кукушку и в Моздок. А оттуда колонной в Чечню.
Офицер мельком глянул военник, отпускной и справку. Потом коротко бросил:— Шнурки, ремень и смертник на стол.Смертник висел у меня на шнурке из бушлата — длинном и прочном. “Чтоб не повесился в камере” — мелькнула мысль. Начало доходить.— Товарищ капитан, я ж не лыжник. Я ж сам пришел, вы же видели… Я ж обратно еду!Капитан уже уходил по длинному коридору.— Товарищ капитан! Вот же справка! Я ж обратно еду! Что ж вы делаете!Капитан дошел до поворота. Его быстрые шаги гулко отдавались от стен.— Товарищ капитан!!!Он так и не обернулся.— Сержант, ты что, не понял? Ремень, шнурки и смертник на стол! — заорал офицер за стойкой. Лицо его исказилось яростью. Солдат над тетрадкой склонился еще ниже. Сейчас начнет бить. Такой не церемонится.В голове роем вились мысли — объяснить, рассказать, у меня ведь отец умер, дизуха была, кровью дристал дальше, чем видел, вот же справка, косить я не собираюсь, я ж обратно еду. Сам! Я даже не долечился еще! Происходящее я осознавал не до конца.Глядя офицеру в глаза, снял смертник, положил на стол.— Шнурки!Присел, развязал шнурки.Поставили лицом к стене. Руки за спину. Открыли камеру, которая была тут же. Завели внутрь.Пожалуй, впервые за всю службу я испытал острейшее унижение.Меня били много раз — но именно били. Это не лежало в области морали. Просто там так было принято. Там так разговаривали. Тумаки были катализатором для произведения каких-либо действий, вот и все. Никто меня не чморил. К тому же те люди находились со мной не просто в равных условиях, они прошли большее, чем я. И их превосходство давало им моральное право бить. По крайней мере, так казалось тогда.Издевался надо мной только Саид, который этим издевательством поднимал себя в своих глазах.Но даже он не отбирал у меня свободу выбора, всегда оставляя мне шанс самому распоряжаться своей жизнью, — я мог прекратить ее в любой момент.Здесь же это “шнурки, ремень, смертник” лишало меня права даже повеситься.А главное — за что?Я же обратно еду! Отпустите и — все, послезавтра я уже в окопах! Чего мозги-то конопатить? Вы же от меня только этого и хотели.И что прошли эти комендантские люди лично, чтобы в чем-то меня обвинять? Они были на войне? Проявили чудеса стойкости духа? Кровь мешками проливали? Красные кавалеристы все?Нет. Клеймо на ухо — на! Лыжник. Чмо. Трус поганый.Ты есть дезертир, мы тебя будем расстрелять…Камера оказалась совсем малюсенькой, на одного-двух человек. Без нар, без стола, без параши, вообще без ничего — просто пол и четыре стены. Видимо, подвальная кладовка. “Предвариловка” — всплыло в мозгу.В зарешеченное окошко, которое было на уровне асфальта и выходило на Басманную, вливалось солнце. По улице шли люди. Лето. Зелень. Женские каблучки. Загорелые ноги в босоножках. Обрезы юбок и сарафанов. Бычки. Пыль.Чувствовал я себя примерно так же, как, наверное, чувствовали себя вышедшие из окружения солдаты в сорок первом, стоя перед трибуналом. Растерянность, непонимание, осознание непоправимости происходящего. Предатели Родины. Посрамили Красную армию.Да по фигу здесь всем твоя дизуха.Стал на мыски, взялся за решетку и смотрел, смотрел, смотрел.Не хочешь ехать — сажают, и хочешь ехать — сажают.Человек, с которого сняли шнурки и ремень, уже на подсознательном уровне начинает ощущать себя существом низшего порядка. Психология. Я был в кроссовках, и они, расшнурованные, смотрелись совсем уж убого.Эта улица, с которой я только что пришел, оказалась вдруг так далеко. Вот она, в пяти сантиметрах от меня, но вернуться туда у меня нет уже никакой возможности.Блин, что ж все так криво-то…На заднем сиденье “уазика” уже расположились двое конвоиров. Меня засунули между ними, вжав в узкое пространство и почти лишив возможности шевелить руками. Как в детективах. Но наручников не надели. Впрочем, бежать я и так не собирался.Ждали сопровождающего офицера.— За что на губу-то? — спросил один из конвойных.— Отпуск просрочил.— Надолго?— Нет. На десять суток всего.— Ух, ё! Попал ты, парень. Тут люди на десять минут из увольнения опаздывают, а ты…— Что мне теперь будет?— Дисбат.— Надолго?— Три года.Лейтенант появился через несколько минут, плюхнулся рядом с водилой, повернулся:— Это не твоя мать там у ворот стоит?— Не знаю. Моя, наверное.— Спрячьте его. — Это уже конвоирам.— Давай на пол.— Зачем?— Чтобы мать не увидела. А то начнутся истерики, звонки.Все это они говорили мне без смущения. Как само собой разумеющееся. О том, чтобы сказать маме, что меня увозят, никто даже не подумал.— И сколько она здесь будет стоять?Вопрос остался
Последние комментарии
2 часов 45 секунд назад
2 часов 8 минут назад
2 часов 18 минут назад
2 часов 23 минут назад
3 часов 52 минут назад
3 часов 55 минут назад