Газета День Литературы # 151 (2009 3) [Газета «День Литературы»] (fb2) читать онлайн

Юрий ПАВЛОВ ЧАС СЕРОСТИ

В 2008 году в "Литературной России", в номерах 42-51, было опубликовано большое по объёму сочинение А.Разумихина "Трое из сумы". Это редкая за последние 20 лет попытка дать в одном "флаконе" портреты Ю.Селезнёва, А.Ланщикова, М.Лобанова, В.Бондаренко, А.Казинцева, С.Куняева, Н.Машовца, С.Боровикова, И.Шайтанова, А.Неверова, В.Калугина, Л.Барановой-Гонченко, В.Коробова, В.Куницына, А.Михайлова и других критиков. Всех их Разумихин якобы знал лично, отсюда столь большой, чрезмерно большой, мой взгляд, мемуарный крен в подаче материала. Более того, "личный фактор" негативно повлиял на достоверность изображаемого, на адекватность многих и многих оценок. В итоге получился чёткий, узнаваемый автопортрет Разумихина и смазанные, в разной степени отличные от оригинала портреты критиков. Это наиболее наглядно проявилось там, где речь идёт о Михаиле Лобанове, Владимире Бондаренко, Александре Казинцеве.

Важную роль у Разумихина играют эпизоды, в которых действующие лица – сам Александр Михайлович и один из критиков, – то есть эпизоды, когда не было свидетелей. Поэтому трудно, а иногда невозможно понять: рассказанное Разумихиным – это правда или вымысел. Сам же повествователь стремится создать иллюзию достоверности, сообщая многочисленные подробности происходящего.

Например, разговор о Лобанове предваряет эпизод встречи Разумихина с критиком около Литинститута. По версии автора сочинения, Михаил Петрович приехал на собственной машине, напоминавшей авто Труса, Балбеса и Бывалого в фильме "Самогонщики". Лобанов, которому Александр Михайлович хотел помочь опубликоваться в журнале "Литература в школе" в период очередных гонений на критика, повёл себя странным образом. Он, по сути, не захотел разговаривать с Разумихиным, сославшись на отсутствие времени из-за проблем с мотором машины. Но читателям следует знать, что собственной машины у Михаила Петровича никогда не было…

Тон, заданный этим эпизодом, доминирует в оценке Лобанова, человека и критика, на протяжении всего повествования. Например, говорится о богатой фантазии Лобанова и в качестве иллюстрации приводится его книга "Островский" (М., 1979), где Михаил Петрович якобы "доказывает народность положительной Кабановой, которая по-своему любит Катерину". Несчастную же героиню Лобанов "не пожалел", "потому как Катерина посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его "Надеждой исканий"".

Разумихинское толкование очень напоминает то шельмование, те бездоказательные обвинения, которым критик подвергся в конце 70-х – начале 80-х годов со стороны партийных ортодоксов и либеральных овчарок. Понятно, почему не приводятся цитаты из книги "Островский", ибо их, подтверждающих правоту Разумихина, нет.

У Лобанова об отношении Кабановой к Катерине говорится следующее: "Она "уму-разуму учит" сноху не потому, что ей дороже сын. Можно не сомневаться, что в случае замужества Варвары она будет брать сторону не дочери, а зятя". В книге "Островский" вообще отсутствует акцент "любит – не любит", в ней лишь справедливо утверждается, что нельзя упрощать характер Кабановой. Сие же не означает "народность положительной Кабановой", на чём настаивает Разумихин. У Лобанова в этой связи сказано принципиально иное: "Нравственно нетерпимая Кабаниха – при всех её благих помыслах – ни в коей мере не может быть поставлена в один ряд с такими просветлёнными носителями народной нравственности, как Русаков".

При характеристике же Катерины критик делает постоянное ударение на её трагедии, смысл которой видится ему в "нравственной катастрофе" героини, в нарушении "извечных в глазах Катерины моральных установлений", в "невозможности найти себя", во "внутренней бесперспективности". У Лобанова нет даже намёков на то, что ему не жаль героиню, тем более потому, что она "посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его "Надеждой исканий"" (так называется книга критика, опубликованная на год раньше "Островского"). Этот разумихинский бред – с точки зрения фактов, логики, русского языка – нет смысла комментировать.

Другие суждения автора сочинения "Трое из сумы" о Михаиле Лобанове качественно ничем не отличаются от приведённых, можно лишь констатировать разную степень произвола, человеческой и профессиональной непорядочности. Вообще же Разумихин не утруждает себя ссылками на первоисточники, хотя бы называнием тех работ, откуда он берёт "строительный материал" для своих фантазий, подобных следующей: "И Ноздрёв для него (Лобанова. – Ю.П.) был вполне симпатичным героем, образцом национального характера, потому что сказал Чичикову, что тот подлец!"

Я не знаю, о какой статье или книге критика идёт речь, но понимаю, сие – очередная грубая фальшивка, что проявляется уже на уровне подмены понятий. Между "симпатичным героем" и "образцом национального характера" дистанция огромного размера, и не видеть это может лишь тот, у кого полное затмение ума и совести.

Показательно и другое: как Разумихин, характеризуя себя, не замечает, что сей стриптиз – убийственное саморазоблачение. Так, Александр Михайлович иронично отзывается о Дмитрии Устюжанине, в то время главном редакторе журнала "Литература в школе", который "не шибко ориентировался в литературной ситуации". Сам Разумихин, следует думать, разбирался в данном вопросе гораздо лучше своего шефа. Однако в том же абзаце и далее Александр Михайлович сообщает, что не был знаком "с тематическими пристрастиями Лобанова" и знал, со слов Юрия Лощица, о нём как о специалисте "в вопросах происхождения русских фамилий".

Уточню: на дворе стояла весна 1980 года, и Разумихину, 1946 года рождения, выпускнику филфака Саратовского университета, давно практикующему критику и редактору, о Лобанове было известно только это. В каком безвоздушном литературном пространстве находился Разумихин примерно 15 лет, как ухитрился, умудрился сохранить такое абсолютное незнание? Ведь речь идёт об одном из идеологов "русской партии", который со второй половины 60-х годов, со времени публикаций известных статей в "Молодой гвардии", постоянно находился в эпицентре событий. И его книга "Островский" вызвала целую бурю…

Литературный инопланетянин Александр Разумихин может рассказывать какие угодно истории – реальные или вымышленные – из жизни Михаила Лобанова, но главным опровержением этих "историй" являются работы критика. И без лучших из них невозможно представить русскую мысль второй половины ХХ века. Разумихин эту уже аксиому пытается по-разному игнорировать, отрицать. Он всё переврал во взглядах Лобанова, умолчал о самой известной статье "Освобождение" и вынес критику такой итоговый приговор: "А я, поверьте, так и не разобрался по сию пору, хоть и дожил до седин, что хуже: "неправильный Борев", с его всемогущим "критическим инструментарием", или "правильный" Лобанов, с его "иезуитским характером"? В чьих словах опасной демагогии больше? И может ли русский народ на самом деле победить, постичь истину хоть с одним, хоть с другим "учителем", пусть даже в сфере литературы и литературной критики?"

