Мысли перед рассветом (фрагмент) [Владимир Николаевич Тростников] (fb2) читать постранично

Тростников В Мысли перед рассветом (фрагмент)

В. Тростников

Мысли перед рассветом (фрагмент)

Древние греки завещали нам прекрасный метод выяснения истины -- приведение к абсурду. Руководствуясь общепринятым взглядом на соотношение науки и религии, Белл пришел к явному абсурду. Что же это доказывает? Может быть то, что общепринятый взгляд ложен? Не теология палкой управляла естествознанием -- этого в принципе не могло быть, ибо во времена господства теологии не существовало естествознания, -- а овладевшая миром идеология бездуховности с помощью палки и хитрости стала направлять развитие возникшего в семнадцатом веке естествознания. Судьба ньютоновского научного наследия ярко подтверждает это. Прорыв, осуществленный могучей мыслью Ньютона, открывал пути в разные стороны. Естествознание было принуждено воспользоваться лишь одним из них, причем далеко не самым интересным. Ему предстояло на целых три столетия погрузиться в лабиринт, поверить, что лабиринтом исчерпывается все сущее, и подробно исследовать все его закоулки, в каждом из которых громоздились друг на друге бесчисленные автоматы и механизмы. И когда все люки захлопнулись, Кто-то сказал: только непереносимая тоска по живому сможет снять это заклятие.! СОЗРЕВШИЕ ПЛОДЫ Человек бывает любознательным в начале и в конце жизни. Ребенком он досаждает всем своими "почему?", а в старости коллекционирует газетные вырезки и смотрит по телевидению выступления политических комментаторов. Малыш больше всего любит гулять не с родителями, а с дедом: они оба одинаково радуются и удивляются яркой бабочке и крупному муравью. Зрелый же муж, вечно спешащий и озабоченный, не замечает ни насекомых, ни цветов, ни даже звездного неба. Он может сказать о себе словами Данте: Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Оставив правый путь во тьме долины... Зрелый возраст идеологии бездуховности пришелся на девятнадцатый век. И какой же выдался самовлюбленный, глухой ко всему живому и крикливый век! Давно замечено: тот, кто начинает высмеивать религиозные верования и гордиться своей непредвзя62 63

тостью, становится поразительно легковерным и быстро подпадает под влияние первого же шарлатана, изрекающего свои сентенции с достаточным апломбом. Девятнадцатый век подтвердил это правило -- он был фантастически легковерным и радостно капитулировал перед всякой самоуверенностью. Этот век открывается Наполеоном -- человеком, неспособным рассчитать свои действия на три хода вперед; затеявшим столь нелепые и самоубийственные предприятия, как египетский поход, испанская война и русская кампания; чьи дневники, письма и мемуары с очевидностью показывают наивность и несбыточность его планов; но зато обладавшим феноменальной самоуверенностью, против которой у эпохи не было противоядия. Полководец, трижды бросавший армию на произвол судьбы и спасавшийся тайным бегством, был провозглашен героем; а когда он на острове св. Елены стал писать, что европейское человечество недооценило глубины его замыслов и по собственной глупости не дало себя осчастливить, это прочитывалось с полной серьезностью и даже с чувством смутной вины. Историки неоднократно пытались доискаться, в чем состояла "роковая ошибка" Наполеона, тот непростительный промах, который перечеркнул все его великие деяния. Указывалось на такие вещи, как казнь герцога Энгиенского, женитьба при живой супруге на австрийской принцессе, излишняя доверчивость по отношению к Талейрану... Но главный его просчет состоял скорее в том, что выбрал он неудачное поле деятельности -- политику. Если с помощью непробиваемого самомнения можно было заставить Европу восхищаться собою, то заставить ее жить по своим предначертаниям было труднее, ибо жизнь народа движима не одним чувством преклонения перед вождями, а и многими другими весьма сложными и не Ь 4~ ~онца известными самому народу пру~дд~д С такими качествами, которыми обладал Наполеон, гораздо проще было прославиться какой-нибудь научной теорией, то есть вынудить людей думать по-своему. Надо отдать должное его интуиции: он понял зто, хотя и слишком поздно. После Ватерлоо он поделился с Монжем своим намерением отойти от политики и стать великим ученым. Заточение помешало ему осуществить свою последнюю мечту, но дело не очень пострадало от этого: весь девятнадцатый век прошел под знаком наполеонов от науки, добившихся более прочной славы, чем военачальники и президенты. Эти люди прекрасно поняли, что теперь, когда твердые представления о миропорядке и цели человеческого существования, складывавшиеся тысячелетиями в рамках религиозного мышления, рухнули, открываются беспредельные возможности для успеха любых спекулятивных построений, лишь бы они удовлетворяли трем требованиям: не допускали ни тени сомнения в своей истинности, охватывали все явления природы и обходились только "реальными" понятиями. Вакуум нужно было заполнять. Чем в большей мере отвечала теория