нется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.

— Ты хочешь умереть?

— Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вы­лечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! — объясняет Долтон, хлопая пятерней по под­ставленной ладони барабанщика. Риса смот­рит на него, не зная, шутит он или говорит се­рьезно.

— Лично я, — говорит вокалист, — надеюсь лишь на то, что возраст, после которого отда­вать на разборку уже нельзя по закону, снизят с восемнадцати до семнадцати лет. Если это про­изойдет, я пойду ко всем этим наблюдателям, специалистам, ублюдкам-докторам и прочим и плюну каждому в рожу, персонально. И они ни­чего со мной не смогут сделать, я просто возь­му и выйду за ворота и уберусь отсюда куда по­дальше — на своих двоих, заметьте.

Гитарист, так и не сказавший ни единого слова за все утро, берет в руки инструмент.

— Эта песня посвящается Джеку, — говорит он, наигрывая вступление к классической до­военной рок-балладе «Не бойся потрошителя». Остальные музыканты присоединяются к нему, играя проникновенно, как никогда, и Риса иг­рает вместе со всеми, стараясь не смотреть на красную ковровую дорожку.

56. Коннор

Каждая спальня разделена на два блока. В одном блоке тридцать ребят — три десятка кроватей стоят рядами в продолговатой комнате с высо­ким потолком и окнами из небьющегося стекла, сквозь которые льется солнечный свет, прида­вая помещению обманчиво веселый вид. Соби­раясь отправиться на обед, Коннор замечает, что на двух кроватях в его блоке нет постельно­го белья, да и спавших на них ребят нигде не видно. Все конечно же заметили их отсутствие, но вслух никто об этом не говорит, кроме одно­го парня, решившего занять одну из коек, так как в его матрасе торчат сломанные пружины.

— Пусть на матрасе с торчащими пружинами спит новичок, — говорит он, — я хочу хотя бы неделю спокойно отдохнуть. Кто знает, может, она последняя?

Коннор не может припомнить ни имен ис­чезнувших ребят, ни их лиц, и это пугает его.

Весь день ему кажется, что на плечах он тащит тяжелую ношу — другие думают, что он может каким-то образом их спасти, хотя он знает, что не может помочь даже себе самому. Кроме то­го, весь персонал лагеря ждет, пока он совер­шит ошибку. Небольшое облегчение он испы­тывает только от того, что Риса в безопаснос­ти, по крайней мере, пока.

Он видел ее после завтрака, когда остано­вился у Лавки, чтобы посмотреть на музыкан­тов. Коннор уже несколько дней пытался най­ти ее, и все это время она была практически у него под носом, играла на рояле, стоящем на крыше. Она рассказывала ему о своей музы­кальной карьере, но он не придавал этому должного значения. Риса такая чудесная, и Коннор жалеет, что не нашел времени рас­спросить ее о том, чем она занималась до побе­га из автобуса. Она заметила его утром и улыб­нулась — а это она делает редко. Но улыбка бы­стро сошла с ее лица, сменившись удрученным выражением, отражающим истинное положе­ние вещей. Она там, наверху, а он стоял внизу, и его положение никак не изменилось.

Предаваясь этим мыслям, Коннор проводит в спальне немало времени, не замечая его течения, и когда он наконец вспоминает, что собирался де­лать, и смотрит по сторонам, замечает, что остал­ся один — все уже ушли обедать. Поднявшись с койки, чтобы последовать за ними, он вдруг оста­навливается как вкопанный, поняв, что за две­рью кто-то прячется. И этот кто-то — Роланд.

— Тебя не должно здесь быть, — говорит ему Коннор.

— Не должно, — соглашается Роланд, — но бла­годаря тебе я здесь.

— Я не об этом. Если поймают в этом корпусе, тебе не поздоровится. Могут отправить под нож раньше времени.

— Приятно, что ты обо мне заботишься.

Коннор направляется к двери, но Роланд загораживает ему путь.

Впервые в жизни Коннор замечает, что, не­смотря на то что телосложение у них разное, ростом он Роланду не уступает, хотя ему всегда казалось, что здоровяк нависает над ним, как гора. Роланд, как ему кажется, снова прячет в рукаве какое-то оружие, но отступать некуда, нужно как-то пройти мимо него.

— Если у тебя ко мне дело, говори, — обраща­ется к нему Коннор. — Если нет, дай пройти, я иду обедать.

На лице Роланда выражается такая злоба, что все соседи Коннора, вся спальня, навер­ное, испугались бы, если бы не ушли.

— У меня было много возможностей убить те­бя. Жаль, что я этого не сделал, глядишь, не си­дел бы здесь.

— Вообще-то это ты сдал нас в больнице, — на­поминает ему Коннор. — Если бы ты этого не сделал, нас бы здесь не было. Вернулись бы на Кладбище и были бы в безопасности!

— Да на какое еще Кладбище? Там же ничего не осталось. Ты запер меня в этой чертовой клетке, а они все там уничтожили! Ты им по­зволил это сделать, а мог бы остановить! Я бы их остановил, но ты мне не дал!

— Если бы ты там был, они бы нашли спо­соб добраться до Адмирала. Ты бы сам его и убил. Черт, да ты бы и его помощников убил, если бы они не были к тому времени уже мертвы!

По зловещему молчанию, которым встреча­ет это заявление Роланд, Коннор понимает, что зашел слишком далеко.

— Что ж, если я всех убиваю, надо заняться любимым делом и не терять зря время, — гово­рит Роланд, замахиваясь.

Коннор поднимает руку, чтобы блокиро­вать удар, потом еще один, но вскоре он уже не просто защищается: драться приходится все­рьез. Коннор, подобно противнику, поддается обуявшему его гневу. В душе просыпается зна­комое звериное чувство, его собственный вну­тренний убийца. Оба восполняют то, чего им не хватало еще с тех времен, когда они сидели в ангаре. Это та самая драка, которая не произошла, когда Роланд зажал Рису в туалете. Они бьются не на жизнь, а на смерть, утоляя ненависть, горевшую в сердцах обоих с давних времен.

Противники не жалеют друг друга, стара­ются при каждой удобной возможности уда­рить врага об стену или спинку кровати. Кон­нор понимает, что такой драки в его жизни еще не было, и хотя Роланд не вооружен, ему это и не нужно, потому что он силен, как мед­ведь.

Коннор защищается, как может, но силы постепенно покидают его, и Роланд начинает одолевать. Схватив его за горло, он вновь и вновь бьет его об стену.

— Ты меня называешь убийцей, но из нас дво­их преступник здесь ты! — кричит Роланд. — Я не брал заложников! Я не стрелял в поли­цейских. И я никогда никого не убивал! До этого дня!

Он сжимает пальцы, окончательно лишая Коннора возможности дышать. Отбиваться становится все труднее, потому что мускулам не хватает кислорода. Грудь лихорадочно взды­мается, он силится сделать вдох, а зрение тем временем постепенно меркнет, и сквозь пеле­ну, заволакивающую глаза, он уже почти не раз­личает даже искаженное гримасой ярости ли­цо Роланда. «Что бы ты выбрал: умереть или отправиться на разборку?» Теперь он знает от­вет. Может, он все время именно этого и хотел. Может, поэтому и дразнил Роланда, пришедше­го, чтобы разобраться с ним. Потому что лучше умереть от руки врага, чем дать себя расчле­нить бездушной руке хирурга.

В глазах Коннора лихорадочно пляшут ис­кры, тьма подступает все ближе, и наконец он теряет сознание.

Но лишь на долю секунды.

Потому что в тот момент, когда он, падая, касается головой пола, способность осозна­вать себя и окружающий мир снова возвраща­ется. Зрение проясняется, и он видит стояще­го над ним Роланда. Он просто стоит, ничего больше не делая. К удивлению Коннора, он да­же видит в глазах верзилы слезы, которые тот старательно старается спрятать, делая свире­пую физиономию. Но все равно видно, что он плачет. Роланд смотрит на свою руку — ту са­мую, которой он только что чуть было не ли­шил Коннора жизни. Оказалось, что он не в со­стоянии это сделать, и удивлен этим не мень­ше, чем Коннор.

— Считай, тебе повезло, — бросает он, уходя, и исчезает, не произнеся больше ни единого слова.

Непонятно, что он при этом испытывает: разочарование или облегчение от того, что он оказался неспособным на убийство. Похоже, и то, и другое.

57. Лев

«Ангелы», живущие в лагере «Хэппи Джек», по­хожи на пассажиров первого класса с небезыз­вестного «Титаника». В предназначенном для них отдельном коттедже стоит обтянутая бар­хатом мебель, есть бассейн и даже свой киноте­атр, да и кормят их куда лучше, чем остальных. Да, финал их существования здесь так же печа­лен, как и у «трудных», но они, по крайней ме­ре, имеют возможность «уйти красиво».

Обед только что закончился, и, кроме Льва, в гимнастическом зале никого нет. Он стоит на беговой дорожке, но лента не движет­ся, так как аппарат выключен. Ноги мальчика обуты в кроссовки для занятий бегом на тол­стой подошве, а под ними еще две пары носков для дополнительного комфорта. Впрочем, со­стояние ног в этот момент интересует Льва меньше всего — он внимательно смотрит на ру­ки. Просто стоит и разглядывает ладони, изу­чая многообразие линий. Никогда раньше он не изучал их с таким неподдельным интере­сом. Кажется, одна из них называется линией жизни? Интересно, как она выглядит? Навер­но, на конце она должна разветвляться, как крона дерева? Лев переводит взгляд на кончи­ки пальцев, изучая прихотливый узор. Как, должно быть, трудно приходится полицей­ским, когда приходится иметь дело с преступ­ником, оставившим отпечатки пальцев, при­надлежавших некогда бедняге, отправленному на разборку. Какой смысл сличать их, если они могут быть чьими угодно?

Никто никогда не оставит его отпечатков, это Льву известно досконально.

Для «ангелов», как и для других детей, адми­нистрация лагеря приготовила сотни занятий, но, в отличие от «трудных», никто насильно принимать в них участие не заставляет. Подго­товка к жертвоприношению занимает месяц и состоит из чередующихся тестов на уровень интеллекта и физическойподготовки, так что основную работу над собой «ангелы» проводят дома, до поступления в лагерь. Лев оказался не в том лагере, в который когда-то определили его родители, но он был и остается одним из «ангелов», этого статуса его невозможно ли­шить по закону.

Живущие в лагере «ангелы» в это время дня обычно собираются в комнате отдыха или отправляются молиться в одной из специали­зированных групп. В лагере есть священнослу­жители всех вероисповеданий — протестант­ские священники, католические, раввины и клирики, так как обряд возвращения к Богу столь же почетен и традиционен, как и сама религия.

Лев ходит на молебны согласно расписа­нию, и на занятиях по Закону Божьему произ­носит вполне разумные и осмысленные речи, но лишь для отвода глаз, чтобы не вызывать по­дозрений. Он не возражает против насаждае­мой в лагере практики перелицовывать биб­лейские тексты, адаптируя их к нуждам разбор­ки. Это делается для того, чтобы те, кого вскорости должны разделать, как коров, дума­ли, что и они, и сам Господь должны существо­вать не в виде единого целого, а разделенными на фрагменты.

«Моему дяде пересадили сердце, взятое от жертвенного ребенка, и теперь люди говорят, что он может творить чудеса».

«Я знаю женщину, которой пересадили ухо, и она слышит плач ребенка на расстоянии квартала. Однажды она услышала, как кричит ребенок, побежала на звук и спасла малютку из огня!»

«Мы — Святое причастие».

«Мы — манна небесная».

Аминь.

Лев читает молитвы, надеясь, что они изме­нят его, помогут воспарить, как это бывало раньше, но его душа закалилась в страданиях и стала прочной, как кремень. Он сам предпочел бы, чтобы она была подобна бриллианту — чис­та и невинна, и тогда он бы выбрал другой путь. Но он стал тем, кем стал, и для него из­бранный путь — единственно верный. А если он и не прав, то все равно не испытывает жела­ния что-то менять. Ему просто не хочется.

Другие чувствуют, что Лев не такой, как все. Никогда раньше им не приходилось встре­чаться с падшим ангелом и уж тем более с тем, кто, подобно блудному сыну, признал свои ошибки и вернулся в стадо. Впрочем, так уж по­лучается по жизни, что детям, уготованным в жертву, вне пределов лагеря нечасто приходит­ся общаться с себе подобными.

Оказавшись в обществе себе подобных, де­ти окончательно убеждаются в том, что они — группа избранных. Но Льва они считают аут­сайдером.

Он включает беговую дорожку, настроив скорость так, чтобы не приходилось бежать слишком быстро и топать слишком сильно. Бе­говая дорожка — настоящее произведение ис­кусства. Она снабжена экраном, позволяющим погрузиться в виртуальную реальность. Про­грамму выбирает бегущий: можно почувство­вать себя на утренней пробежке в парке или поучаствовать в Нью-Йоркском марафоне, по желанию. Даже по воде можно ходить. Когда Лев неделю назад появился в лагере, ему пред­писали усиленный курс занятий. В тот день в его крови обнаружили повышенный уровень содержания триглецирида. Он знает, что тесты Маи и Блэйна показали то же самое, хотя каж­дого взяли и отправили в лагерь по отдельнос­ти и в разные дни, так что никакой связи меж­ду ними обнаружить невозможно.

«Это либо что-то наследственное, — сказал врач, — либо ты последнее время питался слишком уж жирной пищей». Он предписал ди­ету с пониженным содержанием жиров и ком­плекс физических упражнений. Но Льву отлич­но известно, что повышенный уровень триглецирида никак не связан с дурной наследствен­ностью. Да и не триглецирид это вовсе, а дру­гой химический компонент, куда менее стабильный.

В зал входит другой мальчик. У него краси­вые светлые волосы, почти белые, а глаза такие неправдоподобно зеленые, что без генетичес­ких манипуляций дело тут, скорее всего, не обошлось. Эти глаза уйдут по высокой цене.

— Привет, Лев, — говорит он, становясь на со­седнюю дорожку. — Как дела?

— Никак. Бегаю.

Лев понимает, что этот парень пришел сю­да не по собственной воле. Оставаться в одино­честве «ангелам» не рекомендуется. Его при­слали сюда составить Льву компанию.

— Скоро начнется обряд зажжения свечи. Ты пойдешь?

Каждый вечер в зале зажигают свечу в честь «ангела», чей срок пребывания в лагере оканчивается на следующий день. Парень, ко­торому предстоит пойти под нож, выступает с речью. Все аплодируют. Льву этот ритуал от­вратителен.

— Я останусь здесь, — говорит он парню.

— Ты уже начал работать над речью? — спра­шивает назойливый сосед. — Моя почти готова.

— Моя существует пока только в виде фраг­ментов, — отвечает Лев.

Шутка до парня явно не доходит. Лев вы­ключает аппарат. Парень его нипочем не ос­тавит, пока он в зале, а Льву совсем не хочет­ся вести разговоры о том, какое это счастье быть избранным. Он с гораздо большим удо­вольствием подумал бы в одиночестве о тех, на ком нет печати Божьей, зато они достаточ­но удачливы и избежали, по крайней мере по­ка, участи оказаться в этой юдоли скорби — в лагере. Риса и Коннор, как считает Лев, до сих пор находятся на Кладбище. Он испыты­вает большое облегчение при мысли о том, что их жизни будут продолжаться, когда он покинет этот мир.