Трудно сдержать себя, комментируя сей "шедевр". Не буду гадать, чего в нём больше – хитрости, глупости, подлости, незнания… Скажу об очевидном: Юрий Борев никогда не был и быть не мог учителем русского народа; альтернатива Борев – Лобанов может возникнуть в голове либо провокатора, либо, мягко выражаясь, невежды. Только с такими учителями, как Михаил Петрович Лобанов, русский народ может победить.

По свидетельству Разумихина, он в конце 80-х годов задумал книгу о литературе уходящего десятилетия, но после распада СССР отказался от этого замысла и уже написанных глав, уничтожив их. Свои действия Александр Михайлович объясняет следующим образом: в новых условиях издать такую книгу было делом нереальным, да и "читать о литературе ушедшей в небытие страны никто не станет". И нигде далее в тексте не говорится, что сие решение и видение вопроса было ошибочным, наоборот, приводятся различные подтверждения справедливости авторской правоты.

Видимо, правильно сделал Разумихин, выбросив в мусоропровод главы книги, которую он планировал как "аналитический (курсив мой. – Ю.П.) обзор прозы", ибо с логикой, с адекватным представлением о мире и литературе у него явные проблемы. Книги о словесности уже не существующих стран – от Римской империи до СССР – выходили, выходят и будут выходить. Тот же Владимир Бондаренко, один из самых нелюбимых критиков Разумихина, в 90-е годы публикует множество газетно-журнальных статей подобной тематики, которые впоследствии вошли в книги "Крах интеллигенции" (М., 1995), "Дети 1937-го года" (М., 2001). То есть, такая критическая продукция оказалась востребована и издателями, и, несомненно, читателями. И вообще, суть не в том, о чём книга, а в том, кто её автор.

Через сочинение Разумихина лейтмотивом проходит мысль о ненужности критики и критиков в последние два десятилетия. Эта мысль, в частности, иллюстрируется судьбами Леонида Асанова, Владимира Коробова, Виктора Калугина. Например, автор "Трое из сумы" сочувственно перечисляет занятия Асанова после его ухода из критики и вспоминает встречу с ним на книжной выставке в 2005 году: "Я слушал рассуждения Лёни (о повести В.Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана". – Ю.П.), и мне было грустно, горько оттого, что нет у Асанова-критика возможности выплеснуть эти свои мысли на страницы журнала, книги".

Итак, в несостоявшейся судьбе Асанова виноваты обстоятельства, время – такой знакомый диагноз, такая наезженная колея мысли. За её пределами остаётся более вероятная версия: расставание Асанова (и не только его) с критикой – это закономерный шаг, вызванный осознанием того, что он – не критик, – или исчерпанностью его таланта, наступившей творческой импотенцией.

В очередной раз не могу не отметить инопланетянское представление Разумихина о литературном процессе, теперь уже современном. Вынужден напомнить, что о повести Валентина Распутина первым написал Владимир Бондаренко ("День литературы", 2003, № 10), затем последовали публикации Дмитрия Быкова ("Огонёк", 2003, № 44), Алексея Шорохова ("День литературы", 2004, № 1), Александра Ананичева ("Литературная Россия", 2004, № 4), Романа Сенчина ("Литературная Россия", 2004, № 8), Капитолины Кокшенёвой ("Москва", 2004, № 2), Валентина Курбатова ("Литературная учёба", 2004, № 3), Виктора Чалмаева ("Литература в школе", 2004, № 6), Ирины Андреевой ("Уроки литературы", 2004, № 9), Николая Переяслова ("Наш современник", 2005, № 1) и многие другие. К тому же, вскоре после выхода повести была проведена конференция по этому произведению, на которой выступили 15 критиков и писателей ("Российский писатель", 2004, № 2). Таким образом, версия Разумихина – у Асанова не было возможности "выплеснуть свои мысли" – не срабатывает.

Автор "Трое из сумы" признаётся, что не читает "День литературы". Для оценщика современной критики сие, по меньшей мере, непрофессионально. Правда, создаётся впечатление, что Разумихин вообще не читает литературно-художественные издания. Его миф о невостребованности сегодня "серьёзных" критиков разрушается, в том числе, густыми "всходами" новых "зоилов", которые заявили о себе в последнее десятилетие на страницах прежде всего "Дня литературы" и "Литературной России". Назову некоторых из них: Алексей Татаринов, Алиса Ганиева, Алексей Шорохов, Роман Сенчин, Андрей Рудалёв, Ольга Рычкова, Василина Орлова, Ирина Гречаник, Кирилл Анкудинов, Николай Крижановский, Дмитрий Колесников, Сергей Буров, Дмитрий Ковальчук, Наталья Федченко.

Ещё одна особенность Разумихина – это отсутствие у него единых критериев в оценке критиков, схожие поступки которых трактуются им по-разному. Так, Владимир Коробов характеризуется сочувственно-осуждающе как жертва обстоятельств: "Именно в пору своего пребывания в "Нашем современнике" Володя, человек от природы сильный и крупный, а потому (??? – Ю.П.) очень добрый, стал очень мягкий и податливый. Он стал таким, каким хотели, чтобы он стал. Он научился обслуживать. Есть такой жанр не только в критике. Он написал оду собственному руководителю – С.Викулову. Он писал о большом начальнике – Ю.Бондареве".

Однако подобный факт из биографии Татьяны Ивановой ("ода" С.Викулову) интерпретируется Разумихиным куда мягче, и главное – под его пером Иванова, человек-флюгер и бездарная критикесса, неузнаваемо преображается: "Серьёзная и правильная, ничуть не ангажированная и не идеологизированная Татьяна Иванова, разве что излишне восторженная, когда доводилось писать комплиментарные статьи о поэте Сергее Викулове". Как правило, Разумихин "прописывает" судьбы своих героев, сообщая о том, что было "дальше", "после"… Для "правильной" Ивановой он делает исключение, ибо пришлось бы рассказывать о её оголтело-безумных, русофобских статьях в "Огоньке", "Книжном обозрении", и не только об этом…

Интересно и то, каким самооправданием Разумихин подпирает свою оценку Владимира Коробова: "Наверное, сегодня я имею право на подобные слова в адрес Володи, потому что ещё тогда в одном из разговоров сказал ему напрямую: "Володя, мне кажется, что это неэтично – писать о собственном главном редакторе"". Кстати, раздражает постоянное запанибратство автора, он указывает Лёне, Володе, Серёже, Саше, при этом сам оставаясь всю жизнь в серой тени.

Я помню статьи, книги М.Лобанова, В.Кожинова, Ю.Селезнёва, А.Ланщикова, В.Бондаренко, А.Казинцева, В.Коробова, В.Васильева, С.Боровикова, Н.Машовца и других критиков, портретируемых или называемых в сочинении "Трое из сумы". Работ А.Разумихина не помню, ибо не случилось прочитать, но помню, что Александр Михайлович – редактор мерзопакостнейшей книжонки В.Пьецуха "Русская тема", отношение к которой я выразил ранее ("Наш современник", 2009, № 2). Уже сам факт этого позорного редакторства, не сравнимого с "одами" Викулову или Бондареву, не даёт Разумихину права предъявлять счёт как В.Коробову, так и М.Лобанову, А.Казинцеву, В.Бондаренко. Тем более что при характеристике двух последних критиков многое остаётся за "кадром" либо получает гиперпроизвольную трактовку.

