Моя вина [Сигурд Хёль] (fb2) читать постранично, страница - 3

ответственности каждого человека. Каждый ответствен за себя, друга, недруга, за страну и за время. Хёль особенно подчеркивает, что уже в юности, когда судьба человека еще не определилась, он обязан сознательно относиться ко всем своим поступкам и давать им правильную оценку. Сигурд Хёль говорит, что трусость, злоба, зависть, жажда обогащения, пассивность, любой компромисс с собственной совестью — все это играет на руку фашизму и в конце концов может привести людей в его лагерь.

Вспоминая прошлое для того, чтобы объяснить настоящее, герой начинает испытывать страх за будущее. Он видит, что даже после победы над фашизмом еще остались те корни зла, которые в свое время позволили фашизму победно шествовать по Европе. Ему кажется, что люди, склонные забыть войну, как страшный сон, своей беспечной успокоенностью создают возможность для возрождения нацизма.

Сатирическое и психологическое мастерство Сигурда Хёля выражено в этом романе необыкновенно ярко. Рисуя картины жизни норвежского студенчества двадцатых годов, создавая портрет своего юного героя, в котором, как в плавильном котле, кипят и отчаяние бедности, и радость бытия, и пьянящее чувство свободы, и тоска одиночества, изображая его короткую любовь, Сигурд Хёль поднимается на подлинную поэтическую высоту.

Норвежская критика писала, что из всех книг о минувшей войне «Моя вина» в идейном отношении является произведением самым глубоким и самым богатым.

Сигурд Хёль видел выход только в нравственной ответственности каждого человека, но его тревога за судьбу мира, его страстный призыв к борьбе с фашизмом в любом его проявлении звучат так же горячо, так же актуально, как и двадцать лет тому назад.

Л. Горлина

Он получил восемь лет.

Два уже отсидел. Шесть остается.

Ему было — погодите-ка — двадцать один в 1943 году. Теперь у нас 1947-й, значит ему двадцать пять. Если ему скостят срок, он может выйти из тюрьмы двадцатидевятилетним. Еще молодым. Но жестким, черствым, озлобленным. Впрочем, кто знает? Им дают читать библию.

Иногда они становятся религиозными.

Отец его утопился поздним вечером 7 мая 1945 года. В карманах у него был свинец. Никто ничего не подозревал, посмертной записки он не оставил.

С нею я не разговаривал с лета 1945 года. На письмо, которое я ей послал, когда узнал о приговоре, она не ответила. Больше я писать ей не стану.

Восемь лет. Если б я вызвался свидетелем и рассказал то, что мне известно, было бы немногим больше.

Все это меня не касается, я знаю. Судьба чужих людей.

Но, пожалуй, мне все же надо попытаться привести в порядок эти записки.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЖИЛЕЦ

Помечено 1947 годом

Это началось в середине августа 1943 года.

Его привели вечером, в сумерки. Звонок, связанный с калиткой, прозвонил условленный сигнал, и, когда я вышел, они уже ждали. Впрочем, меня предупредили заранее.

Это были те же двое, что всегда, и с ними — третий. Я отпер решетку и провел их по асфальтовому въезду, через тяжелые ворота, задами, к бывшей кучерской. Я отпер, ввел его и объяснил все, что нужно, как объяснял уже многим за последние полтора года. Показал ему звонок, выключатели, запасной выход и потайную дверь в сад. Те двое, слышавшие это уже много раз, стояли молча.

Он обедал?

Да, спасибо, он поел.

В таком случае в половине девятого ему принесут поужинать.

Он снова поблагодарил.

Я поправил затемнение и проверил, чтоб ни малейшая полоска света не проникала наружу. Это я всегда делал сам. Я уже однажды обжегся на затемнении. Поразительно, до чего небрежны люди в таких вещах — даже когда речь идет о жизни и смерти, — если они не у себя дома. Мы отделались в тот раз испугом и пятьюдесятью кронами штрафа.

Он стоял посреди комнаты и внимательно слушал меня. Несколько раз он кивнул в знак того, что понял. Чемоданчик свой он поставил на пол, рюкзак был все еще у него на спине.

Ему могло быть между сорока и пятьюдесятью. Возможно, ближе к пятидесяти, но тогда такие вещи трудно было определять. Немного выше среднего ро13 ста, худой. Одет довольно тщательно, но костюм далеко не новый. Впрочем, все мы тогда так одевались… Лицо узкое, нос прямой, глаза голубые, так, видимо, писали про него в полицейских рапортах. От ноздрей к углам рта шли глубокие складки. Брови густые, темней волос, нависали над глазами. Цвет волос обычный для норвежца — светло-пепельный. Они у него были редкие, на висках седые. Из-за нависших бровей лицо на первый взгляд казалось более сильным. Но, присмотревшись, вы замечали мягкость взгляда и слабый рот. У него была наружность типичного интеллигента. Я вспомнил, что видел уже когда-то это лицо, но где и когда — сказать бы не мог.

Должно быть, это важная птица, раз его привели сюда — этот дом ценят, к нему попусту не прибегают.

Вежливо, внимательно он выслушал мои разъяснения еще раз и, когда я уходил,