***

К стене, за которой находится обеденный зал, приделан навес. Раньше под ним стояли ящики с мусором, но теперь им никто не поль­зуется. Лев обнаружил это место на прошлой неделе и решил, что лучше места для тайных встреч не найти. Когда он приходит туда тем же вечером, Маи уже на месте, мечется, как тигр в клетке. Нервы у нее всегда были слабы­ми, а попав в лагерь, она с каждым днем становится все более неусидчивой.

— Сколько еще мы будем ждать? — спрашивает она.

— Почему ты так спешишь? — интересуется Лев. — Нужно дождаться подходящего мо­мента.

Подошедший Блэйн вынимает из носка шесть маленьких бумажных пакетиков и распе­чатывает их. Внутри каждого оказывается не­большая круглая нашлепка, похожая на бактерицидный пластырь.

— Это зачем? — спрашивает Маи.

— А ты догадайся!

— Ты как маленький!

Маи, как человек вспыльчивый, легко вы­ходит из себя, особенно когда рядом Блэйн, но сегодня дело явно не только в ее обычной нер­возности.

— Да что с тобой, Маи? — спрашивает Лев.

Маи отвечает не сразу:

— Сегодня я видела девочку. Она играет на пи­анино на крыше Лавки мясника. Я помню ее еще по Кладбищу, мы с ней знакомы.

— Этого не может быть. Если она была на Кладбище, как она оказалась здесь? — спраши­вает Блэйн.

— Я уверена, что это была она, и я думаю, здесь есть и другие ребята, с которыми мы бы­ли знакомы на Кладбище. Что, если они нас узнают?

Блэйн и Маи смотрят на Льва, словно имен­но он должен все объяснить. Хотя, в принци­пе, они правы: объяснение у него есть.

— Это, наверное, те ребята, которых отправи­ли на работу. А они попались и оказались здесь. И все.

Маи успокаивается.

— Да, точно, — говорит она. — Наверное, так и было.

— Если же они узнают нас, — замечает Блэйн, — мы можем сказать, что с нами случи­лось то же самое.

— Ну, вот, — говорит Лев, — и никакой пробле­мы больше нет.

— Да, — соглашается Блэйн, — но давайте луч­ше вернемся к нашим делам. Значит, так... Предлагаю назначить операцию на послезавт­ра, так как в этот день я должен играть в фут­бол, и мне кажется, игра добром не окончится.

Сказав это, он передает Льву и Маи по две круглые нашлепки.

— А зачем нам лейкопластырь? — спрашивает Маи.

— Мне было приказано передать вам эти штучки после того, как все мы окажемся в лаге­ре, — говорит Блэйн, помахивая одной из на­шлепок, как ярким маленьким лепестком неве­домого цветка. — Это не пластырь, — объясняет он, — а детонатор.

***

Никаких вакансий в службе технической поддержки аляскинского трубопровода никог­да не было. Да и найдется ли такой человек, да еще и подросток, который по доброй воле со­гласится отправиться на работу в такую дыру? Этот фиктивный вызов был придуман, чтобы дать возможность поднять руку строго опреде­ленным людям — Льву, Маи и Блэйну. Пришед­ший за ними фургон отвез их в полузаброшен­ный дом в плохом районе города, где жили лю­ди, которые не нашли в жизни подходящего места и которым в итоге пришлось заняться ужасным делом.

Сначала они Льву страшно не понравились, даже напугали его. И тем не менее он сразу по­чувствовал с ними внутреннюю связь. Они, точ­но так же, как и он сам, знали, что это такое, когда жизнь, которую ты привык считать своей и единственно возможной, предает тебя. Они понимали, каково это — чувствовать, что внут­ри тебя абсолютная пустота. И когда они сказа­ли, что в их плане ему отведена ключевая роль, Лев впервые за долгое время почувствовал себя нужным человеком. Эти люди никогда не про­износили вслух слово «зло», делая одно-единст­венное исключение. Именно этим словом они описывали отношение окружающего мира к се­бе. То, что они попросили сделать Льва, Маи и Блэйна, не было злом — нет, ни в коем случае. То, что предстояло сделать ребятам, должно было стать выражением того, что чувствовали эти люди. Это была их природа, их дух и внут­реннее содержание, манифестация того, чем они стали. Но и ребятам в этом деле предстоя­ло быть не просто носителями идеи, они долж­ны были стать ее олицетворением. Именно та­кими мыслями они набили голову Льва, одно­временно влив в его кровь вещество, несущее смерть. Ему предстояло сделать ужасное дело. Он должен был стать носителем зла. Но Лев ни­чего против этого не имел.

«Хаос — наша главная идея», — частенько го­ворил Тесак, человек, завербовавший их. Он так и не понял, даже на пороге смерти, что ха­ос обладает точно такой же притягательнос­тью, как любая религия для своих апологетов. Более того, он сам может стать своего рода ре­лигией для тех, кто однажды почувствовал его обаяние и не смог найти для себя ничего более утешительного.

Льву ничего не известно о том, что случи­лось с Тесаком. Он не знает или не хочет знать, что его используют. Ему достаточно знать, что вскоре мир почувствует, пусть лишь на миг и в одном-единственном месте, то, что он вынуж­ден носить внутри себя — боль от потери, пус­тоту и полную утрату иллюзий. Они узнают все это, когда он поднимет руки и начнет хлопать.

55. Коннор

Свой завтрак Коннор старается проглотить со всей возможной быстротой. Он не голо­ден, просто мечтает поскорее оказаться там, где ему действительно хочется быть. Риса завтракает на час раньше его. Она, в свою очередь, старается, насколько это воз­можно, затянуть прием пищи. Коннор спе­шит, а Риса медлит, чтобы, не привлекая вни­мания персонала, получить возможность встретиться.

Встречи их проходят в женском туалете. Это не первый раз, когда им приходится пря­таться в столь экзотическом месте, но, в отли­чие от первого раза, они уже не занимают две кабинки. Забравшись в тесный загончик, они обнимаются и целуются, не пытаясь соблю­дать приличия. В их жизни не осталось вре­мени на игры, неловкость и напускное равно­душие. Они целуются так, словно делали это всегда. Целуются, потому что не могут обой­тись без этого, как не могут перестать ды­шать.

Риса нежно гладит пальцами следы синя­ков на разбитом лице Коннора, оставшиеся после драки с Роландом, и спрашивает его, что случилось. Коннор отмахивается, мол, ничего серьезного, и просит ее не обращать внимания. Она говорит ему, что не может больше задерживаться, потому что Долтон и другие музыканты уже ждут ее на крыше Лавки.

— Я слышал, как ты играешь, — говорит Кон­нор. — Это прекрасно. Ты такая чудесная.

Они снова целуются. О том, что должно случиться, они не говорят. В этот момент окружающего мира просто не существует, так им хорошо. Коннор знает, что может быть и еще лучше, но не здесь, не в этом ужасном ме­сте. Этого им никогда не познать, но Коннор чувствует, что, сложись обстоятельства ина­че, где-то в другом месте они были бы счаст­ливы. Он обнимает ее снова. Двадцать секунд. Тридцать. Потом Риса тихонько выскальзыва­ет из объятий, и Коннор возвращается в сто­ловую. Через несколько минут она уже игра­ет, и звуки музыки пронзают его, словно стре­лы, превращая все происходящее в лагере «Хэппи Джек» в какую-то зловещую сатанин­скую мессу.

59. Роланд

В то же самое утро за Роландом приходит ра­ботник лагеря в сопровождении двух воору­женных охранников. Окружив его, они пре­граждают ему путь, отрезав от остальных ребят.

— Вам не я нужен, — говорит Роланд голосом, полным отчаяния, — я не Беглец из Акрона. Вам нужен Коннор.

— Боюсь, нам нужен не он, — говорит админи­стратор.

— Но... я же здесь только несколько дней... — Роланд понимает, почему за ним пришли так рано. Он попал волейбольным мячом по физиономии именно этого парня. И вот ре­зультат. А может, все из-за драки с Коннором. Коннор его сдал! Так и есть! Он словно чувст­вовал это!

— Дело в твоей группе крови. Четвертая, ре­зус отрицательный. На нее большой спрос, — говорит администратор, улыбаясь. — Попро­буй посмотреть на это дело с другой стороны — ты стоишь больше, чем любой другой парень в этом корпусе.

— Повезло тебе, — присоединяется к нему охранник, хватая Роланда за руку.

— Если это тебя как-то утешит, — добавляет ад­министратор, — твоего друга Коннора заберут сегодня же, еще до обеда.

***

Роланда выводят на улицу. Ноги едва слуша­ются его, когда он ступает на красную ковро­вую дорожку. По цвету она похожа на запекшу­юся кровь. Как он раньше не замечал? Если кому-то из ребят приходится ее пересекать, они стараются не наступать на плитки. Даже кос­нуться ее считается плохой приметой. А те­перь Роланда ведут прямо по ней и сойти не дадут.

— Мне нужен священник, — говорит Роланд. — К осужденным приходит священник, почему он не может прийти ко мне? Приведите свя­щенника.

— Священники проводят соборование, — го­ворит администратор, дружески похлопывая Роланда по плечу. — Это делается, если человек умирает. Ты же не умираешь — будешь жить, но в другом состоянии.

— Нет, мне нужен священник.

— Ладно, я подумаю, что можно сделать.

Оркестр на крыше Лавки уже играет утрен­ний концерт. Знакомая танцевальная мелодия резко диссонирует с погребальной песнью, зву­чащей в голове Роланда. Он вспоминает о том, что Риса тоже играет в этом оркестре. Подняв голову, он видит ее за клавишами. Роланд от­лично знает, что она его ненавидит, и все же, подняв руку, машет, чтобы привлечь ее внима­ние. В такую минуту даже полный ненависти взгляд человека, с которым ты знаком, лучше равнодушия незнакомых людей. Но Риса не смотрит на красную ковровую дорожку. Она не видит Роланда, не знает, что наступил его час. Может, кто-нибудь ей и расскажет, что сегодня его пустили под нож. Интересно, что она по­чувствует?

Крыльцо медицинского блока в двух ша­гах — их путь окончен. Осталось преодолеть пять каменных ступеней, ведущих к двери в Лавку мясника. Роланд останавливается у под­ножия лестницы. Охранники пытаются втя­нуть его наверх, но он без труда стряхивает их.

— Мне нужно еще время. Хотя бы один день. Я многого не прошу, только один день. Завтра я буду готов. Обещаю!

Оркестр на крыше продолжает играть как ни в чем не бывало. Роланду хочется закри­чать, но здесь, у крыльца Лавки, его никто не услышит — музыка звучит слишком громко. Ад­министратор подает сигнал охранникам, и они снова хватают Роланда за руки — на этот раз крепче, заставляя подняться на крыльцо. Че­рез секунду его втягивают в здание, дверь без­звучно захлопывается, и окружающий мир исчезает. Даже музыки уже не слышно. Внутрь Лавки звуки не проникают, и Роланду кажется, что инстинктивно он знал, что так оно и будет.

60. Разборка

Никто не знает, как это происходит. Сам про­цесс разборки медики держат в строжайшем секрете, все подробности известны только персоналу медицинских блоков, и за их преде­лы информация никогда не просачивается. В этом смысле разборка похожа на смерть, по­тому что никому не известно, какие открытия ждут того, кто скрылся за тайной дверью.

Что нужно, чтобы разобрать на органы ре­бенка, от которого отказались родители? Для этого нужно двенадцать хирургов, работаю­щих попарно. Пары подбираются по принципу специализации и меняются в зависимости от стадии, на которой находится процесс. Хирур­гам помогают девять ассистентов и четыре медсестры. Процесс занимает три часа.

61. Роланд

С тех пор как Роланд оказался в медицинском блоке, прошло пятнадцать минут. Медицин­ские работники, которых вокруг много, одеты в однотипную светло-розовую униформу.

Руки и ноги Роланда привязаны к операци­онному столу эластичными бинтами. С точки зрения медицинского персонала это удобно, потому что, с одной стороны, пациент не в со­стоянии сопротивляться, а с другой — не может нанести себе увечье.

Медсестра вытирает пот со лба Роланда.

— Расслабься, я буду помогать тебе на протя­жении всей процедуры.

Неожиданно что-то острое впивается в шею с правой стороны, а затем то же самое происходит и слева.

— Что это было?

— Больше тебе сегодня не будет больно, я обе­щаю, — говорит медсестра.

— Что? — спрашивает Роланд. — Вы уже начи­наете? Это наркоз? Вы меня усыпите?

Рот медсестры скрывает маска, но улыбку можно угадать по глазам.

— Нет, что ты, — говорит она, взяв его за ру­ку. — Закон требует, чтобы ты оставался в со­знании на протяжении всей операции. Ты име­ешь право знать, что с тобой будут делать, шаг за шагом.

— А что, если я не хочу этого знать?

— Придется, — говорит один из ассистентов, растирая ноги Роланда специальной медицин­ской щеткой. — Каждый донор обязан это знать.

— Мы только что ввели катетеры в сонную ар­терию и яремную вену, — объясняет медсест­ра. — Сейчас мы откачиваем кровь, вливая вме­сто нее синтетическое вещество, обогащенное кислородом.

— Кровь отправится прямиком в банк, — до­бавляет ассистент, продолжая возиться с нога­ми. — Не будет потеряно ни капли. Скольким людям она спасет жизнь!

— В синтетическом заменителе крови содер­жится анестезирующее вещество, глушащее ре­цепторы, передающие нервной системе ин­формацию о появлении боли, — продолжает медсестра, похлопывая Роланда по руке. — Ты будешь в сознании, но больно не будет.

Роланд уже чувствует, как руки и ноги не­меют.

— Я ненавижу вас за то, что вы со мной делае­те, — выпаливает он, набрав полную грудь воз­духа. — Ненавижу. Всех вас.

— Я понимаю.

***

С момента его появления в медицинском блоке прошло двадцать восемь минут.

Пришла первая пара хирургов.

— Не обращай на них внимания, — говорит ему медсестра. — Говори со мной.

— А о чем говорить?

— О чем угодно.

Кто-то роняет медицинский инструмент. Со звоном ударившись о стол, он падает на пол. Роланд вздрагивает, и медсестра крепче сжима­ет его руку.

— Может возникнуть ощущение, что кто-то тянет тебя за лодыжки, — говорит один из хи­рургов, стоящих в ногах у Роланда. — Но беспо­коиться не о чем.

Прошло сорок пять минут.

Вокруг так много хирургов. Они постоянно двигаются, все время что-то делают. Роланд не припоминает, чтобы ему когда-либо в жизни уделяли так много внимания. Хочется посмот­реть, что они делают, но медсестра не позволя­ет ему отвлечься.

Она читала его дело и знает все, что случи­лось в его жизни. Все хорошее и все плохое. То, о чем он никогда и никому не стал бы рассказы­вать, и то, о чем он не может не говорить даже в такой момент.

— Мне кажется, то, что сделал твой отчим, от­вратительно.

— Я защищал мать.

— Скальпель, — обращается хирург к ассис­тенту.

— Ты заслужил ее благодарность.

— Ее благодарность в том, что я попал сюда.

— Я уверена, ей нелегко было принять это ре­шение.

— Так, отлично, убирайте, — говорит хирург.

***

Один час пятнадцать минут.