Вот в каком контексте возникает имя Александра Казинцева в первой главе "Юрий Селезнёв: "Вредный цех"". По версии Разумихина, приход Селезнёва в "Наш современник" был встречен настороженно сотрудниками журнала, ибо "вносил осложнения в привычную редакторскую (нужно – редакционную. – Ю.П.) жизнь. Начальником становится молодой амбициозный писатель, получивший широкую известность своей книгой "Достоевский"". И о реакции одного из работников сказано следующее: "Совсем молодой Саша Казинцев – как я помню, очень боящийся, что у него с Селезнёвым ничего не получится, а вот с Викуловым очень даже".

Но, во-первых, в момент прихода Юрия Ивановича в журнал книга "Достоевский" существовала только в планах издательства "Молодая гвардия". Она была подписана к печати лишь четвёртого декабря 1981 года, то есть за три дня до секретариата, после которого Селезнёва "ушли" из "Нашего современника".

Во-вторых, Александр Казинцев не мог "очень бояться" Юрия Ивановича уже потому, что в тот момент в журнале не работал, а пришёл в "Наш современник" по приглашению именно Селезнёва.

В-третьих, личная неприязнь мемуариста к Казинцеву – это его право, но чувство Разумихина не должно подчинять себе, искажать реалии жизни и творчества конкретных людей. А одна из них такова: Александр Казинцев в своих публикациях разных лет неоднократно и последовательно, проникновенно и предельно точно, как никто из сотрудников "Нашего современника", писал о Селезнёве.

Не менее уязвимо и всё то, что звучит в адрес Казинцева далее. Так, одной из причин его ухода в публицистику называется следующее: "Литературный критик в журнале "Нашего современника" уже был, по стечению обстоятельств Сергей Куняев – сын главного редактора. Вступить с ним в конкурирующие отношения – может добром не кончиться. Саша всё же по натуре человек осторожный…" В этой трактовке событий всё вызывает возражение.

Во-первых, сам подход – номенклатурно-нелепый. Как будто "Наш современник" – ЦК КПСС, а критик – то ли член Политбюро, то ли Генеральный Секретарь.

Во-вторых, Станислав Куняев, могущий убрать из журнала "конкурента" сына, – это, батенька, такая ахинея…

В-третьих, непонятно, почему Сергей Куняев "уже был". Он, как сотрудник, пришёл в "Наш современник" на 11 лет позже Казинцева, а одним из ведущих критиков журнала стал уже после того, как Александр Иванович с критикой "завязал". И когда в другой главе своего сочинения Разумихин с иронией пишет: "В.Бондаренко, С.Куняев и примкнувший к ним А.Казинцев", он дважды уподобляется печально известной офицерской вдове – и как человек, и как профессионал.

В-четвёртых, Казинцев никогда не был осторожным. Он – один из самых резких, бесстрашных, талантливых, высокопрофессиональных критиков 80-х – начала 90-х годов. В этом легко убедиться, обратившись хотя бы к таким его статьям, как "Простые истины" ("Наш современник", 1986, № 10), "Лицом к истории: продолжатели или потребители" ("Наш современник", 1987, № 11), "Очищение или злословие" ("Наш современник", 1988, № 5), "История – объединяющая или разобщающая" ("Наш современник", 1988, № 11), "Новая мифология" ("Наш современник", 1989, № 5).

Странно, что Александр Разумихин, называющий себя критиком, совсем ничего не говорит об этих и других критических статьях Казинцева, предпочитая общие рассуждения вперемешку с фантазиями, сплетничаньем об авторе. А ведь работы Александра Ивановича выдержали проверку временем, не утратили своей актуальности, а некоторые оценки оказались пророческими. Приведу пример, ибо только через анализ отдельных статей можно получить реальное представление о любом критике.

Думаю, что публикация Казинцева двадцатиоднолетней давности "Лицом к истории: продолжатели или потребители" ("Наш современник", 1987, № 11) является до сих пор одной из лучших работ о романе Юрия Трифонова "Исчезновение". Остановлюсь лишь на фрагменте, который вызвал наибольшие возражения, нападки со стороны "левых".

Казинцев акцентирует внимание на том, что герои "Исчезновения" в восприятии Ю.Трифонова делятся на две группы. К первой, наибольшей, заслуживающей оправдания, сострадания, относятся почти все обитатели Дома на набережной – советская элита, повинная в гибели и лишениях миллионов ни в чём не повинных людей. Вторая группа героев – преступников, не вызывающих авторского сочувствия, – представлена Флоринским и безымянным персо- нажем, НКВДэшником, который проводил обыск на даче любовницы Сергея. Именно этот безымянный персонаж, первоначально не замеченный критиками разных направлений, вызывает особый интерес у Александра Казинцева. Он подчёркивает простонародное, вероятнее всего крестьянское происхождение НКВДэшника. Признавая его вину, критик не скрывает, что ему жаль этого мужика, ибо он – сам жертва. Жертва той ситуации, в которую поставлен волей обитателей Дома на набережной, чьи приказы выполняет.

Естественно, что такие взгляды Казинцева были встречены в штыки нашей либеральной жандармерией. Вот как, например, характеризуется позиция критика Сергеем Чуприниным: Казинцев якобы "рассуждает о недемократичности и, может быть, даже антинародности позиции Ю.Трифонова, так как юный герой романа "Исчезновение" (Горик. – Ю.П.) без всякой приязни смотрит на людей в форме НКВД, которые ночью пришли арестовывать и навсегда увести с собой его отца" (Чупринин С. Критика – это критики. – М., 1988).

Во-первых, об эпизоде ареста отца Горика Казинцев не говорит ни слова. Непонятно, как Сергей Чупринин смог перепутать данный эпизод с обыском на даче, о котором пишет Александр Иванович. Во-вторых, о чувствах "юного героя" в данной статье речь не идёт: Казинцев обращает внимание на позицию Юрия Трифонова…

Александр Казинцев на примере безымянного мужика точно предсказал, что именно он станет главным виновником и ответчиком за преступления ХХ века, за, добавлю от себя, неудавшийся социальный эксперимент. В 1987-1988 годах "левые" дружно завопят, запрокурорствуют: во всем виноват русский народ, русский крестьянин, сознание которого было доличностным, интересы дальше околицы не простирались, и он, порождая стукачей и палачей, стал опорой и проводником политики сталинизма; другой бы народ сказал своим правителям – уходите… Весь этот бред – общее место в статьях Игоря Клямкина, Татьяны Ивановой, Натальи Ивановой и многих других.

Итак, хотя и говорит Разумихин, что помнит Казинцева "давешнего", то есть критика, никаких подтверждений этому в его сочинении нет. Реально Александр Михайлович помнит другое: он обращает внимание на несущественные мелочи, как то: Казинцев – "академик Петровской академии наук и искусств", его называют "одним из ведущих публицистов России" и т.д.