Первая пара хирургов уходит, их сменяют новые. Их чрезвычайно интересует живот Ро­ланда. Он смотрит на ноги и не находит их. Ас­систент вытирает ту часть стола, где еще недав­но были его ступни.

— Я чуть не убил вчера одного парня.

— Теперь это уже не важно.

— Я хотел это сделать, но в последний момент испугался. Не знаю чего, но испугался.

— Не вспоминай об этом.

Раньше медсестра держала его за руку. Те­перь она отошла.

— Очень сильный пресс у тебя, — замечает хи­рург. — Много занимаешься?

Раздается скрежет. Ассистент отсоединил и унес нижнюю часть стола. Роланд вспоминает, как они с матерью ездили в Лас-Вегас, когда ему было двенадцать. Она пошла в зал игровых авто­матов, а его оставила смотреть представление иллюзиониста. Он распилил женщину пополам. Ее ноги продолжали двигаться, женщина улыба­лась. Публика устроила фокуснику овацию.

Роланд чувствует, как кто-то копается у него в животе. Ему не больно, просто появляется тя­нущее ощущение. Хирурги, погрузив в живот руки, вынимают то одно, то другое и отклады­вают в сторону. Он старается не смотреть, но не может заставить себя отвернуться. Крови нет, из желудка вытекает лишь синтетический заменитель, ярко-зеленый, как антифриз.

— Мне страшно, — говорит Роланд.

— Я понимаю, — отзывается медсестра.

— Я хочу, чтобы вы все отправились в ад.

— Это естественное желание.

Хирурги снова меняются, приходит следую­щая смена. Вновь прибывших больше всего ин­тересует грудь Роланда.

***

Один час сорок пять минут.

— Боюсь, нам придется перестать разговари­вать.

— Не уходите.

— Я не уйду, просто мы не сможем больше го­ворить.

Роланд чувствует, как страх, подобно болот­ной жиже, поднимается все выше, грозя погло­тить его. Он хочет избавиться от него, подме­нить гневом, но страх слишком силен. Тогда он пробует утешиться чувством победы над вра­гом — ведь Коннор совсем скоро окажется на его месте, но даже от этого лучше не становится.

— Сейчас в груди появится тянущее ощуще­ние, — предупреждает хирург, — но ты не беспо­койся.

Два часа пять минут.

— Моргни два раза, если слышишь меня.

Роланд закрывает глаза и снова открывает, потом повторяет то же самое снова.

— Ты очень смелый парень.

Он пытается отвлечься, думая о Посторон­них предметах, о местах, в которых ему дове­лось побывать, но разум упорно возвращается к реальности. Все находящиеся в операцион­ной сгрудились прямо над головой. Фигуры, ставшие почему-то желтыми, наклоняются над ним, заслоняя обзор, как лепестки цветка, за­крывающие сердцевину после захода солнца. Ассистент отсоединил и убрал еще одну сек­цию стола. Лепестки все ближе, их круг все тес­нее. Он не заслужил того, что с ним делают. Он сделал много плохого, но поступков, за кото­рые можно обречь человека на такую муку, он не совершал. И священника так и не привели.

***

Два часа двадцать минут.

— Сейчас тянущее чувство появится в районе нижней челюсти. Но ты не беспокойся.

— Моргни дважды, если слышишь.

Роланд моргает.

— Отлично.

Теперь он, не отрываясь, глядит в улыбаю­щиеся глаза медсестры. Они все время улыба­ются, это странно. Кто-то поработал над этим, не иначе.

— Боюсь, тебе придется перестать моргать.

— Время? — спрашивает один из хирургов.

— Два часа тридцать три минуты.

— Мы отстаем от графика.

То, что творится вокруг, нельзя назвать тьмой. Такое впечатление, что мало света. Ро­ланд слышит все, что происходит, но выражать свое отношение уже не может.

Приходит новая пара хирургов.

— Я все еще здесь, — говорит медсестра, но это ее последняя реплика. Через несколько се­кунд Роланд слышит шарканье ног по полу и понимает: она ушла.

— Сейчас ты почувствуешь легкий диском­форт в голове, — говорит хирург, — но беспоко­иться не о чем.

Больше он уже с Роландом не общается. Бо­лее того, хирурги начинают разговаривать так, будто его уже нет на столе.

— Ты видел вчерашнюю игру? — спрашивает один другого.

— Да, ерунда, — отвечает напарник.

— Приступаю к разделению мозолистого тела.

— Ловко.

— Ну, знаешь, ломать не строить. Это вам не нейрохирургия.

Окружающие смеются. Очевидно, шутка ка­жется им удачной.

В мозгу Роланда, как искры, вспыхивают и гаснут воспоминания. Возникают и исчезают чьи-то лица. Разгораются и затухают световые импульсы, похожие на миражи. Чувства сменя­ют друг друга. Он думает о вещах, о которых не вспоминал годами. Воспоминания разрезают тьму, яркие, как следы сгорающих в атмосфере метеоритов, и такие же скоротечные. Когда Ро­ланду было десять, он сломал руку. Доктор пред­ложил им с мамой выбор — месяц ходить в гипсе или пришить новую руку. Гипс оказался дешевле трансплантации. Роланд нарисовал на нем аку­лу, а когда его сняли, сделал на том же месте татуировку, чтобы акула оставалась при нем.

— Если бы они забили тот трехочковый...

— Чемпионами снова будут «Буллс». Или «Лэйкерс».

— Приступаю к отделению коры левого полу­шария головного мозга.

Роланд снова погружается в воспоминания.

Когда мне было шесть, думает он, отец по­пал в тюрьму за преступление, совершенное им еще до того, как я родился. Мама никогда не рассказывала, что он натворил, но всегда гово­рила, что я такой же, как он.

— У «Санс» шансов нет.

— Нет, ну, если они разживутся хорошим тре­нером...

— Перехожу к левой височной доле.

Когда мне было три, у меня была нянечка. Красивая девушка. Однажды она за что-то разо­злилась на сестру и несколько раз встряхнула ее. Сильно. С сестрой что-то произошло. Она так и не стала нормальной снова. Красота опас­на. Может быть, красивых людей стоит отда­вать на разборку раньше всех.

— Может, они в следующем году выйдут в плей-офф.

— Скорее, через год.

— Мы уже удалили слуховые нервы?

— Нет еще. Сейчас сде...

Я один. Я плачу. А к колыбели никто не под­ходит. Ночник погас. Мне так плохо. Я просто в бешенстве.

Левая лобная доля.

— Мне... мне... мне... как-то нехорошо.

— Левая затылочная доля.

— Я... я... я не помню, где...

— Левая теменная доля.

— Я... я... я не помню, как меня зовут, но... но. Правая лобная доля.

— Я все еще здесь...

— Правая затылочная доля.

— Я все еще...

— Правая теменная.

— Я...

Мозжечок.

— Я...

Таламус.

— Я...

Гипоталамус.

— Я...

Гиппокамп.

Медулла.

— Время?

— Три часа девятнадцать минут.

— Отлично. Я пошел отдыхать. Готовимся следующей операции.

62. Лев

Детонаторы спрятаны в носке, хранящемся в тумбочке у задней стенки. Если кто-то и найдет их, решит, что это лейкопластырь. Он старает­ся не думать о том, что им предстоит. В конце концов, главный в этом деле Блэйн, поэтому, когда придет время, он сам скажет им с Маи об этом.

На сегодня у «ангелов» из отделения, в ко­тором живет Лев, запланирована прогулка по окрестностям с целью единения с природой. На прогулку их ведет один из самых уважаемых священников в лагере. Пастор говорит так, буд­то каждое слово, срывающееся с его губ, истин­ный перл, наполненный мудростью познания. Он даже паузы между словами делает, как будто ожидая, что кто-то будет за ним записывать.

Священник ведет их к странному дереву. На ветвях по случаю зимы нет листьев. Лев, при­выкший к снежным зимам, поражается тому, что и в жаркой Аризоне с деревьев облетает листва. Но в дереве, перед которым стоят «ан­гелы», удивительно не только это. Многочис­ленные ветви не похожи одна на другую — кора на всех разная как по текстуре, так и по цвету.

— Я хотел, чтобы вы увидели это дерево, — го­ворит пастор. — Сейчас, конечно, смотреть особенно не на что, но видели бы вы его вес­ной! Много лет мы прививали ветви любимых деревьев к стволу. На этой ветви по весне рас­пускаются чудесные вишневые соцветия, — объясняет он, указывая на разные сучья, — а на этой — огромные листья белого клена. Вон та взята от палисандрового дерева, на ней появляются чудесные лиловые цветы, а вон там, види­те, осенью вырастают большие персики.

Ребята несмело трогают ветви, как будто странное дерево может неожиданно сгореть подобно неопалимой купине.

— А что это за дерево было изначально? — спрашивает один из них.

Священник этого не знает.

— Точно не помню, — признается он, — но это не важно. Важно то, во что оно превратилось. Мы называем его своим «маленьким древом жизни». Разве это не удивительно?

— В нем нет ничего удивительного, — неожи­данно для самого себя отвечает Лев. Слова со­рвались с его губ, как непрошеная отрыжка, и смысл сказанного доходит до него уже задним числом. Все взгляды обращаются к нему. При­ходится срочно искать какое-то оправдание. — Ведь оно рукотворно, а значит, считая его уди­вительным, человек впадает в гордыню, — объ­ясняет он. — Придет гордость, придет и по­срамление, но со смиренными — мудрость.

— Да, конечно, — вспоминает пастор, — Книга Притчей Соломоновых, глава одиннадцать, верно?

— Да, — говорит Лев, — стих второй.

— Чудесные познания, — замечает священник, чувствующий себя, видимо, слегка посрамлен­ным. — Я лишь хотел сказать, что оно очень красиво весной.

Их путь назад, к дому, где живут «ангелы», пролегает по полям и площадкам, где попада­ются «трудные». В основном они занимаются спортом, чтобы попасть в медицинский блок в хорошей физической форме. Время от време­ни «ангелы» слышат приглушенные злобные восклицания в свой адрес, позволяющие им по­чувствовать себя настоящими мучениками.

Проходя мимо одного из блоков, Лев не­ожиданно сталкивается лицом к лицу с челове­ком, встретить которого в лагере никак не ожидал. Напротив него стоит не кто иной, как Коннор.

Оба шли в разных направлениях, но заме­тили друг друга одновременно и остановились как вкопанные, потрясенно глядя друг на друга.

— Лев?

Напыщенный пастор, проявляя неожидан­ную расторопность, тут же оказывается рядом и хватает Льва за плечи.

— Убирайся! — рычит он на Коннора. — Оставь его! Тебе мало того, что ты с ним сделал в прошлом?

Потрясенный Коннор наблюдает, как свя­щенник оттаскивает Льва в сторону.

— Все в порядке, — говорит пастор Льву, продолжая цепко удерживать его на пути к дому «ангелов». — Мы знаем, кто он такой и что хотел с тобой сделать. Думали, ты не узнаешь, что он находится в том же лагере. Но я обещаю, больше вреда он тебе не при­чинит. Его отведут в медицинский блок еще до обеда, — добавляет он, склоняясь к самому уху Льва.

— Что?

— И скатертью дорога!

***

В принципе, «ангелам» разрешается ходить по территории лагеря без присмотра, но толь­ко при условии, если они отправляются на про­гулку в большой компании. В крайнем случае, вдвоем. Но увидеть одного, да еще и чуть ли не бегущего от одной спортивной площадки к дру­гой — практически невозможно.

Оказавшись в доме, Лев не стал терять ни одной лишней минуты — сбежал при первой же подходящей возможности. Теперь он ищет Блэйна и Маи.

Коннора отведут на разборку еще до обеда. Как это могло случиться? Как он вообще сюда попал? Он же был в безопасности, на Кладби­ще. Неужели Адмирал выгнал его или он сам сбежал? Как бы там ни было, Коннора поймали и привезли сюда. И теперь Лев лишен единст­венного утешения — осознания того, что дру­зья в безопасности. Нет, он не может допус­тить, чтобы Коннора разобрали... но повлиять на это самостоятельно не в его силах.

Он встречает Блэйна на зеленой лужайке между столовой и зданием, в котором располо­жены спальни. Он занимается ритмической гимнастикой вместе с другими «трудными». Впрочем, видно, что Блэйн старается не прояв­лять излишнего усердия, чтобы не топать по земле слишком сильно.

— Нужно поговорить.

Блэйн смотрит на Льва с удивлением и яро­стью во взгляде.

— Ты что, с ума сошел? Что ты здесь делаешь?

Их замечает администратор и бросается Льву на помощь — всем известно, что «анге­лам» с «трудными» общаться нельзя.

— Все в порядке, — говорит ему Лев. — Мы с ним были знакомы дома. Я просто хотел по­прощаться.

Администратор неохотно кивает, показы­вая, что разрешает Льву поговорить со своим подопечным.

— Ладно, ребята, только быстро, — гово­рит он.

Лев отводит Блэйна в сторону, чтобы никто не мог подслушать, о чем они говорят.

— Придется сделать это сегодня, — говорит он. — Больше ждать нельзя.

— Эй, — возражает Блэйн. — Я решаю, когда это делать, а я еще команды не давал.

— Чем дольше мы ждем, тем больше риск то­го, что это произойдет само собой.

— И что? Что в этом плохого? Случайность — часть хаоса.

Льву хочется врезать Блэйну как следует, но его останавливает понимание того, что после этого на их месте останется воронка метров пятьдесят в диаметре, поэтому он приводит тот единственный аргумент, который, он зна­ет, заставит Блэйна сдаться.

— Они знают о нас, — шепчет Лев.

— Что?

— Им не известны имена, но то, что в лагере Хлопки, они уже знают. Наверняка сейчас изу­чают результаты анализов крови в поисках чего-нибудь необычного. Вскоре они на нас выйдут.

Блэйн тихо ругается сквозь плотно сжатые зубы. Пару секунд он думает, потом отрица­тельно качает головой:

— Нет. Нет, я еще не готов.

— Это не имеет значения. Ты хотел хаоса? Ну, сегодня он начнется, хочешь ты этого или нет, потому что если они найдут нас, как думаешь, что сделают?

— Взорвут в лесу? — спрашивает Блэйн, стано­вясь с каждой секундой все мрачнее.

— Да, или в пустыне, где никто никогда об этом не узнает.

Блэйн снова думает, потом вздыхает. Во вздохе чувствуются сдавленные рыдания.

— Ладно, — говорит он, — за завтраком расска­жу обо всем Маи. Встретимся в условленном месте в два часа.

— Нет, в час.

***

Вернувшись домой, Лев начинает рыться в тумбочке. С каждой секундой движения его ста­новятся все более торопливыми. Носки долж­ны быть здесь! Им негде больше быть, но он не может их найти. Наличие детонаторов не столь критично, но Льву хочется, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Быстро и акку­ратно.

— Это моя тумбочка.

Лев оборачивается и видит блондина с зе­леными глазами. Парень стоит и смотрит на него.

— Твоя тумбочка там.

Обернувшись, Лев понимает, что ошибся. К сожалению, в спальне все тумбочки и крова­ти одинаковы, поэтому отличить одну от дру­гой практически невозможно.

— Если ты ищешь носки, я могу одолжить.

— Нет, у меня своих достаточно, спасибо, — говорит Лев, тяжело вздыхая. Он закрывает глаза, чтобы унять охватившую его панику, и отправляется к своей тумбочке. Носок со спря­танными детонаторами на месте. Он кладет его в карман.