Вообще у Разумихина явная "статусная" страсть, болезнь. Он обязательно отмечает, стал его герой кандидатом или доктором наук или нет, какие должности занимал… Правда, и здесь – не знаю, почему – Александр Михайлович периодически "хлестаковствует". Так, Игорь Шайтанов – не главный редактор "Вопросов литературы", а первый заместитель главного редактора, а главный редактор, что не есть военная тайна, Лазарь Лазарев. Утверждение Разумихина: "Практически завершил работу над докторской по Лермонтову Юра Селезнёв", – абсолютная чушь. Во-первых, потому что, по свидетельству Юрия Лощица, в начале июня 1984 года, то есть за несколько дней до смерти, Юрий Иванович только успел прочитать "почти всё, что он хотел прочитать о Лермонтове" (Лощиц Ю. Стоило его увидеть однажды… // Селезнёв Ю. Созидающая память. – Краснодар, 1987). Во-вторых, Селезнёв планировал написать книгу о Лермонтове, а не докторскую диссертацию. К тому времени Юрий Иванович, как и ранее его учитель Вадим Кожинов, понял, что все эти кандидатские, докторские – одна суета, ни о чём не свидетельствующие условности. Помните, Александр Михайлович, как не кандидат наук Игорь Золотусский в своей восхитительной статье "Доколе? О микрофинале, протосюжете, о Базарове, резавшем кошек, и ещё кое о чём" громил всех этих знаменитых докторов, членкоров, академиков?..

О следующем своём герое, Владимире Бондаренко, Разумихин, держа в уме Казинцева, говорит: "Он тоже из когорты тех, чья судьба удалась". Эта оговорка даёт многое для понимания автора "Трое из сумы". Зависть "неудачника" – одна из главных причин его, мягко говоря, явной предвзятости к Казинцеву и Бондаренко, что наглядно проявилось в "портрете" последнего.

Ведя речь о Бондаренко, Разумихин последователен в своём совершенно неадекватном толковании и отдельных статей, и творческого пути, и человеческой сути критика. Вот как, например, передаётся пафос одной из "свежих" публикаций Бондаренко "Незамеченный юбилей": "Важен результат – в очередной раз предстать на публике "с учёным видом знатока". К тому же прекрасный повод поведать миру, что сподобился перечитать публицистику Льва Толстого, из которой сделал вывод, что тот тоже был экстремистом. Так что не обессудьте".

Про "учёный вид" сказано явно не по адресу. Ни в данной статье, ни в других у Бондаренко нет и намёка на это: сие ему претит, сие ему не надо. Бондаренко-критик самодостаточен, распространённейший же тип учёного-филолога он оценивает по заслугам – иронично-отрицательно. Так, характеризуя выступления московской профессуры в Китае, Владимир Григорьевич замечает: "Научилось же племя наших самых именитых литературоведов говорить о хронотипических модификациях синхронального типа в полифонической прозе Владимира Сорокина, ни разу не цитируя текст!" ("Завтра", 2008, № 2).

В статье Бондаренко нет ничего такого, что привиделось Разумихину. Процитирую отрывок, который имеет в виду автор "Трое из сумы": "Опубликуй хотя бы одну из его (Толстого. – Ю.П.) статей в сегодняшней газете анонимно или без подписи – "Патриотизм или мир" или "Не могу молчать!", того и гляди, угодишь в экстремисты". Как из этих слов можно было сделать столь неожиданный вывод: Толстой "тоже был экстремист". Где, в каких школах, университетах обучают таким навыкам анализа текста? Или всё дело в разумихинском уме?..

Автор "Трое из сумы" с иронией утверждает, что "если подвернулся бы юбилей, например, Тургенева или Чехова, Иван Сергеевич и Антон Павлович оказались ему (Бондаренко. – Ю.П.) удобны ничуть не меньше. Бондаренко и их смог бы приспособить к своему выступлению".

Если бы Разумихин не был предвзят и больше читал, то он без труда установил бы, что Бондаренко каждый год – вне зависимости от юбилеев – принимает участие в "яснополянских встречах" и публикует свои размышления о Толстом в "Дне литературы" и "Завтра". К тому же, в минувшем году был, как известно, и юбилей Тургенева, но его, вопреки прогнозам Разумихина, Владимир Григорьевич не "приспособил" к своим выступлениям и статьям. А одна из главных идей "Незамеченного юбилея" – Лев Толстой и, добавлю от себя, русская классика в целом нынешней власти не нужны, по сути, враждебны – настолько очевидно справедлива, что отрицать её могут либо либерал, либо дурак, либо Разумихин. И, конечно, следует помнить: Бондаренко в таком видении проблемы не одинок. Тот же Игорь Золотусский неоднократно высказывал подобные мысли, например, в статье "Приоритет Толстого" и в беседе "Российская культура: возрождение или перерождение?" ("Литературная газета", 2004, № 20-21).

И вот такими "мазками" Разумихин пишет портрет Бондаренко. Поэтому нет смысла оценивать аналогичные "штрихи", подробности. Тем более, что своё отношение к Бондаренко, во всём отличное от автора "Трое из сумы", я высказал ("День литературы", 2006, № 2-3; "День литературы", 2008, № 5). Но, думаю, необходимо сказать о следующем.

Конечно, у Бондаренко, как и у любого критика, есть уязвимые места, с ним можно и нужно полемизировать. Но полемика должна вестись с реальным критиком, а не с фантомом, как у Разумихина. При этом она не должна затмевать главного. На протяжении уже 30 лет статьи Бондаренко вызывают постоянный, особенный читательский и профессиональный интерес, жаркие споры, долгое эхо. Среди современников Владимира Григорьевича я затрудняюсь назвать автора, который бы так долго находился на гребне критической волны и который своими публикациями "увековечил" стольких писателей. Разумихин же ни одну из десятков самых известных статей Бондаренко даже не называет.

И вообще – не завидовать Владимиру Григорьевичу нужно, а быть благодарным за его титанический труд, за его подвижничество (в том числе, в "Слове", "Дне", "Дне литературы", "Завтра"), за то, что он не сломался, выстоял как человек, критик, редактор. И не помешает при этом помнить, что сделал ты, всё равно кто, Разумихин или Павлов…

И последнее. Александр Разумихин неоднократно подчёркивает, что долгие годы, в ущерб творчеству, зарабатывал на жизнь редактированием в различных изданиях и издательствах. Однако то, как написаны "Трое из сумы" и как отредактирована книга В.Пьецуха "Русская тема", вызывает вопросы к Разумихину, автору и редактору. Ибо и там, и там, скажем так, явные проблемы с русским языком. Приведу некоторые примеры языковых увечий из сочинения Разумихина "Трое из сумы", выделяя ударные места: "Впрочем, для моих воспоминаний Лариса мне не интересна"; "Так что Коробов, как это ни грустно, был прав: его книжка о С.Викулове – совершенно типичный в этом отношении был случай"; "Он критик, не знающий границ простору своего творческого воображения"; "Качание на весах "литературная критика – литературоведение" так или иначе проделывали многие из молодых критиков"; "Но именно в пору немного до семинара, во время его, немного позже они постоянно лезли в голову"; "Стыдливо (сами не справились) прикрыть ясные очи?"; "При всех издержках он сохраняется в моей памяти как добрый человек и интересный литератор".