— Ты в порядке, Лев? Вид у тебя какой-то странный.

— В порядке. Я бегал в спортзале, вот и все. На беговой дорожке был.

— Нет, тебя там не было, — возражает зелено­глазый. — Я только что оттуда.

— Слушай, не лезь в мои дела, ладно? Я тебе не приятель и не друг.

— Но мы должны быть друзьями.

— Нет. Ты меня не знаешь. Я не такой, как ты, поэтому оставь меня в покое!

Неожиданно откуда-то сзади раздается но­вый голос. Судя по тону, он принадлежит муж­чине.

— Достаточно, Лев, — говорит он.

У двери стоит мужчина в костюме. Это не один из священников, а администратор, с кото­рым они разговаривали, когда Лев прибыл в ла­герь неделю назад. Это нехороший признак.

— Спасибо, Стерлинг, — говорит администра­тор, кивая светловолосому парню. Тот поспеш­но покидает комнату, потупив взгляд.

— Мы попросили Стерлинга приглядывать за тобой, чтобы понять, насколько хорошо ты адаптировался к жизни в лагере. Нам это по меньшей мере небезразлично.

***

Через некоторое время Лев оказывается в кабинете с администратором и двумя священ­никами. Поглаживая рукой по карману, он чув­ствует под пальцами лежащий в нем носок. Ко­лени слегка трясутся — Лев помнит о том, что стоит сделать одно излишне резкое движение, и детонаторы сработают. Он старается не ше­велиться, чтобы ничего непредвиденного не случилось.

— У тебя определенно неприятности, Лев, — говорит администратор. — Мы хотели бы знать, чем они вызваны.

Лев смотрит на часы. 12:48. Через двенад­цать минут они с Маи и Блэйном должны встре­титься, чтобы закончить то, зачем они здесь.

— Меня скоро принесут в жертву, — говорит Лев. — Разве этого недостаточно, чтобы чувст­вовать беспокойство?

Один из священников, тот, что помоложе, наклоняется к нему.

— Мы здесь для того, чтобы каждый из вас по­пал в место проведения священного обряда в правильном настроении.

— Мы бы считали свою работу невыполнен­ной, если бы знали, что ты не готов, — добавля­ет пастор постарше с такой натянутой улыб­кой, что она больше похожа на гримасу.

Льву хочется закричать, но это вряд ли по­может ему быстрее выбраться отсюда.

— Сейчас мне просто не по душе общество других ребят. Я лучше буду готовиться к жертве в одиночестве, хорошо?

— Нет, не хорошо, — говорит пожилой пас­тор. — У нас здесь так дела не делаются. Все поддерживают друг друга.

Младший священник наклоняется ко Льву:

— Я прошу тебя дать ребятам шанс. Они все хорошие.

— Может, я нехороший! — отвечает Лев и, не удержавшись, снова смотрит на часы. Двенад­цать пятьдесят. Маи и Блэйн будут на месте че­рез десять минут, а он все еще болтается в этом чертовом кабинете. Что будет, если он не при­дет вовремя на место встречи?

— Ты куда-то опаздываешь? — спрашивает ад­министратор. — Просто ты все время на часы смотришь.

Лев понимает, что необходимо дать какой-то осмысленный ответ, иначе они начнут подо­зревать его в чем-то криминальном.

— Я... слышал, что парня, похитившего меня, сегодня отведут в медицинский блок. Думаю вот, случилось это уже или нет.

Священники переглядываются, потом вмес­те смотрят на администратора. Тот откидыва­ется на спинку стула, демонстрируя полнейшее спокойствие.

— Если этого еще не случилось, значит, скоро случится. Лев, мне кажется, не стоит без конца думать о том, что происходило с тобой, пока ты был заложником. Уверен, это было тяжелое время, но, рассказав об этом кому-нибудь из нас, ты получишь возможность избавиться от наваждения. Тяжелые воспоминания имеют свойство утрачивать силу, если делишься ими с кем-нибудь. Я бы хотел провести внеочеред­ное занятие с ребятами из твоего блока сего­дня вечером. Мне кажется, ты увидишь, на­сколько важно сочувствие других в подобных вопросах.

— Вечером? — переспрашивает Лев. — Что ж, отлично. Я расскажу вам все сегодня вечером. Может, вы и правы, и я почувствую себя лучше.

— Мы лишь хотим помочь тебе снять груз с ду­ши, — говорит один из священников.

— Так что, я могу идти?

Администратор в течение нескольких се­кунд изучает его лицо.

— Мне кажется, ты очень напряжен, — замеча­ет он. — Нужно провести с тобой несколько за­нятий по направленной медитации...

6З. Охранник

Он ненавидит свою работу и жару. Ему против­но стоять у входа в Лавку мясника и охранять двери, препятствуя входу и выходу тех, кому проходить не положено. Еще в интернате он мечтал организовать собственное дело с одно­классниками, но никто не дает кредитов ребя­там, жившим на попечении у государства. Даже сменив фамилию Сирота на Муллард, принад­лежащую самому богатому семейству в городе, он не смог никого обмануть. Оказалось, что многие ребята, окончив тот же интернат, сме­нили фамилию на аналогичную, решив, что та­ким образом смогут одурачить окружающих. В конце концов выяснилось, что одурачили они только самих себя. Прошел уже год с мо­мента выпуска, а он смог найти только несколь­ко вакантных рабочих мест самого низшего по­шиба — таких как должность охранника в заго­товительном лагере.

Оркестр на крыше приступил к дневному отделению концерта. Играет музыка, и это уже само по себе неплохо — по крайней мере, вре­мя проходит быстрее.

У крыльца появляются двое ребят и подхо­дят к охраннику. Рядом с ними нет конвоя, а в руках у ребят подносы, накрытые алюминие­вой фольгой. Охраннику их вид не нравится. У парня наголо обритый череп. Девушка — ази­атка.

— Что вам нужно? Вас здесь быть не должно.

— Нам поручили передать это оркестран­там, — говорит парень, заметно нервничая. Вид у него испуганный и неблагонадежный. В этом, впрочем, ничего нового нет. Все жи­тели лагеря начинают дергаться, оказав­шись вблизи Лавки мясника, а обманщиками и плутами охраннику кажутся все без исклю­чения.

Он заглядывает под фольгу, которой на­крыты подносы. Жареная курица с пюре. Иногда оркестрантам посылают еду наверх, но, как правило, ее относит кто-то из персо­нала.

— Они вроде бы только что на завтрак ходи­ли, — говорит охранник.

— Видимо, нет, — возражает парень. Судя по их виду, им вовсе не хочется околачиваться у Лавки, и они предпочли бы быть где-нибудь еще, и охранник назло решает пропустить ре­бят, чтобы они помучились подольше.

— Надо позвонить, — бросает он, доставая те­лефон. Набрав телефон офиса, он слышит в трубке короткие гудки. Занято. Еще бы, как обычно.

Охранник пытается решить, что грозит ему большими неприятностями — пропустить ре­бят, не имея формального разрешения, или прогнать их, хотя, очевидно, их прислали из администрации.

— Дай-ка я еще раз взгляну, — говорит он, под­нимая край фольги на подносе в руках у девуш­ки. Курица выглядит весьма соблазнительно, и, взяв с подноса лучший кусок, охранник ре­шает пропустить ребят. — Пройдете через стеклянные двери, — говорит он, — и увидите слева лестницу. Если замечу, что вы пошли куда-то еще, приду и нашпигую транквилизато­рами быстрее, чем вы себе можете представить.

Ребята входят внутрь, и охраннику уже все равно, где они. Он не знает, что, хотя ребята и поднялись по лестнице, еда в оркестр так и не была доставлена — они просто вы­бросили подносы. И кусочков лейкопласты­ря, наклеенных на их ладони, охранник так и не заметил.

64. Коннор

Коннор стоит у окна спальни в полном недо­умении. Лев здесь, в том же лагере, что и он. Не важно, как он сюда попал, важно то, что его вскоре отведут в медицинский блок. Все, что он сделал, было сделано напрасно. В душе его пусто — такое впечатление, что его самого уже разрезали на куски и отправили на рынок, как телятину.

— Коннор Лэсситер?

Обернувшись, он видит у входа двоих охран­ников. В спальне практически пусто — все ушли на утренние спортивные занятия. Не успевшие выйти ребята поднимают глаза, смотрят на ох­ранников, потом на Коннора, а затем быстро отворачиваются, делая вид, что безумно заня­ты, а все происходящее их не касается.

— Да, я. Что вам нужно?

— Тебя ждут в медицинском блоке, — говорит один из охранников. Второй жует резинку и предпочитает хранить молчание. Поначалу Коннор даже неможет поверить в то, что его время пришло и пора отправляться на разбор­ку. Ему кажется, что охранников могла прислать Риса. Может быть, ей хочется сыграть что-ни­будь для него лично. В конце концов, будучи членом оркестра, она могла это сделать, так как музыканты обладают большим влиянием на ад­министрацию, чем рядовые жители лагеря.

— В медицинском блоке? — переспрашивает Коннор. — Это зачем?

— Ну, скажем, ты сегодня покидаешь наш гос­теприимный лагерь, — говорит первый охран­ник. Второй продолжает индифферентно чавкать.

— Покидаю?

— Послушай, сынок, мы что, должны тебе все разжевывать? Ты здесь не нужен. Слишком многие ребята на тебя равняются, а это недопу­стимо в таком месте, как заготовительный ла­герь. Вот администрация и решила от тебя по­скорее избавиться.

Они подходят к Коннору и подхватывают его под руки.

— Нет! — кричит он. — Нет! Вы не можете так со мной поступить.

— Можем. Это наша работа, и не важно, пой­дешь ты по-хорошему или придется тащить те­бя силком. Мы свою работу сделаем.

Коннор оглядывается, надеясь, что остав­шиеся в спальне ребята его поддержат, но все напрасно.

— Прощай, Коннор, — говорит один из них, не поднимая глаз.

Охранник, жующий резинку, похоже, сочув­ствует ему несколько больше, и у Коннора по­является надежда как-то с ним сговориться. Он смотрит на него с мольбой во взгляде. Мужчи­на на мгновение перестает жевать.

— У меня есть приятель, которому всегда хоте­лось иметь карие глаза, — говорит он после се­кундного раздумья. — Его подружке не нравятся те, что у него сейчас. Он хороший парень, а твои глаза могли бы попасть и к плохому.

— Что?!

— Нам иногда разрешают взять себе кое-какие части, — объясняет охранник. — В качестве пре­мии за работу. В общем, я хотел сказать тебе это, чтобы было полегче. А то глаза могли бы попасть к какому-нибудь ублюдку.

Приятель, очевидно приняв его слова за шутку, гнусно хихикает.

— Полегче, говоришь? Прикольно. Ладно, по­ра идти.

Они вместе подталкивают Коннора к две­ри, а он пытается как-то вернуть себе присутст­вие духа. Но как это можно сделать при таких обстоятельствах? Может быть, то, что говорят про разборку, и правда. Может, он и не умрет, а перейдет в новое состояние, продолжая жить. Может, это даже будет хорошо? Почему бы и нет?

Коннор пытается представить, что чувству­ет заключенный камеры смертников, когда его ведут на казнь. Стал бы он сопротивляться? По­том он представляет, как охранники тащат его по красной ковровой дорожке, а он кричит и пытается лягнуть их побольнее. И какой в этом смысл? Если время, отпущенное Коннору Лэсситеру на этом свете, подходит к концу, нужно провести его остаток с достоинством. Он должен дать себе возможность прожить послед­ние минуты с уважением к тому человеку, кото­рым он был. Хотя нет! Почему был? Он еще жив! Нужно насладиться последними вздоха­ми, пока легкие еще принадлежат ему. Нужно получить удовольствие от того, как сжимаются и разжимаются мышцы, от каждого движения, каждого последнего впечатления от жизни в лагере и сохранить увиденное в памяти.

— Руки прочь, я пойду сам, — приказывает он охранникам, и они послушно отпускают его, будучи не в силах противостоять силе, заклю­ченной в его голосе. Коннор расправляет пле­чи, приосанивается и медленно идет вперед. Первый шаг дается ему труднее всего, но, делая его, он решает, что ни тянуть время, ни пытать­ся бежать не будет. Свой последний путь он пройдет твердым шагом — и люди надолго за­помнят, как этот молодой человек, кем бы он ни был, проделал его гордо и с достоинством.

65. Хлопки

Кто может сказать, что творится в головах лю­дей, готовящихся совершить акт устрашения, в последние минуты перед тем, как они присту­пают к ужасному действу, за которое их и назы­вают террористами? Какими бы словами они ни старались заглушить в себе чувство вины, все это ложь. К сожалению, опасные заблужде­ния, особенно те, во власти которых находятся люди, готовящиеся принести в мир горе и страх, имеют свойство маскироваться под са­мые что ни на есть добродетельные убеждения.

Для Хлопков, которых старательно убеди­ли в том, что они собираются совершить нечто богоугодное, люди, занимающиеся их подго­товкой, стараются запеленать ложь в священ­ную плащаницу и сопровождают ее обещания­ми вечного блаженства, которое никогда не на­ступит. Для тех, кто верит, что зло, творимое ими, выльется для мира в какие-то плодотворные изменения, ложь принимает обличье тол­пы людей, благосклонно взирающих на то, что они делают, из будущего. Для террористов, ищущих возможность продемонстрировать ми­ру свою духовную нищету и несчастье, ложь ри­сует картины иной жизни, в которой они будут спасены от боли и от самих себя, причинив боль окружающим.

И наконец, для тех, кем движет жажда мще­ния, ложь оборачивается богиней справедли­вости, держащей весы, чьи коромысла нахо­дятся на одном уровне. Только в тот момент, когда террорист поднимает руки, чтобы хлоп­нуть ими в последний раз, ложь, вне зависимо­сти от личины, предает его, оставляя в тесном, придуманном от начала до конца мирке наеди­не с самим собой, предоставляя ему возмож­ность самостоятельно встретиться с грядущим забвением.

Ему или ей.

Путь, которым пришла к финалу своей жиз­ни Маи, был полон злобы и разочарования. Камнем преткновения для нее стал мальчик по имени Винсент. Его не знал никто. Она встре­тила его в ангаре чуть больше месяца назад и полюбила с первого взгляда. Он был одним из тех, кто погиб при перелете в клетке, где вмес­то четверых оказались пятеро. Они задохну­лись от переизбытка углекислого газа, выделившегося из их собственных организмов. Ни­кто, похоже, не обратил внимания на его исчезновение, а если и обратил, то не имел до­статочных оснований сожалеть о том, что его жизнь безвременно оборвалась. Никто, кроме Маи, нашедшей свою любовь и потерявшей ее в день прибытия на Кладбище.

Она возложила вину на весь мир, но когда Маи стала невольной свидетельницей того, как пятерка любимых помощников Адмирала хоронила погибших, появились те, кто стал олицетворением зла, причиненного ее воз­любленному. Ребята из группировки Золотой молодежи хоронили Винсента и других ребят не только без уважения, но умудрились пре­вратить похороны в фарс. Они отпускали шу­точки и громко смеялись. Закапывая тела, они делали это небрежно, как кошки зарыва­ют дерьмо. Маи никогда не испытывала такой ярости.

Когда она подружилась с Тесаком, она рас­сказала ему о том, что видела. Он согласился с тем, что такое поведение требует наказания.

Именно Тесак подал идею убить пятерку Золо­той молодежи. Блэйн нашел способ одурма­нить их и притащить в багажное отделение лайнера с логотипом «FedЕх». Но Маи собст­венноручно герметично закрыла крышку клет­ки, оставив их умирать внутри. Было удиви­тельно, как легко, оказывается, можно распра­виться с людьми. После этого для Маи пути назад уже не было. Она сама проложила для се­бя дорогу, которая привела ее к финалу. Остава­лось только пройти по ней до конца. И вот на­ступил последний день; нужно осуществить то, что задумано, и уйти навсегда.

Оказавшись внутри Лавки, Маи находит кладовую, где хранятся упаковки одноразовых латексных перчаток, шприцы и сверкающие стальные инструменты, назначение которых ей неизвестно. Зато ей известно, что Блэйн от­правился в северное крыло здания. Она увере­на в том, что и Лев вышел на позицию у погру­зочной площадки позади Лавки — таков был план. Время — почти час пополудни. Пора исполнять задуманное.

Маи входит в кладовую, закрывает за со­бой дверь и начинает ждать. Она готова сде­лать то, что положено, но не сразу. Пусть пер­вым взорвется кто-нибудь из соучастников. Отправляться на тот свет первой она отказы­вается.

***

Блэйн занял позицию в пустынном коридо­ре второго этажа. Похоже, этой частью меди­цинского блока никто не пользуется. Он решил снять детонаторы. Эти штучки придуманы для трусов. Для убежденного Хлопка, истинного ху­дожника своего дела, настоящим детонатором может быть только один крепкий, сильный удар ладонью о ладонь, а Блэйну хочется видеть себя мастером, таким же, каким был его брат. Он стоит в конце коридора, ноги на ширине плеч, балансируя на пятках, как теннисист, ожидающий подачи. Руки разведены в стороны для решающего хлопка. Он художник своего де­ла, мастер, но взрываться первым не хочет.

***

Льву наконец удалось убедить психолога в том, что он расслабился. Чтобы добиться это­го, ему пришлось использовать все имеющиеся в наличии актерские способности, так как в крови его бурлит такое количество адренали­на, что он каждую секунду опасается спонтан­ного взрыва.

— Почему бы тебе не пойти пообщаться с ре­бятами? — спрашивает доктор. — Стоит провес­ти с ними какое-то время, узнать их получше. Постарайся, Лев, сделай над собой усилие. Ты не пожалеешь.

— Да. Да, конечно. Я так и сделаю. Спасибо. Мне уже намного лучше.

— Я рад.

Администратор подает знак, и все, включая священников, встают.

На часах четыре минуты второго. Лев с тру­дом подавляет желание броситься к двери. Его останавливает лишь понимание, что за любое резкое движение его снова передадут в руки психиатра. Он выходит из кабинета вместе с пасторами, затеявшими разговор о его месте в жизни и о благости, которой наделен Лев, буду­чи носителем священной миссии.

Только оказавшись на улице, Лев замечает царящую там суматоху. Со всех сторон на лу­жайку между спальными корпусами и Лавкой мясника сбегаются ребята, оставив спортив­ные упражнения и все прочие дела. Неужели Маи и Блэйн уже все сделали без него? Но ни­каких взрывов слышно не было. Нет, дело в чем-то другом.

— Беглец из Акрона! — кричит кто-то из ре­бят. — Его ведут на разборку!

В ту же секунду Лев видит Коннора. Он идет по красной ковровой дорожке в сопровожде­нии двух охранников, не отстающих ни на шаг. На лужайке перед Лавкой собралось немало «трудных», но подходить к Коннору ближе они опасаются. Между тем толпа постоянно увели­чивается. Ребята выбегают из спален, из столо­вой — отовсюду. Оркестр перестал играть, не за­кончив очередной композиции. Девушка, сидя­щая за клавишами, заметила Коннора, идущего к входу в Лавку, и зарыдала в голос. Он, останав­ливается, смотрит на нее снизу вверх и посыла­ет воздушный поцелуй, прежде чем продолжить свой путь. Лев слышит, как девушка плачет.

Охранники и представители администра­ции всех рангов суетятся, стараясь заставить всех разойтись по местам, но толпа продолжа­ет разрастаться. Ребята не уходят — повлиять на происходящее они не могут, но проводить в последний путь Коннора хотят все. Они долж­ны видеть, как он уходит из жизни.

— Давайте отдадим почести нашему Бегле­цу! — кричит кто-то, начиная хлопать. — Прово­дим аплодисментами нашего Коннора!

Буквально через секунду аплодирует вся толпа, провожая его восторженными криками.

Аплодисменты.

Хлопки.

Маи и Блэйн!

Неожиданно Лев понимает, что произой­дет буквально через несколько секунд. Нельзя позволить Коннору войти внутрь! Только не сейчас! Он должен его остановить.

Оставив позади изумленных священников, Лев бросается вдогонку. Коннор уже у самого входа, осталось лишь подняться по ступенькам и войти в дверь. Лев пробирается сквозь толпу, но ребят так много, что их нужно расталки­вать, а этого сделать он не может, потому что взрывчатое вещество в крови сдетонирует от ударов. Нужно пробраться вперед быстро, но осторожно, а осторожность обратно пропор­циональна скорости.

— Коннор! — кричит он, но его голос тонет в гуле приветственных возгласов. А тут еще и оркестр вновь начинает играть. Воздух огла­шается звуками национального гимна, как на похоронах виднейших американцев. Ни охранники, ни персонал не могут ничего сде­лать. Они стараются прекратить беспорядки, и это дело настолько сильно всех отвлекает, что Лев беспрепятственно выходит на крас­ную ковровую дорожку и никто его не оста­навливает. Теперь пространство между ним и Коннором, успевшим уже преодолеть первые две ступеньки, свободно. Лев бросается за ним, выкрикивая на ходу его имя, но все напрасно — он его не слышит. Пока Лев бежит, Коннор в сопровождении охранников прохо­дит сквозь стеклянные двери и исчезает вну­три.

— Нет, Коннор, нет! — кричит Лев в отчая­нии.

Но двери уже закрыты. Коннор в Лавке мяс­ника. Однако его не положат на операционный стол. Он погибнет вместе с теми, кто находит­ся в здании...

В этот момент, словно для того, чтобы Лев окончательно понял, насколько бессмыслен­ными и бесполезными были все его усилия, он, подняв голову, встречается взглядом с девушкой-клавишницей.

Риса внимательно смотрит на него. Как он мог быть таким невнимательным? Можно было бы сразу понять, что это она. Он мог бы узнать ее голос, когда она плакала. Мог бы догадаться, кому Коннор послал прощаль­ный поцелуй. Потрясенный этими мыслями, Лев замирает на месте.

***

Блэйн стоит в конце коридора, ожидая зву­ка взрыва.

— Эй! Ты кто такой? Что ты там делаешь? — кричит ему появившийся в коридоре охран­ник.

— Назад! — предостерегает его Блэйн. — Отой­ди назад или пожалеешь!

— Здесь в коридоре парень. Не знаю, как сюда проник. Нужна помощь! — говорит охранник в рацию, вынимая из кобуры пис­толет, заряженный пулями с транквилиза­тором.

— Я тебя предупреждал, — говорит ему Блэйн.

Но охранник знает, что нужно делать с те­ми, кто без спроса проникает в Лавку. Прице­лившись в левое бедро Блэйна, он нажимает на курок.

— Нет!

Но поделать уже ничего нельзя. Удар от пули оказывается куда эффективнее детона­тора. Через сотую долю секунды, когда теку­щее по венам мальчика взрывчатое вещество воспламеняется, Блэйн и охранник превра­щаются в пыль.

***

Маи слышит взрыв. Стены кладовой, в ко­торой она прячется, качаются так, словно на­чалось землетрясение. Она уже ни о чем не ду­мает. Думать уже поздно. Она смотрит на дето­наторы, приклеенные к ладоням. Это вам за Винсента. За родителей, подписавших разре­шение на разборку. За весь мир, в котором она ничего, кроме зла, не видела.

Она хлопает в ладоши.

Ничего.

Второй раз.

Ничего.

Третий раз.

Маи превращается в столб ярчайшего пла­мени.

***

В ту же секунду, когда Риса замечает стояще­го на красной ковровой дорожке Льва, в пра­вом крыле Лавки происходит взрыв.

Обернувшись, она видит, как правое крыло обрушивается.

— Бежим отсюда! — кричит Долтон, но не ус­певает сделать ни шагу, потому что в ту же се­кунду прямо под ними происходит второй взрыв, от которого крышки вентиляционных шахт взлетают в небо, как ракеты. Крыша под ногами трескается, словно тонкий лед, и начи­нает осыпаться. Вместе с остальными Риса проваливается в заполненную дымом бездну, в последний момент продолжая думать о Конноре и о том, что оркестр так и не доиграл гимн в его честь.

***

Лев стоит внизу, не обращая внимания на секущий его дождь из осколков стекла. Он ви­дел, как провалились внутрь музыканты, когда обрушилась крыша. В его груди зарождается звериный, нечеловеческий вой, свидетельству­ющий о том, какую адскую боль он испытывает. Он не смог бы описать ее словами, таких слов в языке просто не существует. Но поделать уже ничего нельзя, остается лишь довершить заду­манное. Стоя возле разрушенного здания, он вынимает из кармана носок и, развернув его, достает детонаторы.

Оторвав защитную пленку, Лев приклеива­ет плоские нашлепки к ладоням обеих рук. Они похожи на стигматы — следы от гвоздей на ру­ках Иисуса Христа. Продолжая выть, он вы­ставляет руки вперед, радуясь возможности из­бавиться от невыносимой боли, пожирающей душу. Смотрит на ладони. Смотрит, смотрит и не находит в себе сил сомкнуть их.

Он хочет это сделать. Он должен хлопнуть в ладоши. Но не может.

Пусть кто-нибудь прогонит этот кошмар. Боже, как бы он хотел очнуться и понять, что все увиденное лишь страшный сон.

Как ни заставлял себя Лев подчинитсья тре­бованию рассудка, покончить со всем немед­ленно и сразу, другая часть его натуры, превос­ходящая разум по силе, не позволяет ему хлоп­нуть в ладоши. Вот так: потерпев неудачу, он тут же терпит новую, стараясь преодолеть по­следствия первой.

О Господи, что же я делаю? Что я натворил? Как здесь оказался?

Толпа, отхлынувшая от здания после взры­вов, понемногу возвращается назад. Никто не обращает внимания на Льва, ребята смотрят на что-то другое.

— Смотрите! — кричит какой-то парень. — Вы только посмотрите!

Лев оборачивается на крик, стараясь по­нять, куда указывает парень. Из проема, в кото­ром еще несколько минут назад стояли стек­лянные двери, пошатываясь, выходит Коннор. Его лицо изрезано осколками и представляет собой сплошное кровавое месиво. Глаза нет. Искалеченная правая рука свисает, как плеть. Но он жив!

— Коннор взорвал Лавку мясника! — изумленно кричит кто-то. — Он взорвал ее и спас всех нас!

Неожиданно перед толпой появляется охранник.

— Всем немедленно разойтись по корпусам. Я сказал, всем! Быстро!

Никто не шевелится.

— Вы меня не слышали?

Один из парней, размахнувшись, наносит ему сильнейший удар в лицо. Охранник отлета­ет в сторону, развернувшись чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Чудом устояв на ногах, он достает пистолет и стреляет обидчику в ру­ку пулей с транквилизирующим веществом. Па­рень падает как подкошенный и отправляется в страну снов, но на помощь ему приходят дру­гие. Спустя секунду охранника обезоруживают и отправляют вслед за парнем при помощи его же собственного пистолета. Точно так, как ког­да-то сделал Коннор.

***

Слух о том, что Беглец из Акрона взорвал Лавку мясника, облетает весь лагерь за считан­ные секунды, пронзая душу каждого обречен­ного, как разряд электричества. Повсюду воз­никают очаги неповиновения, быстро пере­растающие во всеобщий бунт. Каждый «трудный» становится диким зверем. Охран­ники пытаются отстреливаться, но ребят слишком много, а патронов мало. На месте каждого парня, получившего пулю, оказыва­ются двое или трое здоровых и крепких подро­стков, готовых к бою. Сопротивление охраны быстро сходит на нет, и толпа бросается на штурм ворот.

***

Коннор не понимает, что происходит. Он помнит, как вошел в здание в сопровождении охранников, а потом что-то случилось. А те­перь он уже не в здании. И с лицом что-то не то. Больно. Очень больно. И рука не двигается. Ноги какие-то ватные. Легкие болят на вдохе. Он кашляет, и боль усиливается.

Ему кое-как удается спуститься на две ступе­ни. Повсюду ребята. Много ребят. Его товари­щи по лагерю. Да, он же в лагере, все верно. Но что именно происходит, понять никак не удает­ся. Все бегают. Бьют кого-то. Неожиданно ноги подкашиваются, и Коннор падает на землю. Ле­жит и смотрит на небо.

Хочется спать. Он понимает, что это непод­ходящее место, но желание уснуть непреодоли­мо. На лице что-то мокрое. Липкое на ощупь. Это кровь, что ли, из носа идет? Неожиданно над ним появляется и зависает ангел, весь в бе­лом.

— Не двигайся, — говорит он.

Коннор узнает его по голосу.

— А, Лев, привет. Как дела?..

— Тсс.

— Рука болит, — жалуется Коннор, с трудом про­износя слова. — Ты меня снова укусил, что ли?

В этот момент Лев делает нечто странное. Он снимает с себя рубашку и рвет ее пополам. Первую половину он прикладывает к лицу Кон­нора. От этого становится еще больнее. Кон­нор не выдерживает и начинает стонать. Вто­рую часть рубашки Лев скручивает жгутом и об­вязывает вокруг плеча Коннора. Затягивает узел. Больно.

— Эй... что...

— Молчи, тебе нельзя говорить. Лежи спо­койно.

Его окружают какие-то неясные фигуры. Ни одного знакомого лица. Один из ребят опу­скается на колени рядом со Львом. Увидев, что у него в руке, Лев молча кивает.

— Будет немного больно, — говорит парень, показывая пистолет, отнятый у кого-то из охранников. — Но, мне кажется, без этого не обойтись.

Он неловко целится, то и дело меняя поло­жение ствола, выискивая на теле Коннора под­ходящую точку для стрельбы, и наконец оста­навливается на бедре.

Коннор слышит выстрел, бедро пронзает боль, зрение начинает мутиться, и он погружа­ется во тьму. В последний момент он видит, как Лев, без рубашки, бежит к зданию, объятому клубами черного дыма.

— Странно, — только и успевает сказать Кон­нор, прежде чем его душа отлетает туда, где ни­что не имеет значения.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ Сознание

«Человек — это часть целого, которое мы называем Вселенной, часть, ограниченная во времени и в пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптическим обманом. Эта иллюзия стала темницей для нас, ограничивающей нас миром собственных желаний и привязанностью к узкому кругу близких нам людей. Наша задача — освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа, до целого мира, во всем его великолепии».

Альберт Эйнштейн

«Бесконечны лишь Вселенная и глупость человеческая. Хотя насчет первой у меня имеются сомнения».

Альберт Эйнштейн 

66. Коннор

Когда Коннор наконец приходит в себя, в голо­ве вместо привычных мыслей царит полная не­разбериха. Болит лицо, и на мир он может смо­треть одним единственным глазом. Там, где должен быть второй, чувствуется какое-то дав­ление.