***

Я дважды принимался за ответ Александру Разумихину и дважды бросал – скучно, неинтересно, малопродуктивно писать об очевидном. Дураку проще сказать, что он дурак, завистнику – завистник, но неправоту сочинителя всё же нужно доказывать. Тем более, сейчас, когда многие и многие даже филологи не обладают самыми элементарными знаниями по истории русской литературы и критики последнего пятидесятилетия. Большая часть наших вузовских преподавателей – западники, космополиты. Поэтому их студенты знают только русскоязычных авторов, постмодернистов прежде всего, и пропагандирующих их критиков и литературове- дов, о русских писателях и критиках они, вероятно, лишь слышали. Но слышали так, что лучше бы вовсе не слышать. Этим вузовским преподавателям и их студентам "Трое из сумы" должны понравиться, ибо в толковании многих фактов, событий, судеб Разумихин им созвучен.

В конце своего повествования Александр Разумихин отвечает на вопрос: "Почему русские патриоты всегда проигрывают?" Часть моего ответа на этот вопрос такова: потому что среди называющих себя "русскими патриотами" и русскими людьми вообще слишком много разумихиных.

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО ОФИЦЕРСКИЙ ВЫЗОВ ЮРИЯ БОНДАРЕВА

К 85-ЛЕТИЮ РУССКОГО ГЕНИЯ

Офицер Юрий Бондарев всегда был первым.

Вспомним звёздные минуты жизни Юрия Бондарева времён перестройки. Знаменитое выступление перед всей перестроечной верхушкой и трусливо молчащей интеллигенцией – о перестройке как самолете, который взлетел, но не знает своего маршрута. О стране, которая летит туда, не знаю куда, которой неведом пункт посадки. Знаменитый отказ от получения ордена из рук кровавого режима, расстрелявшего из танков свой собственный парламент.

Что двигало им в те минуты? Что заставляло благополучного, может быть даже слегка пресыщенного властью и премиями литературного генерала идти наперекор правящему режиму? Быть бы ему поуступчивее, выбрать путь непротивления, не оказался бы сегодня в таком одиночестве... Впрочем, он никогда не был непротивленцем. И тогда, когда шёл на прорыв в военную прозу вместе с такими же молодыми Владимиром Богомоловым, Константином Воробьёвым, Дмитрием Гусаровым, Василем Быковым. Как ледоколы, они взламывали толщу лакировочного льда над правдой войны. Сквозь брежневскую цензуру они донесли читателям уже на века психологическое состояние на войне солдата и офицера, тяжёлый окопный быт, жестокость и стойкость, любовь и ненависть, предательство и подвиг. И дополнило ли чем-то новым военную прозу нынешнее бесцензурное время? Ни роман Виктора Астафьева "Прокляты и убиты", ни роман Георгия Владимова "Генерал и его армия", ни эмигрантская проза Леонида Ржевского, Бориса Филиппова, Владимира Юрасова, Григория Климова не перевернули нашего представления о войне, сложившегося благодаря чтению военной прозы семидесятых-восьмидесятых годов. Мы не обнаружили никакой новой правды, лишь подкорректировали какие-то уже известные её штрихи... Писатель-фронтовик Юрий Бондарев высказался сполна в "Горячем снеге" и "Батальонах..." Кто-то хорошо сказал из окопников: все мы вышли из "Горячего снега"…

Не был непротивленцем Юрий Бондарев и тогда, когда писал свою "Тишину", один из первых романов о послевоенных репрессиях. Он не писал о том, чего не знал, не фантазировал на лагерные темы, он писал о том неимоверном давлении, которое оказывалось на фронтовиков, привыкших к самостоятельности, к праву принимать мужественные решения, к уважению и себя, и русского народа, и державы в целом. Собственно, поколением фронтовиков и был осуществлён прорыв в национальный коммунизм, в русский космос, к вершинам фундаментальной науки, к расцвету национальной культуры. Это они проросли сквозь интернацио- нальный марксизм, превратили страну в супердержаву мира... Беда в том, что они оказались без своего национального лидера и вынуждены были создавать свою державу сквозь тупость, двуличность и мертвящее равнодушие тыловых крыс, составлявших оплот и хрущёвского, и брежневского правления...

И в чём-то и сам Юрий Бондарев сгорал в огне этого мертвящего, люто ненавидимого им тылового непротивления. Спасла его психология офицера, которую он осознанно культивировал в себе, не желая растворяться в мирном времени, не желая сдавать свои фронтовые офицерские позиции. Спасает и до сих пор.

Когда его затягивали в болото непротивления, в интеллектуальные чиновничьи игры, в тыловую псевдоэлитарность, он, уже почти сломленный, почти согласившийся, почти ушедший в эту тыловую элитарность, вдруг, как ванька-встанька, поднимался во весь рост своими фронтовыми, офицерскими, сопротивленческими главами в романах "Берег", "Выбор"...

Офицерский вызов сделал Юрия Бондарева и центром "Литературной газеты" времён оттепели, что вынуждены были признать даже его нынешние ярые противники.

Спустя десятилетия офицерский вызов сделал его негласным центром антиперестроечного сопротивления. Он продирался все эти годы сквозь приторные ласки тыловых лакеев, сквозь удушливые объятья бюрократического режима, сквозь многопудовую тяжесть премий и должностей, превращающих его в одного из творцов секретарской литературы. Эта тяжесть полностью сломала и уничтожила немалые дарования таких писателей, как Георгий Марков, Николай Тихонов, она приглушила критическую смелость Феликса Кузнецова. Эта тяжесть оказалась несущественной лишь для изначально бездарных чаковских и ананьевых, алексиных и шатровых. Она давит только таланты...

Может быть, тот центральный, идеальный даже в своей фронтовой приземлённости офицер-романтик Юрий Бондарев и сгорел в огне, раздуваемом тыловыми крысами, как сгорел его Княжко в романе "Берег", как сгорел его новый герой из романа "Непротивление" лейтенант полковой разведки Александр Ушаков, не желая подчиниться чуждым ему правилам, не желая выходить из фронтовых окопов...

Юрий Бондарев всегда социален в своей прозе, он мастер сюжета, и потому в спорах о романах почти не успевают сказать о его лиричности, и даже об эротичности, чувственности его героев. Женщины всегда населяют его произведения, пожалуй, больше, чем у всех других писателей-фронтовиков. Но и здесь Юрий Бондарев придерживается всё тех же понятий офицерской чести, традиционной русской офицерской психологии. Он не показывает нам женщин падших, разного рода ведьмочек, до которых так падка современная проза. Он возвышает своих героинь, любуется ими. Часто женщина и оказывается последней надеждой в его прозе. Той самой соломинкой, за которую хватается его герой в борьбе с враждебным миром. И пусть соломинка, как и положено, не выдерживает тяжести, герой гибнет, но остаётся любовь... Остаётся русское рыцарство. Но память о нём, а может и желание возродить, воскресить того фронтового рыцаря помогла уцелеть таланту Юрия Бондарева, помогла ему выйти из игры непротивления, помогла бросить свой последний офицерский вызов нынешнему разрушительному режиму.