Он лежит в комнате с белым потолком и стенами. В одной из стен окно, сквозь которое пробивается дневной свет. Он в больнице, это ясно, а давление, очевидно, оказывает повяз­ка, наложенная на глаз. При попытке поднять правую руку плечо пронзает боль, и Коннор ре­шает пока с этим повременить.

Только сейчас он начинает смутно вспоми­нать события, после которых он оказался на больничной койке. Его должны были разо­брать. Потом произошел взрыв, а за ним — бунт. Рядом с ним на коленях стоял Лев. Боль­ше он ничего не помнит.

В комнате появляется медсестра.

— А, так вы наконец пришли в себя! — воскли­цает она. — Как вы себя чувствуете?

— Неплохо, — отвечает он скрипучим голосом и сглатывает, чтобы смочить горло. — Как долго?

— Вы находились в состоянии медикаментоз­ной комы, то есть без сознания, чуть более двух недель.

Две недели? Коннору, привыкшему отме­рять жизнь по дням, этот срок кажется чуть ли не вечностью. А Риса? Что с Рисой?

— Там была девушка, — говорит он. — На кры­ше Лавки, в смысле медицинского блока. Кто-нибудь знает, что случилось с ней?

Понять что-либо по выражению лица мед­сестры невозможно.

— Это все может подождать, — заявляет она.

— Но...

— Никаких «но». Сейчас ваше дело — поправ­ляться, и я должна сказать, что вы идете к вы­здоровлению семимильными шагами, мистер Муллард.

Сначала Коннор решает, что просто ослы­шался.

— Прошу прощения? — переспрашивает он, ерзая от неловкости.

Медсестра, решив, что ему неудобно, под­ходит и взбивает подушки.

— Вам нужно отдыхать, мистер Муллард. Мы обо всем позаботимся.

Услышав неизвестную ему фамилию сно­ва, Коннор решает, что его все-таки успели разобрать. Точно. Его разобрали, но мозг по каким-то причинам остался целым и попал в голову другого человека. Потом, немного по­думав, он решает, что этого не может быть. Голос не изменился, и, проведя языком по зу­бам изнутри, Коннор понимает, что и зубы все те же.

— Меня зовут Коннор, — говорит он медсест­ре. — Коннор Лэсситер.

В ответном взгляде медсестры доброта сме­шивается с решимостью и расчетливостью, что странно и даже неприятно.

— Видите ли, — говорит она, — получилось так, что на пепелище был найден документ, на котором была фотография, но после катастро­фы она оказалась практически уничтожена. Документ принадлежал девятнадцатилетнему охраннику по имени Элвис Муллард. В сумато­хе после взрыва точно идентифицировать всех пострадавших было невозможно, и многие из нас решили, что будет обидно, если документ придется выбросить, не правда ли?

Медсестра наклоняется и приподнимает из­головье кровати таким образом, чтобы Коннор мог находиться в полулежачем положении.

— Так скажите-ка мне, — снова обращается она к Коннору, закончив манипуляции, — как вас зовут?

Коннор уже не возражает, он все понял. Вздохнув, он закрывает здоровый глаз и снова открывает его.

— А второе имя у меня есть?

— Роберт, — отвечает медсестра, сверившись с висящей в ногах кровати диаграммой.

— Стало быть, меня зовут Элвис Роберт Мул­лард.

Медсестра улыбается и протягивает ему руку.

— Приятно познакомиться, Роберт, — гово­рит она.

Коннор рефлекторно поднимает правую руку, чтобы ответить на рукопожатие, но тупая боль в плече мешает ему это сделать.

— О, прости, — говорит медсестра, пожимая его левую руку, — это я виновата. Плечо будет болеть, пока не приживется имплант. Но это происходит быстро.

— Что вы сказали?

Медсестра вздыхает:

— Боже, язык мой — враг мой. Обычно расска­зывать о таких вещах — прерогатива врача, но слово не воробей, верно? Как это ни неприят­но, но спасти твою руку нам не удалось, и глаз тоже. Зато, будучи Элвисом Робертом Муллардом, ты имеешь право на бесплатную трасплантацию при несчастном случае. Я видела глаз — не волнуйся, он очень похож на твой. Что каса­ется руки, то новая несколько лучше развита, чем твоя собственная, но при помощи физиче­ских упражнений, я уверена, ты быстро ликви­дируешь разницу.

Смысл сказанного медсестрой доходит до Коннора не сразу. Приходится несколько раз повторить про себя эти несколько фраз, преж­де чем он постигает их значение. Глаз. Рука. Физические упражнения.

— Я знаю, к этому трудно привыкнуть, — кива­ет медсестра.

Коннор внимательно изучает свою новую руку. Рука заправлена в поддерживающую по­вязку, а под забинтованное плечо подложена мягкая подушечка, чтобы оно оставалось в од­ном положении. Он пробует согнуть пальцы.

Они гнутся. Сгибает руку в запястье. Тоже гнет­ся. Ногти требуют стрижки, а костяшки паль­цев непривычно большого размера. Коннор проводит большим пальцем левой руки по по­душечкам пальцев правой. Ощущение от при­косновения такое же, каким было всегда. Он поворачивает руку, чтобы посмотреть на тыль­ную сторону запястья, и замирает от удивле­ния. По телу прокатывается волна ужаса и затихает где-то в желудке, превратившись в тяже­лый камень, лежащий на самом дне.

Медсестра с улыбкой следит за его манипу­ляциями.

— Часто бывает, что на конечности, взятой у донора, оказываются какие-нибудь особые при­меты, — замечает она. — Но это не страшно. А ты, наверное, проголодался. Пойду принесу тебе завтрак.

— Да, — эхом отзывается Коннор. — Завтрак. Это здорово.

Медсестра уходит, предоставив ему возмож­ность продолжить изучение руки в одиночест­ве. Его новой руки. Руки с татуировкой, изобра­жающей тигровую акулу, которую ни с чем не­возможно спутать.

67. Риса

Привычная жизнь для Рисы окончилась в тот день, когда Хлопки взорвали Лавку — а все в итоге поняли, что это сделали они, а не Кон­нор: слишком уж неоспоримыми были улики.

Все стало окончательно ясно, когда последний, выживший, террорист дал признатель­ные показания.

В отличие от Коннора, Риса сознания не те­ряла. Даже когда оказалась придавленной тя­желенной стальной балкой. Когда обрушилась крыша, Риса упала вниз вместе с другими музы­кантами. Боль от полученных травм была не­выносимой, но, после того как на нее обруши­лась балка, стало почему-то не так больно, и Ри­са терялась в догадках, хорошо это или плохо. Впрочем, Долтону пришлось куда хуже, чем ей. Вдобавок он очень сильно испугался. Риса пы­талась успокоить его. Она говорила с ним, ста­ралась убедить, что все в порядке, что их спасут.

Она не переставала отвлекать беднягу от терзавшей его боли до самой его смерти.

Гитаристу повезло больше. Он смог вы­браться из-под завала, но Рису освободить не сумел и ушел, пообещав привести подмогу. Очевидно, он сдержал обещание, потому что помощь пришла. Понадобились усилия троих, чтобы поднять упавшую на Рису балку, но вы­нес нетяжелую девушку на улицу один-единственный человек.

Теперь Риса лежит в палате на специально сконструированной койке, которая больше на­поминает приспособление для пыток, чем обычную человеческую кровать для сна. Она нашпигована металлическими стержнями, как кукла, над которой потрудились несколько жрецов культа вуду. Выходящие наружу концы стержней объединены между собой жестким каркасом. Риса видит свои ноги, но пошеве­лить ими не может. Отныне так и будет, думает она: смотреть можно, ходить нельзя.

— К вам посетитель.

У двери стоит медсестра. Когда она отходит, из-за ее спины появляется Коннор. Он весь в бинтах, синяках и ссадинах, зато живой. Глаза Рисы незамедлительно наполняются слезами, но она сдерживается — плакать нельзя. Все тело болит, и от рыданий станет только хуже.

— Я знала, что это неправда, — говорит Ри­са. — Мне сказали, что ты погиб при взрыве, не смог выйти из здания, но я чувствовала, что те­бя там не было. Мне говорили, что ты погиб, но я знала, это ложь.

— Я мог и погибнуть, — говорит Коннор, — но Лев остановил кровотечение. Он меня спас.

— Он и меня спас, — подхватывает Риса, — вы­нес из здания.

— Неплохо для несчастного маленького анге­лочка, — смеется Коннор.

По его поведению Риса понимает, что маль­чику ничего не известно о том, что Лев был од­ним из террористов, но не посмел взорвать се­бя. Она решает ничего ему не рассказывать. К тому же об этом трубят по всем телеканалам; он и сам скоро все узнает.

Коннор вспоминает, как лежал в коме, и хвастается новыми документами. Риса расска­зывает о том, что после взрыва поймали всего пару беглецов — остальные, взломав ворота ла­геря, разбежались кто куда. Во время разговора она все время поглядывает на повязку, поддер­живающую руку Коннора. Пальцы, торчащие из нее, принадлежат явно не ему. Она понима­ет, как такое могло произойти, и сам Коннор определенно об этом знает.

— Так что говорят врачи? — спрашивает Кон­нор. — В смысле про твое здоровье. Все будет хорошо, правда?

Риса задумывается. Она не знает, стоит ли говорить ему всю правду сразу, но потом реша­ет, что ходить вокруг да около смысла нет.

— Врачи сказали, что я останусь парализован­ной. Ниже пояса.

Коннор ожидает продолжения, но Рисе больше нечего рассказать.

— Ну... так все не так уж плохо, правда? Это же можно исправить, вроде бы сейчас это не про­блема.

— Да, — соглашается Риса. — Если взять фраг­мент позвоночника донора и вставить его вме­сто моих изуродованных позвонков. Но я не хочу использовать часть тела донора, поэтому отказалась от операции.

Коннор недоверчиво смотрит на нее, по­том указывает на висящую на перевязи руку.

— Ты бы поступил точно так же, если бы был в сознании. У тебя не было выбора. А у меня выбор был, и я его сделала.

— Господи, это же ужасно, Риса.

— Не нужно меня жалеть! — восклицает девуш­ка, готовая терпеть от Коннора все, что угод­но, кроме жалости. — Зато теперь меня нельзя отдать на разборку — существует закон, запре­щающий это. Но если бы я согласилась на опе­рацию, меня бы отдали туда, как только я бы поправилась. Так я, по крайней мере, остаюсь сама собой. Получается, не мне одной удалось одолеть систему! — добавляет она с видом три­умфатора.

Коннор улыбается ей и расправляет забин­тованные плечи. При этом рука его на несколь­ко сантиметров вылезает из повязки, и в поле зрения Рисы появляется злосчастная татуиров­ка. Поняв свою оплошность, Коннор пытается скрыть ее, но, увы, слишком поздно — Риса успела ее заметить. Теперь она все знает. Изум­ленная Риса пытается взглянуть Коннору в гла­за, но он, вне себя от стыда, отворачивается.

— Коннор?..

— Клянусь, — говорит он, — я никогда не до­тронусь до тебя этой рукой.

Риса понимает, что в их отношениях насту­пил критический момент. Именно эта рука дер­жала ее за горло, прижимая к стене туалета.

Что она теперь может испытывать, видя ее, кроме отвращения и боли? Эти пальцы угрожа­ли ей ужасными вещами, о которых даже по­мыслить страшно. Как теперь она может почув­ствовать к ним что-то, кроме омерзения? Но, посмотрев в глаза Коннору, она успокаивается. Это же он, и никто другой.

— Дай посмотрю, — просит Риса.

Коннор колеблется, поэтому Риса сама ос­торожно вынимает руку из повязки.

— Больно? — спрашивает она.

— Немного.

Риса проводит пальцами по тыльной сторо­не запястья.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

Коннор кивает.

Тогда Риса осторожно поднимает руку и прикладывает ладонь к своей щеке. Подержав ее в таком положении буквально секунду, она отпускает руку, позволив Коннору убрать ее. Но он вместо этого проводит ладонью по ее щеке, смахнув упавшую на нее слезинку. Риса закрывает глаза, а Коннор нежно гладит ее шею. Проведя пальцами по ее губам, он нако­нец убирает руку. Риса открывает глаза и успевает поймать ее, крепко зажав в своих ладонях.

— Теперь я чувствую, что это твоя рука, — го­ворит она. — Роланд никогда бы не дотронулся до меня так нежно.

Коннор улыбается в ответ, а Риса переводит взгляд на изображение акулы, вытатуирован­ное на запястье. Теперь жутковатая картинка ее уже не пугает, потому что в акулу вселилась ду­ша мальчика. Хотя нет, уже не мальчика — муж­чины.

68. Лев

Неподалеку от больницы, в федеральном дис­циплинарно-исправительном центре, в специ­ально оборудованной камере содержат другого мальчика — Леви Иедидию Калдера. Стены ка­меры обиты мягким материалом. Вход закры­вает стальная, рассчитанная на противостоя­ние взрыву дверь толщиной семь с половиной сантиметров. В комнате поддерживается по­стоянная температура пятнадцать градусов по Цельсию, чтобы тело Льва не перегревалось. Льву не холодно, наоборот, он страдает от жа­ры, потому что завернут в несколько слоев жа­ростойкой изоляции. Он похож на мумию, под­вешенную в воздухе, но, в отличие от мумии, его руки не сложены на груди, а разведены и привязаны к разным концам балки, чтобы он не мог хлопнуть в ладоши. Лев утешает себя мыслью, что полицейские не знали, что лучше: распять его или мумифицировать, поэтому ре­шили пойти на компромисс и сделать то и дру­гое сразу. В таком положении он не может ни хлопнуть в ладоши, ни упасть, словом, как-ни­будь случайно взорвать себя. А если ему это все-таки как-нибудь удастся, то камера, в которой его держат, воспрепятствует выходу взрыва на­ружу.

Льву четыре раза делали переливание кро­ви. Сколько еще времени потребуется, чтобы смертельно опасное вещество исчезло из кро­веносной системы, ему не говорят. Его вообще преднамеренно держат в неведении относи­тельно всего. Агентам ФБР, постоянно допра­шивающим его, не интересно что-то рассказы­вать: их гораздо больше интересует, что им мо­жет рассказать Лев.

Ему выделили адвоката, избравшего в каче­стве техники защиты признание невменяемос­ти. По его словам, быть невменяемым хорошо. Льву так не кажется, и он постоянно твердит, что в своем уме, и о невменяемости не может быть и речи, хотя в глубине души особой уве­ренности в этом не испытывает.

Дверь камеры открывается. Лев ожидает увидеть очередного агента, пришедшего, что­бы провести допрос, но посетитель пришел с иной целью. Лев даже не сразу узнает его — главным образом потому, что на нем нет обыч­ного пасторского одеяния. Посетитель одет в джинсы и полосатую рубашку на пуговицах.

— Доброе утро, Лев.

— Пастор Дэн?

Массивная дверь захлопывается за спиной священника совершенно бесшумно: мягкая обивка на стенах поглощает все звуки. Пастор Дэн потирает руки от холода. Могли бы сказать ему, чтобы взял с собой куртку, думает Лев.

— С тобой хорошо обращаются? — спрашива­ет пастор Дэн.

— Да, — шутливо отвечает Лев. — Если ты взрывоопасен, никто тебя не ударит, и это хо­рошо.