И сейчас, в свои теперешние 85 лет он остаётся центром свободной вольной русской литературы. Да, он уже не живёт романами, живёт "мгновениями", но такие его мгновения весят тяжелее многих нынешних романов.

Помню, мы пили с ним в былые годы у него в Красной Пахре трофейную водку и пришли к выводу, что Юрий Васильевич Бондарев – неубиваемый мушкетёр. Честь и достоинство, смелость и отвага, некая весёлая офицерская бравада и борьба до последнего патрона. Вот так и будет жить до конца – непобеждённым.

Сейчас его уже мало читают, хотя недавний роман "Искушение" – один из лучших в литературе конца ХХ века. Очень личная, до сих пор непонятая книга. А есть ещё "Непротивление", "Бермудский треугольник"… Уверен, ещё прочтут.

Несгибаемый русский офицер.

Великий русский писатель.

(обратно)

Татьяна РЕБРОВА СТАВКИ СДЕЛАНЫ...

Личутин В.В. Последний колдун. – М.: ИТРК, 2008.

Я начинаю читать, смутно догадываясь по рисунку на обложке, но точно ещё не зная, что эта повесть о любви, повесть лет времени утекающего. И первое слово Писатель, и далее имена и дела писательские, точки зрения их, как точки первоначальных взрывов... Меня втягивают в русский Космос, в акт творения, где в начале было Слово, и оно было Богом и Любовью. Всё через любовь, и Слово через неё же.

И я верую в догмат Личутина, что "в словах много небесного, что связано с Богом". Не зря здесь догмат-то этот. Не зря, потому как идёт здесь великое фёдоровское воскрешение отцов и матерей наших... "Если зовёт своих мёртвых Россия, значит, беда", значит, сбывается страшное пророчество поэта Бальмонта: "Россия идёт назад – очень назад… и идёт по заколдованному дьяволическому кругу…" Порвать этот круг, на подмогу кликнуть. Личутин и композиционно усиливает этот клич, используя энергетику нелинейной прозы, причём в отличие от пульсации Павича, у Личутина идёт длительное облучение определёнными отрезками времени, и чем больше поглощено этими временными отрезками света Любви, тоскующей нежности и благого созидания, тем сильнее сегодняшнее его излучение и сила соответственно.

И уже не кажется поверхностной ассоциация "честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой". И как не зря звучат написанные слова о вещем смысле, а значит и о вещем сне своём, и как доверчив он к народу, веруя, что он уцепится за повесть, как за полу одёжки, и выйдут они вместе из круга заколдованного. Вот эти слова: "И эта хитрая умственная игра с Богом и дьяволом исполнена такого... вещего смысла и такого притягательного, обавного чувства, что за литераторами, как слепые за поводырями, мы охотно тащимся". Сколько сейчас слепых поводырей! Имя им легион. Но волшебным указующим путь клубком разворачиваются в слёзных туманах личутинской памяти подёрнутые драгоценной патиной веков российские пейзажи – мы зовём их Отечеством.

Повесть удивительно современна, судя по тому, над чем она заставляет задуматься. Заставляешь задуматься над тем, что сейчас болит, значит, современен, своевременен. И дело здесь не в том, что переполнишь всё описаниями быта нынешнего и сленгом нынешним. Толку-то от кимвала бряцающего? Знает, знает Личутин тайну, когда проза становится поэзией, и слова действительно меняют своё измерение.

Как вода, сама в себе растворяю соль земли русской – неизъяснимое очарование великолепного русского языка. Он чист, насыщен смыслами, сопряжёнными друг с другом, то есть отгранён мастерством. Нет в нём глумливого неряшества, дисгармонии оскорбительного примитива. Великая культура письма, исчезающая сегодня, царит у Личутина.

Ассоциация за ассоциацией во мне, как узоры калейдоскопа" Душа работает. Боль, вскрик. Мой?! От разбитого нашего пространства, бытия духовного, или это бьются Вовкой, мальцом неразумным, пластинки с музыкой Мусоргского, речами Сталина, с концертом Чайковского, ведь пластинки тяжёленькие, за килограмм боя целый кулёчек конфет и кино, и мать не заметит, сразу-то не заметит. "Вот ведь как получается: отец собирал, не думая о выгоде, но о красоте жизни, а непутный сын разбазаривает", поймёт после осиротевший Вовка-Володя-Владимир Личутин. Удивительно, как просты и точны у Личутина самые страшные символы. Не размахивает ими Личутин. Сама наступлю и навеки порежусь. "Качество души, наполненность души обратно пропорциональны удалённости... от национальных заветов". Услышьте, наконец!

Письма отца, деревенского учителя, погибшего там, где он и такие же, как он, шлемоносцы Евгения Носова дали Европе, Америке, половине так называемого цивилизованного мира право на сытую счастливую жизнь ценою своих жизней, неизбывным горем своих вдов и сирот, которые без них отстроят разрушенную страну, недоедая и запивая хлеб слезами. "Общее горе всех русских вдов. Если сложить его воедино, то, пожалуй, достигнет оно седьмого неба и упрётся в хоромы самого Господа Бога". И ведь не один же его отец писал: "Я не хочу, чтобы ты у меня казалась обиженной в жизни".

"Но она, как и миллионы русских баб, не преступили ту окаянную черту, за которой дьявол, – когда Бога уже нет навсегда, – и, значит, человеку всё позволено. Я не слыхивал от моей матери за всю жизнь ни одного поносного, укорливого слова к советской власти, ничем-то она не похулила её, не выхватывала ухват из подпечка и не тыкала сажными рогами ни в портреты Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова, Горбачёва, Ельцина и Путина... Православное, праотеческое сознание русские женочонки блюли".

Да, происходило смещение полюсов мировой истории, и выходил из Египта ветхой истории народ, ищущий судьбы обетованной – грозной и жертвенной. И всё, что было житейским, кошельковым, становилось атрибутами Провидения. И Провидение было иронично. Ну не ирония ли, что Германия в 17-18 годах оплатила своими кровными деньжатами своё поражение в 41-45 годах? Ну не ирония ли, что отколовшиеся от империи западные её части своей свободой спасали свою якобы поработительницу, отсрочив срок войны с 39-го до 41-го. Три года подготовки. А после 45-го прибрели и мирно существовали в едином социалистическом пространстве.

Как и Личутин, я смотрю на смерть Сталина из своего раннего-раннего детства, когда, подкатив чурбачок, чтобы заглянуть в окно, я увидела отца. В свете настольной лампы поблескивали ордена и… слёзы. Он плакал неумело и страшно.

В один и тот же миг Личутин прессует время и взрывает его. Прессует и взрывает... И ещё эта повесть – цитата. Личутин цитирует свой народ, которым внешняя церковь, "церковь в брёвнах" была отвергнута за отступничество от крестьянина, его невзгод, но "церковь в рёбрах" потиху, неустанно погуживала в свои бессонные колокола".

И если навязанные нам экономические кризисы берут на прицел демографию, а демографические кризисы в свой черёд берут на прицел нацию, то честь и слава Личутину за то, что он воскрешает отцов и матерей наших, творит духовную ауру, оплодотворяя ею население и порождая на пустоши Народ. "Нас тьмы и тьмы", – вторит он величайшему из поэтов России. Живые и мёртвые, мы не просто масса. Мы её девятый вал. И прав нобелевский лауреат Элиас Каннети: "Особенно она (масса) рассчитывает на повторение. Благодаря перспективе нового собрания, масса каждый раз возрождается после распада. Помещение (пространство) ждёт её, оно вообще ради неё и существует. И пока оно есть, масса может собраться, как раньше. Это – её пространство. Даже если сейчас отлив, его пустота напоминает о времени прилива".

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

ЮБИЛЕЙ СЕМЁНА МИХАЙЛОВИЧА БОРЗУНОВА

23 февраля 2009 года исполнилось 90 лет Семёну Михайловичу Борзунову – известному публицисту и писателю, члену Союза писателей России.

24 февраля на секретариате Правления Союза писателей России прошла встреча с юбиляром.

Валерий Николаевич Ганичев поздравил С.М. Борзунова от лица всего Союза писателей и зачитал приветственную телеграмму Президента Российской Федерации Дмитрия Медведева:

"Уважаемый Семён Михайлович!

Примите мои поздравления с 90-летием.

Известный публицист, писатель, Вы являетесь ярким представителем прославленного военного поколения и признанным патриархом российской журналистики. Символично, что Вы родились 23 февраля, в День защитника Отечества. С этим праздником связана и Ваша личная судьба, и главная тема Ваших произведений.

В своих фронтовых очерках Вы всегда честно, непредвзято и удивительно талантливо описывали события военных лет, непосредственным участником которых Вам довелось быть. А Ваши книги стали настоящим памятником тем, кто отдал свои жизни за свободу и независимость Родины.

Желаю Вам, уважаемый Семён Михайлович, здоровья и всего наилучшего.

Президент России Д.А. МЕДВЕДЕВ"

Судя по биографии Семёна Михайловича, это не случайное, а весьма символичное совпадение с нашим всенародным праздником.

В 1941 году С.М. Борзунов окончил Военно-политическое училище и, будучи офицером-танкистом, сразу 22 июня встретил фашистов на западной границе в районе Перемышля. Там он был ранен, но, придя в сознание, отказался от госпитализации и остался в боевом строю, принимая участие в обороне Львова, Тернополя, Киева...

Затем он стал военным корреспондентом сначала дивизионной, потом армейской и фронтовой газет. С.М. Борзунов воевал под Ленинградом и Тихвином, под Сталинградом и Воронежем…

22 сентября 1943 года вместе с небольшой группой разведчиков в первой лодке форсировал Днепр, за что командованием фронта был представлен к званию Героя Советского Союза.

Семёна Борзунова справедливо называют в числе первой десятки спецкоров войны.

В послевоенное время С.Борзунов издал более 20 документально-художественных книг, посвящённых в основном героике Великой Отечественной войны. Наиболее известными являются: "Берег левый, берег правый", "Ради нескольких строчек", "На линии огня", "С пером и автоматом", "Подвиг, отлитый в строки", "Знамя над городом", "Всегда в боях", "Всего одна жизнь", "В огне облака", "У родного порога", "Романтика героизма" и другие. Он – составитель и соавтор четырёхтомного издания "Живая память", выпущенного объединением ветеранов журналистики России. С.Борзунов завершил работу над новым романом о маршале Коневе. Вступив в 1973 году в Союз писателей, он избирался секретарем правления столичной организации, два срока был председателем ревизионной комиссии Союза писателей РСФСР. В последнее время на общественных началах руководит пресс-группой Комитета памяти маршала Жукова и межрегионального фонда "Выдающиеся полководцы и флотоводцы Великой Отечественной войны". Принимает деятельное участие в работе пресс-группы Российского комитета ветеранов войны и военной службы.

АРХАНГЕЛЬСКАЯ ИННОВАЦИЯ

22 февраля по инициативе Архангельского регионального отделения Союза писателей России на базе Соломбальской библиотеки №5 им. Б.В. Шергина начал работу киноклуб "Небесный град и земное Отечество". Возглавлять его будет режиссёр АГТРК "Поморье" Клавдия Хорошавина.

При всём расцвете современного документального кино, лучшие его образцы не показывают по телевидению, не знакомят с ним широкую аудиторию. То, что представляется зрителям, не всегда раскрывает образ нашего Отечества, не несёт в себе духовного просвещения и идейной полноты. А между тем сила воздействия документального видеоряда весьма высока.

Разобраться в том, какая она, Россия прошлого, будущего, настоящего, увидеть её образ, воплощённый в слово и видеоряд, подумать об этом соборно, добрым содружеством кинематографистов, писателей, музейщиков, журналистов, библиотекарей, педагогов, студентов – вот для чего призван этот необычный киноклуб.

Образ и слово, лики и лица России, её дороги и вёрсты, прошлое, настоящее и будущее – вот темы для обсуждения на встречах киноклуба, которые будут проходить один раз в месяц.

В рамках киноклуба, по словам Елены Шамильевны Галимовой, председателя Архангельского регионального отделения Союза писателей России, начнёт свою работу литературная гостиная, где будут проходить выступления артистов, литературные вечера и презентации новых книг.

Мы приглашаем вместе с нами смотреть фильмы и размышлять о жизни России, вспоминать великих русских людей и поклониться ушедшим друзьям.

На первой творческой встрече в киноклубе демонстрировался новый фильм Клавдии Хорошавиной о Фёдоре Абрамове, фильм "Полк, смирно!" (картина московских сценаристов об участниках Крымской войны) и конкурсный фильм молодых архангельских авторов.

РАШИТ НИГМАТИ

С 27 января 2009 года в Национальной библиотеке имени Ахмет-Заки Валиди Республики Башкортостан были развернуты литературно-художественные выставки: "Наследие поэта", "Пламенный певец, истинный патриот", "С любовью к земле и человеку", посвящённые 100-летию со дня рождения народного поэта Республики Башкортостан Рашита Нигмати.

Более 60 произведений были представлены в разделах выставок, здесь же и многочисленные биографические и литературоведческие материалы, посвящённые юбиляру.

ПЕСНИ СЕРГЕЯ МАКСИМОВА

В рамках проекта "Сибирские передвижники" 25 февраля в ЦДЛ состоялся литературный вечер Сергея Максимова (г. Томск) – поэта и исполнителя своих песен, члена Союза писателей России, а также – презентация выпущенного в январе прошлого года авторского компакт-диска "Грустный лад".

Сергей Максимов – лауреат многих фестивалей авторской песни, автор нескольких поэтических сборников и книг.

Теплый баритон певца и песни провинциального барда, давно покорившие родные сибирские края, не оставили равнодушными и москвичей, собравшихся в этот день в ЦДЛ.

В программе творческого вечера приняли участие земляки и друзья поэта.