Пастор Дэн встречает шутку сдержанным смехом, после чего наступает неловкое молча­ние. Пастор заставляет себя посмотреть Льву в глаза.

— Если я правильно понимаю, они продержат тебя в таком положении еще несколько недель, после чего ты сможешь выйти из леса.

Лев пытается сообразить, что за лес он име­ет в виду. Его жизнь определенно сейчас напо­минает чащу, в которой безнадежно заблуди­лась душа. Чаща находится в лесу, а лес — в дру­гой чаще, и так без конца. Непонятно даже, за­чем к нему пришел пастор и что он испытвает по этому поводу. Стоит ли обрадоваться его приходу или рассердиться? Это же тот самый человек, который рассказывал ему с самого детства, что быть жертвой, уготованной Госпо­ду, святая обязанность, а потом неожиданно потребовал, чтобы Лев бежал, чем дальше, тем лучше. Пришел ли он, чтобы прочесть ему но­тацию? Или поздравить его? Прислали ли его родители, понимая, что он так зол на них, что приходить самим не стоит? А может, его реши­ли казнить и пастор пришел, чтобы выполнить свой долг священника?

— Почему бы вам просто не покончить с этим? — спрашивает Лев.

— С чем покончить?

— С тем, ради чего вы здесь. Просто скажите мне, зачем пришли, и идите.

В камере нет стульев, и пастору приходится опереться на покрытую мягкой обивкой стену.

— Что они тебе все-таки рассказали о проис­ходящем?

— Я знаю только то, что происходит в этой ка­мере. То есть ничего.

Пастор Дэн вздыхает и трет глаза, размыш­ляя, с чего лучше начать.

— Прежде всего, — наконец говорит он, — зна­ешь ли ты молодого человека по имени Сайрес Финч?

Услышав это имя, Лев моментально впадает в панику. Естественно, агенты от души покопа­лись в его прошлом. Так всегда бывает с терро­ристами — их жизнеописание превращается в дело, страницы дела распечатывают и развеши­вают на стене, чтобы изучать и сопоставлять факты, а люди, имевшие к ним отношение, ста­новятся подозреваемыми. Естественно, обычно это случается, когда теракт уже совершен, а сам террорист благополучно перешел в мир иной.

— СайФай не имеет к этому никакого отноше­ния! — восклицает Лев. — Совершенно никако­го. Не нужно его вмешивать в это дело!

— Успокойся. С ним все в порядке. Просто так получилось, что он стал причиной громкого скандала, и, поскольку вы с ним знакомы, люди к нему прислушиваются.

— Скандал связан со мной?

— Скорее, с самим существованием разбор­ки, — объясняет пастор Дэн, решившись нако­нец подойти ближе ко Льву. — То, что случилось в лагере «Хэппи Джек», заставило заговорить многих людей, предпо­читавших раньше прятать голову в песок. В Ва­шингтон посыпались требования запретить за­готовительные лагеря, а Сайрес даже выступал перед Конгрессом.

Лев пытается представить себе Сайреса, разговаривающего на старом добром черном диалекте с комиссией Конгресса. Подумав об этом, он улыбается. Впервые за долгое время.

— Ходят слухи, что они могут даже снизить возраст совершеннолетия с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, огром­ное количество ребят, которых родители хо­тят отдать на разборку, будут спасены.

— Это хорошо, — соглашается Лев.

Пастор Дэн лезет в карман и достает оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

— Не хотел тебе показывать, но, думаю, тебе все-таки стоит это увидеть. Полагаю, ты пой­мешь, насколько далеко все зашло.

Пастор держит в руках обложку журнала.

На ней изображен Лев.

Фотография была сделана в седьмом клас­се, во время тренировки по бейсболу. Лев дер­жит в руке рукавицу и улыбается в камеру. Под фотографией надпись: «ПОЧЕМУ, ЛЕВ, ПО­ЧЕМУ?» Хотя в камере Лев только тем и зани­мался, что снова и снова переосмысливал свои действия, ему никогда не приходило в голову, что весь остальной мир занимается тем же са­мым. Он не хотел привлекать к себе такое пристальное внимание, но вышло так, что его зна­ет каждый американец.

— Твоя фотография обошла обложки практи­чески всех журналов.

Лев этого не знал. Надеюсь, пастор Дэн не принес их все, думает он.

— Ну и что, — говорит он, старательно делая вид, что его это ничуть не заботит, — Хлопки всегда попадают в новости.

— В новости попадает то, что они натвори­ли, — разрушения, кровь, но никто обычно не интересуется личностью террориста. Для лю­дей все Хлопки на одно лицо. Но ты от них от­личаешься, Лев. Ты — Хлопок, который не стал хлопать.

— Я хотел.

— Если бы ты хотел, хлопнул бы. А ты вместо этого бросился в разрушенный дом и вынес четверых.

— Троих.

— Ладно, троих, но ты бы наверняка пошел еще и еще, если бы мог. Другие ребята из твое­го корпуса — те, кого должны были принести в жертву, — остались снаружи. Они берегли свои драгоценные части. А ты фактически органи­зовал спасательную операцию, потому что вслед за тобой пошли «трудные» ребята, и вме­сте вы спасли множество людей.

Лев это помнит. Даже когда основная часть населения лагеря штурмовала ворота, несколь­ко десятков ребят вместе с ним обыскивали развалины. Пастор Дэн прав: Лев выносил бы пострадавших еще и еще, но в какой-то момент ему пришло в голову, что одно неверное движе­ние может привести к взрыву и тогда Лавка мясника окончательно обвалится. Поняв это, Лев вернулся на красную ковровую дорожку и сидел там с Рисой и Коннором до тех пор, пока их не увезли на «скорой помощи». Потом Лев встал на ноги прямо посреди творящегося бес­порядка и признался в том, что одним из тер­рористов был он. Он продолжал признаваться в этом всем подряд, пока один из полицейских не согласился арестовать его. Поначалу он да­же не хотел надевать на Льва наручники, бо­ясь, как бы он не сдетонировал, но Лев убедил его это сделать, сказав, что сопротивляться аресту не будет.

— То, что ты сделал, Лев, привело людей в не­доумение. Никто не может понять, кто ты: ге­рой или чудовище.

Лев отвечает не сразу.

— А есть еще варианты? — наконец спрашива­ет он.

Пастор Дэн молчит. Вероятно, он не знает ответа.

— Приходится верить в то, что есть какое-то высшее объяснение тому, что с тобой произо­шло, — говорит он, глядя на обложку журнала, которую продолжает держать в руке. — Сначала тебя похитили, позже ты стал Хлопком, но хло­пать отказался, и все это привело к нынешнему положению. Многие годы ребята, которых от­давали на разборку, были безликой массой ни­кому не нужных детей, но теперь ты стал их олицетворением.

— А нельзя мне олицетворять что-нибудь дру­гое? — спрашивает Лев.

Пастор Дэн снова смеется, на этот раз от души. Он смотрит на Льва, как на обычного мальчика, а не на какого-то инопланетянина. Льву на мгновение начинаетказаться, что он и есть обычный тринадцатилетний подрос­ток. Это чувство ему совершенно незнакомо, потому что всю свою жизнь ему внушали, что он необычный ребенок. Так всегда бывает с детьми, которых родители хотят принести в жертву.

— Так что же будет дальше? — спрашивает Лев.

— Насколько я понимаю, они хотят за не­сколько недель вывести большую часть взрыв­чатого вещества из твоей кровеносной систе­мы. Ты будешь представлять собой определен­ную опасность, но не такую, как раньше. Сможешь хлопать в ладоши, заниматься спор­том — что угодно — и не взорвешься. Естествен­но, наиболее контактными видами спорта за­ниматься будет нельзя.

— А потом меня отдадут на разборку?

Пастор Дэн качает головой:

— Они не станут отдавать на разборку терро­риста, накачанного взрывачатым веществом — полностью из кровеносной системы его никак не вымоешь. Я разговаривал с твоим адвока­том. Он считает, что тебе предложат сделку, — в конце концов, ты сильно помог им, указав, где прячутся люди, влившие тебе в вены этот ужас. Они использовали тебя и получат по за­слугам. Так что судья, вполне возможно, решит, что ты в этой истории жертва.

— Но я же знал, что делал, — возражает Лев.

— Тогда расскажи мне, зачем ты хотел это сде­лать.

Лев хочет рассказать пастору все, но подхо­дящих слов не находится. Злость. Обида чело­века, которого предали. Ярость от того, что никакой вселенской справедливости нет. Но что из этого в действительности послужило причиной? Чем он оправдывал свои поступки?

— Ты несешь ответственность за свои поступ­ки, — продолжает пастор Дэн, — но в том, что в эмоциональном отношении ты не был готов к жизни в реальном мире, виноват я и другие лю­ди, воспитывавшие тебя лишь для одного — чтобы принести в жертву. Мы виноваты не меньше тех, кто накачал тебя этой отравой.

От стыда пастор даже отворачивается. Он старается подавить растущий в душе гнев, но Лев видит, что священник сердится не на него.

— В общем, по тому, как идут дела, — говорит он, глубоко вздохнув, — можно предположить, что тебе предстоит провести несколько лет в колонии для малолетних преступников, а по­том еще несколько лет под домашним арестом.

Лев знает, что ему следует радоваться, но радость почему-то не спешит проявиться. Пер­спектива домашнего ареста его особенно сму­щает.

— И в чьем же доме меня будут держать? — спрашивает он.

Пастор явно обладает способностью чи­тать между строк.

— Ты же понимаешь, Лев, что твои родите­ли — люди абсолютно негибкие.

— Так в чьем же доме?

Пастор Дэн снова вздыхает:

— Когда твои родители подписали разреше­ние на разборку, ты, согласно закону, перешел на попечение государства. После того, что случилось в лагере, твоим родителям было официально предложено взять опекунские обязанности на себя, но они отказались. Мне жаль.

Лев не удивлен. Он в ужасе, но скорее даже доволен тем, что его предположения подтвер­дились. При мысли о родителях в его душе на­чинают копошиться те же демоны, что приве­ли его в ряды террористов. Но вместе с тем он делает и одно открытие: оказывается, отчая­ние не так бездонно, как ему казалось.

— Значит, теперь моя фамилия Сирота?

— Нет, необязательно. Твой брат Марк подал прошение о том, чтобы опеку вверили ему. Ес­ли он получит разрешение, после того как те­бя выпустят, ты попадешь к нему. В этом случае ты останешься Калдером... если захочешь, ко­нечно.

Лев одобрительно кивает, вспоминая вече­ринку по случаю праздника жертвоприноше­ния и то, что Марк единственный был против того, что с ним хотели сделать. В то время Лев еще не понимал, что так возмутило брата.

— От Марка они тоже отказались, — говорит он пастору. — По крайней мере, буду в хорошей компании.

Священник расправляет рубашку, слегка ежась от холода. Он совсем не похож сегодня на того пастора Дэна, которого знал Лев. Впер­вые он видит его в обычной одежде.

— Почему вы так одеты? — спрашивает Лев.

Пастор отвечает не сразу.

— Я покинул свой пост, — наконец признается он. — Оставил церковь.

Мысль о том, что пастор Дэн больше не па­стор Дэн, приводит Льва в замешательство.

— Вы потеряли веру?

— Нет, — отвечает пастор. — Я, как и раньше, верю в Бога. Но не в потворствующего челове­ческому жертвоприношению.

Лев чувствует, что дышать становится все труднее — водоворот чувств, поднявшихся в ду­ше, грозит затянуть его с головой. Эмоции, как пар внутри котла, медленно раскалявшиеся на протяжении всего разговора, достигли крити­ческой температуры и готовы в любую секунду взорвать стальную оболочку воли.

— Я никогда не думал, что у меня есть выбор, в какого Бога верить.

Всю жизнь Льву было дозволено верить лишь в то, что дорога, которой он идет, единст­венно верная. Эта вера окружала его, как ко­кон, связывая по рукам и ногам с той же мягкой настойчивостью, что и жаростойкая изоляция, в которую он закутан сейчас. Но после слов па­стора он впервые почувствовал, что стальная клетка, в которой обреталась его душа, не так крепка, как ему всегда казалось.

— Как вы думаете, может, и я могу верить в то­го же Бога, что и вы?

69. Беглецы

На западе штата Техас есть обширное ранчо. Оно было построено на деньги, заработанные на добыче нефти еще в те времена, когда мес­торождения в этих краях процветали. Запасы черного золота со временем закончились, но сколоченный капитал не только не был растра­чен, но приумножился. Ранчо представляет со­бой обширную огороженную территорию, пре­вращенную в цветущий оазис посреди плоской дикой степи. Именно там с самого рождения и до шестнадцати лет жил Харлан Данфи. Жизнь его не была гладкой и безоблачной — в располо­женном неподалеку городе под названием Одесса его дважды арестовывали за нарушение порядка, но отец, адмирал военно-морского флота и влиятельный человек, оба раза помог ему выйти сухим из воды. Когда он в третий раз попал в неприятную историю, родители нашли другое решение проблемы.

Сегодня у Харлана Данфи праздник, если это можно так назвать. Ему исполнилось двад­цать шесть.

На празднике несколько сотен гостей. Имя одного из них — Закария, хотя друзья предпочи­тают звать его Гундосом. Он живет на ранчо в ожидании праздника уже довольно долго. В те­ле Закарии находится правое легкое Харлана. Сегодня он готовится вернуть его владельцу.

***

В то же самое время в шестистах милях к за­паду на взлетно-посадочную полосу авиацион­ного кладбища садится широкофюзеляжный реактивный самолет. Багажное отделение за­полнено клетками, и в каждой из них летит четверо беглецов. После посадки клети откры­вают, и прилетевший в одной из них мальчик осторожно высовывается наружу, желая узнать, чего ожидать от нового места. В лицо ему кто-то светит фонариком. Луч опускается, и маль­чик видит, что клетку, в которой он прилетел, открыл не взрослый, а такой же подросток, как и он сам. На нем одежда цвета хаки, а на лице — широкая улыбка. Его белые зубы украшают корректирующие пластинки, хотя не ясно, за­чем они там нужны.

— Привет, — говорит молодой человек, — ме­ня зовут Хайден, и я для вас сегодня испол­няю роль службы спасения. Как вы себя чувст­вуете?

— Вроде бы нормально, — говорит парень, вы­сунувшийся из клети. — А где мы?

— В Чистилище, — отвечает Хайден, — также известном под именем Аризона.

Беглец осторожно выбирается из клети, все еще не зная, чего ожидать. Он становится в ко­лонну вместе с другими вновь прибывшими и, несмотря на предупреждение Хайдена, на вы­ходе ударяется головой о проем люка багажно­го отделения. Оказавшись на земле, он оказы­вается во власти одуряющей жары и ослепи­тельного солнечного света. Место, в котором они оказались, выглядит странно — это опреде­ленно не аэропорт, но тем не менее тут и там стоят самолеты.

На горизонте появляется электромобиль. За ним тянется шлейф красноватой пыли, по­хожий на хвост кометы. Он приближается, и разговоры в толпе беглецов постепенно сти­хают. Электромобиль останавливается, и во­дитель, мужчина с лицом, покрытым шрама­ми, выходит наружу. В течение пары секунд он вполголоса говорит о чем-то с Хайденом, а за­тем обращается к толпе с речью.

Только в этот момент мальчик понимает, что перед ним не мужчина, а еще один подрос­ток, на пару лет старше его самого, не более. Возможно, дело в шрамах, из-за них он выгля­дит старше — а может, дело в том, как он себя держит.

— Позвольте мне приветствовать вас на Клад­бище, — говорит он. — Мое официальное имя — Элвис Роберт Муллард... Но все зовут меня Коннором, — добавляет он, улыбаясь.

***

Адмирал так и не вернулся на Кладбище, здоровье не позволило ему это сделать. Теперь он живет на семейном ранчо в Техасе, на попе­чении жены, с которой он расстался много лет назад. Хотя он слаб и не может даже гулять по окрестностям, изменился он крайне мало. «Врачи говорят, что мое сердце живо процен­тов на двадцать пять, — рассказывает он всем желающим. — Но мне этого достаточно».

Перспектива предстоящего праздника в честь Харлана помогает Адмиралу сохранять волю к жизни лучше других причин. Теперь точно можно сказать, что жуткие истории о Хэмфри Данфи в известной степени правдивы. По крайней мере, все его части найдены, а их обладатели собраны в одном месте. Однако хи­рургических операций по удалению частей из тел их нынешних владельцев не планируется. Мистер и миссис Данфи смогли вернуть себе сына, не причинив никому ни малейшего вреда.

Выйдя в сад, Адмирал с женой чувствуют, что их сын здесь. Его голос складывается из со­тен голосов гостей, собравшихся на праздник. Они болтают и разговаривают. Среди них есть мужчины и женщины разных возрастов, маль­чики и девочки.

К одежде каждого прикреплен бейджик, но на нем нет имени и фамилии. Сегодня персо­нальная информация не имеет значения. «ПРАВАЯ РУКА» — гласит бейджик на лацкане пиджака одного молодого человека. Ему едва ли больше двадцати пяти.

— Вы позволите? — спрашивает Адмирал. Молодой человек протягивает ему руку. Ад­мирал внимательно осматривает ее и находит шрам между большим и указательным пальцами.

— Я брал Харлана с собой на рыбалку, когда ему было девять, — сообщает он. — Он зарабо­тал этот шрам, пытаясь выпотрошить форель.

Неожиданно позади них раздается чей-то голос. Это тоже мужчина, немногим старше первого.

— Я помню! — говорит он.

Адмирал улыбается. Очевидно, воспомина­ния, так же как и части, распределены между разными людьми, но сейчас они все здесь — все до одного.

Мальчика, упорно желающего называться Гундосом, он находит в углу сада. Он проводит время в одиночестве. В последнее время Гун­дос стал заметно реже чихать, так как благода­ря усилиям супруги Адмирала ему наконец по­добрали подходящий курс лечения и астма ста­ла отступать.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает его Ад­мирал. — Почему бы тебе не присоединиться к другим гостям?

— Я никого не знаю.

— Нет, знаешь, просто сам этого не осозна­ешь, — говорит Адмирал, ведя Гундоса к осталь­ным.

***

В то же самое время на Кладбище Коннор продолжает приветственную речь, обращен­ную к вновь прибывшим, собравшимся под крылом лайнера, доставившего их в Аризону. Говоря, Коннор продолжает удивляться тому, что его слушают, причем слушают уважитель­но. К этому трудно привыкнуть.

— Все вы здесь, потому что вас хотели отдать на разборку, а вы смогли убежать и, благодаря усилиям множества людей, нашли дорогу сюда. Это место будет вашим домом до тех пор, пока каждому из вас не исполнится семнадцать и вы станете совершеннолетними. Это хорошая но­вость. Плохая новость заключается в том, что им известно о нас все. Они знают, где мы и что делаем. Они позволяют нам оставаться здесь, потому что не видят в нас угрозы.

Сказав это, Коннор улыбается.

— Но мы это изменим, — добавляет он после паузы.

Произнося речь, Коннор смотрит в глаза всем по очереди, стараясь запомнить лицо каж­дого вновь прибывшего. Ему хочется, чтобы никто не чувствовал себя частью серой массы. Чтобы был уникальным, важным человеком.

— Кому-то из вас здорово досталось от жизни, и вы хотите лишь спокойно дожить до совер­шеннолетия. Я не виню вас, — продолжает Кон­нор. — Но мне также известно, что некоторые из вас готовы пойти на любой риск, лишь бы покончить с порочной практикой разборки, укоренившейся в обществе, раз и навсегда.

— Да! — кричит кто-то в заднем ряду и, подняв в воздух сжатый кулак, начинает скандиро­вать: — «Хэппи Джек»! «Хэппи Джек»!

К нему присоединяются другие, и шум про­должается до тех пор, пока всем не приходит в голову, что Коннор, возможно, говорит о чем-то другом. Стихийная демонстрация немедлен­но прекращается.

— Мы не будем взрывать Лавки, — сообщает им Коннор. — Мы не должны лить воду на их мельницу, предоставляя обществу доказатель­ства того, что мы всего лишь банда обезумев­ших подростков, которых и вправду лучше от­дать на разборку. Будем учиться думать и лишь потом переходить к действиям — и тогда им придется туго. Мы внедрим своих людей в каж­дый заготовительный лагерь и объединим всех наших товарищей по всей стране. Будем осво­бождать ребят, которых везут туда в автобусах, еще до прибытия в лагерь. У нас есть свой го­лос, и мы заставим всех к нему прислушаться.

Толпа разражается одобрительными кри­ками, и на этот раз Коннор не препятствует выражению чувств. Жизнь потрепала этих ребят, но здесь, на Кладбище, они уже начи­нают заряжаться новой энергией, питающей волю к победе. Коннор помнит, как это было с ним. Он чувствовал то же самое, когда при­был сюда.

— Я не знаю, что происходит с сознанием, когда кто-то из нас попадает на разборку, — го­ворит он. — Я даже не знаю, когда оно появля­ется в человеке, это сознание. Но одно я знаю точно.

Он делает паузу, чтобы убедиться в том, что все его слушают.

— Мы имеем право распоряжаться нашими жизнями!

Приветственный гул достигает апогея. Тол­па ликует.

— Мы имеем право самостоятельно решать, как поступать со своим телом!

Крики становятся еще громче.

— Мы заслужили право жить в мире, где и то, и другое возможно, и наша задача создать этот мир для всех.

***

Радостное возбуждение тем временем рас­тет и на ранчо Данфи. Гул разговоров в саду превращается в сдержанный рев по мере того, как в них вступают все новые и новые участни­ки. Гундос делится своими ощущениями с де­вушкой, которой, как и ему, досталось легкое Харлана. Какая-то женщина говорит о фильме, которого не видела, с мужчиной, помнящим друзей, с которыми ходил в кинотеатр Харлан, а не он сам.

Адмирал с женой наблюдают за тем, как на их глазах происходит настоящее чудо.

Отдельные разговоры превращаются в об­щую беседу!

Как крошечные капельки водяного пара, висящего в воздухе, под воздействием холода превращаются в прекрасную снежинку уни­кальной формы, так и разрозненные воспоми­нания, которыми делятся незнакомые между собой люди, превращаются в общий поток ин­формации.

— Посмотрите сюда! Здесь он упал с забора, когда ему было...

— ...шесть! Да, я помню это!

— Ему тогда пришлось несколько месяцев но­сить напульсник.

— Запястье до сих пор болит, когда идет дождь.

— Не нужно было лезть на забор.

— Мне пришлось это сделать — бык гнался по пятам.

— Страшно было!

— Видите цветы там, в поле? Чувствуете за­пах?

— Да, они напоминают мне о том, как однаж­ды летом...

— ...в тот год астма меня почти не мучала...

— ...казалось, я могу делать все, что угодно.

— Да! Все, что угодно!

— Жизнь так манила!

Адмирал крепко держит жену за руку. Ни он, ни она не в силах сдержать слезы, но плачут они не от горя, а от радости. Даже если бы ос­тавшаяся часть сердца остановилась в этот мо­мент, Адмирал все равно был бы самым счаст­ливым человеком на земле.

— Х-харлан? — спрашивает он несмело, глядя на толпу.

В ответ на него смотрят разом сотни глаз. Мужчина поднимает руку, осторожно дотраги­вается до горла и говорит голосом, удивитель­но напоминающим голос Харлана, но не преж­него, а повзрослевшего:

— Отец?

Адмирал настолько потрясен, что не мо­жет произнести ни слова, и жена, взглянув сначала на мужчину, обводит глазами всех и говорит:

— Добро пожаловать домой.

***

За шестьсот миль от ранчо, на кладбище старых самолетов, под крылом разрушенного лайнера, служившего когда-то президенту Со­единенных Штатов, девушка сидит за клавиша­ми огромного концертного рояля. Она играет упоенно, не обращая ни малейшего внимания на инвалидное кресло, в котором сидит, и сона­та, льющаяся из-под ее пальцев, вдохновляет тех, кто только что прибыл на Кладбище. Они проходят мимо, и девушка улыбается им, не пе­реставая играть. Вновь прибывшим становит­ся ясно, что странное место, в котором они оказались, это последнее пристанище самоле­тов, которым не суждено более никогда под­няться в воздух, означает гораздо больше, чем может показаться. Это не кладбище, это колы­бель новой жизни для всех беглецов и для тех, кто сражался на полях Хартландской войны и потерпел поражение, — а победа в той войне не досталась никому.

Коннор стоит рядом и наслаждается музы­кой, которую играет Риса. Он наблюдает, как сотни ребят, живущих на Кладбище, тепло при­ветствуют вновь прибывших.

Солнце садится, и зной постепенно идет на убыль. Крылья стоящих рядами старых самоле­тов в это время дня отбрасывают на твердую землю длинные тени, сплетающиеся в причуд­ливый узор. По лицу Коннора блуждает бла­женная улыбка: даже такое неприветливое мес­то может быть красивым при определенном освещении.

Коннор старается запомнить, этот момент, впитать в себя все: музыку, голоса ребят, суро­вую красоту пустыни и голубизну небес. На его долю выпала непростая задача — менять жизнь, но мир и без него уже находится в движении. Коннору только нужно следить за тем, чтобы он не останавливался. И делать это в одиночку не придется: у него есть Риса, Хайден и все ос­тальные. На его долю выпала не только слож­ная задача, но и редкая удача — надежда эту за­дачу решить.

Благодарности

Когда речь идет о литературном произведе­нии, сумма слагаемых нередко оказывается больше целого. Так и эта книга едва ли могла появиться на свет без моего редактора, Дэйвида Гейла, требовавшего стопроцентной отдачи при работе. Если же брать шире, то я в боль­шом долгу перед всем персоналом издательст­ва «Саймон & Шустер» за помощь и поддержку, оказанные при создании не только этого про­изведения, но и при работе над предыдущими книгами.

Спасибо моим ребятам: Брендану, Джареду, Джоэлю и Эрин за то, что они есть. Таких пре­красных детей никому бы и в голову не пришло отдать на разборку. Особая благодарность Джа­реду за создание и поддержку страницы в МуSрасе и за то, что взял на себя труд прочи­тать книгу в предварительной редакции, снаб­див меня целой кучей полезных советов и тон­ких замечаний. Благодаря его усилиям мне уда­лось существенно улучшить произведение на ранней стадии, еще до того как рукопись попа­ла на стол редактора.

Благодарю Хайди Фишер и ее сына Сайре­са, придумавшего имя «СайФай» и любезно позволившего мне назвать им одного из моих самых любимых персонажей.

Спасибо друзьям из группы поклонников художественной литературы из социальной се­ти Facebook за их постоянный интерес к моей работе, а также Труманелле Мэплс и Ли Энн Джонс, великолепным специалистам в области средств массовой информации, за неоценимую помощь на стадии второй редакции.

Благодарю Стива Лэйна за серьезное отно­шение к моему замыслу и за то, что сказал мне, когда я в нескольких словах обрисовал предпо­лагаемый сюжет: «Ты просто обязан написать эту книгу».

Спасибо моей персональной помощнице, Брэнди Ломели, которой часто приходится ду­мать за меня.

Хотелось бы выразить благодарность Джастину Сьюэллу, одному из создателей сайта despair.com (одно из самых забавных мест в Сети), за то, что разрешил мне использовать ссылку на один из «демотиваторов» на тему амбиций.

Отдельное спасибо Чарльзу Пэмменту из Би-би-си, Джиму Бремнеру и Джое Центнеру из desertusa.com, а также Дэйву Финну за помощь в поиске фактографической информации, ис­пользованной в разных частях произведения. Продажа души на аукционе еВау, ответ админи­страции аукционного дома, кладбище старых самолетов — все это действительно было или есть на самом деле. Жуткая история украин­ских детей, поневоле ставших донорами орга­нов, к сожалению, тоже из жизни. Существова­ние таких парадоксальных фактов убедительно доказывает, что литература — всего лишь логи­ческое объяснение реальности.

Примечания

1

Бар-мицва — в иудейской традиции праздник совершенноле­тии для мальчиков, достигших тринадцати лет.

(обратно)

2

Перевод С. Я. Маршака. Имя Хэмфри Данфи созвучно оригинальному имени персонажа стихотворения — Хампти-Дампти. .

(обратно)

3

Small-fry — маленький, мелкий (англ.).

(обратно)

4

От автора fb2 файла: На самом деле авиационный контейнер для перевозки грузов выглядит примерно вот так:

Плотный металлический ящик практически без отверстий — именно в таких перевозили наших беглецов, а не в клетках или корзинах. Мне показалось, что читателю необходимо это знать, чтобы понять дальнейшие события.

(обратно)

5

Черт возьми! (исп.)

(обратно)

6

Наррy Jаск — счастливый дровосек (англ.).

(обратно)

Оглавление

Нил Шустерман Беглецы Перевод Д. Александрова

БИЛЛЬ О ЖИЗНИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Документ, написанный под копирку

  1. Коннор

  2. Риса

  3. Лев

  4. Коннор

  5. Полицейский

  6. Лев

  7. Коннор

  8. Риса

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Приемыши

  9. Мать

  10. Риса

  11. Коннор

  12. Риса

  13. Лев

  14. Коннор

  15. Лев

  16. Учительница

  17. Риса

  18. Лев

  19. Коннор

  20. Риса

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Транзит 

  УКРАИНА. РОДИЛЬНЫЙ ДОМ № 6. 2000 ГОД

  21. Лев

  22. Риса

  23. Коннор

  24. Риса

  25. Коннор

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Место назначения 

 

  26. Ростовщик

  27. Коннор

  28. Риса

  29. Лев

  30. Сай-Тай

  31. Лев

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Кладбище самолетов 

 

  32. Адмирал

  33. Риса

  34. Коннор

  35. Лев

  З6. Риса

  37. Гундос и Адмирал

  З8. Толпа

  39. Роланд

  40. Коннор

  41. Толпа

  42. Риса

  43. Толпа

  44. Коннор

  45. Толпа

  46. Коннор

  47. Молодые врачи

  48. Риса

  49. Ропанд

  50. Коннор

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Разборка 

 

  51. Лагерь

  52. Риса

  53. Коннор

  54. Лев

  55. Риса

  56. Коннор

  57. Лев

  55. Коннор

  59. Роланд

  60. Разборка

  61. Роланд

  62. Лев

  6З. Охранник

  64. Коннор

  65. Хлопки

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ Сознание

  66. Коннор

  67. Риса

  68. Лев

  69. Беглецы

Благодарности

*** Примечания ***