СИГНАЛ К ЕДИНЕНИЮ

– Валерий Николаевич, у Союза писателей России много насущных проблем, одна из них – защита дома Союза писателей на Комсомольском проспекте, 13 от посягательств Росимущества РФ. Как обстоят дела со зданием на сегодняшний день?

– Два дня назад по иску Росимущества к нам состоялся арбитражный суд и он принял решение в этом иске отказать. В целом, это моральное для нас утешение. Через пять дней мы получим документ с официальным решением суда, и пока дом на Комсомольском проспекте, 13 остаётся за нами. Однако расслабляться не стоит. Дальше, конечно, будет кассация и ещё один суд. В будущем мы будем ставить вопрос о том, чтобы Росимущество подтвердило наше право на это здание, заключённое нами с Москомнаследием, или заключило бы с нами новый договор об аренде этого здания, если они имеют такие полномочия.

Надо обсудить наши дальнейшие действия и по субарендаторам. На сегодня будущее как всегда неясно, поэтому мы должны находиться в состоянии боевой готовности. И не надо терять присутствия духа.

– Осталось совсем немного времени до очередного съезда Союза писателей России. Как и чем живёт сегодня наш творческий Союз?

– Вчера я был на конференции в Санкт-Петербургской писательской организации. Выслушал отчётный доклад Бориса Александровича Орлова, председателя Правления Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России. Слушал выступления представителей всех журналов Санкт-Петербурга. И теперь я могу сказать с уверенностью, что центр литературной жизни из Москвы переместился в Санкт-Петербург. Это даже заметно по журналам. У них там выходят пять журналов, в которых печатается вся Россия. Как пчёлки нектар, они собирают на сегодня лучшее в нашей литературе от западных регионов до Владивостока, не забывая при этом Украину и другое ближнее зарубежье.

Там печатаются и Зиновьев, и Смирнов. Находится место и стихам, и прозе, и публицистике. Немало печатается там и московских авторов. Таким образом, они на сегодняшний день представляют всю литературную Россию. А наши московские издательства этого не делают: или не желают, или не могут, или не способны уже. Слава Богу, что есть у нас в Москве "Наш современник".

В Санкт-Петербурге можно не только увидеть в журналах имена известных и новых талантливых авторов, но там идёт постоянное обсуждение литературных произведений, постоянная работа в секциях, где обсуждаются литературные произведения. Союз писателей – эти слова в полной мере оправданы именно там, в Санкт-Петербурге. Они там работают все вместе, у них есть живое дело. Я перечислю сейчас только некоторые направления их работы: поэтический семинар "Молодой Петербург" Алексея Ахматова, литературная студия Андрея Балабухи и Леонида Смирнова, студия молодых поэтов Галины Гампер, литературный университет Александра Кушнера, поэтический семинар Вячеслава Лейкина, мастерская прозы Валерия Попова, семинар фантастической литературы Бориса Стругацкого, мастерская поэзии Юрия Шестакова.

– Возможно, у питерцев есть какие-то особые благоприятные условия, поддержка власти – и это помогает им сегодня вести столь активную деятельность?

– Положение у них такое же, как и у нас. Их тоже юридически и фактически изгоняли отовсюду. Радует, что сейчас Валентина Матвиенко предоставила Союзу помещение, там сейчас идёт ремонт. Решается вопрос с заработной платой. Я с большим уважением отношусь к руководству этого регионального отделения Союза писателей России. Б.А. Орлов, которому государство не даёт ни одного рубля, с коллегами ведёт активную творческую работу. Собираются полные залы, члены Союза выступают, обмениваются мнениями. Нет никакого озлобления, созданы благоприятные условия и доброжелательная обстановка для работы писательской организации. У них выходит очень духовная, нравственная публицистика.

Вышел трёхтомник "Русские писатели ХХ века", который выпустил Пушкинский дом (Скатов, младший Любомудров), – это большая, серьёзная, творческая работа. Троянов, известный писатель, выпустил огромную книгу про Ивана Грозного. Эта крупнейший, мощный материал. Хазин заслуженно получил премию Александра Невского, как один из крупнейших историков, который популярно и очень хорошо пишет.

За последние 7-8 лет моё представление о литературном Питере резко изменилось. Сегодня уже очевидна тенденция на рост патриотического, нравственного, духовного в этом региональном отделении нашего Союза. Там и прекрасные поэты, например, Глеб Горбовский и Николай Рачков. Кроме того, писатели и поэты города активно занимаются литературными переводами авторов из СНГ. Целые номера журналов посвящены современной грузинской поэзии, оппозиционной проамериканскому режиму в этой стране.

Для примера, только на февраль этого года там намечено провести творческие вечера Ольги Хохловой, Нины Савушкиной, Александра Фролова и Сергея Стратановского, вечер фантастики. Продолжат работу мастерская поэзии Юрия Шестакова, поэтический семинар "Молодой Петербург", студия молодых поэтов "Пиитер", студия перевода, семинары фантастической литературы Бориса Стругацкого и фантастической прозы, общегородской литературный университет.

– Какие же выводы из всего этого можно сделать сегодня для всех нас? Что необходимо предпринять, чтобы подобная тенденция была и в других регионах, а главное – в сердце Союза писателей России – в Москве?

– Конечно же, очень важным является признание ценности нашей работы властью. Без поддержки города, государства в целом писателям страны приходится только выживать, кто как может, а это пагубно сказывается на качестве литературного творчества.

Мы можем гордиться своими коллегами из Санкт-Петербурга. Они работают, пишут и многое у них получается. Именно такая атмосфера и должна быть в Москве, и в Союзе писателей России в целом. У нас есть большой творческий потенциал, есть много писательских организаций, которые готовы с нами сотрудничать. Надо брать на вооружение реальный опыт питерских коллег, начинать полноценно работать, понимая, что проблемы Союза писателей России сегодня не предмет для злорадства, а сигнал к единению. Ведь ни один журнал, ни одна литературная газета, ни один писатель в современных политических и экономических условиях в одиночку не выживет.

И не надо питать иллюзий! Только сильная и единая общественная организация способна дать условия для творческой самореализации каждого в отдельности и нас всех вместе.

(записал Леонид Кутырёв-Трапезников)

ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР НИКОЛАЯ БЕСЕДИНА

17 февраля в Союзе писателей России прошёл юбилейный вечер Н.В. Беседина. С добрыми словами о личности и творчестве поэта и прозаика Николая Беседина выступил председатель Правления Союза писателей России В.Н. Ганичев. Он высоко оценил многолетний творческий труд и вклад Н.В. Беседина в развитие патриотического направления отечественной литературы.

В зале собралось много друзей юбиляра, коллеги, ветераны войны, чтобы поздравить Николая Васильевича Беседина с его 75-летием.

Н.В. Беседин в своем выступлении рассказал, что родился в Красноярском крае. Долго жил на Дальнем Востоке, затем после войны семья переехала на Украину. С 14 лет – юнга, потом – кочегар. Окончил мореходное училище. Много лет служил во флоте, а в 1964 году поступает в Литературный институт им. Горького. Затем работа в институте ядерной физики им. Курчатова, Госплане СССР… Много пришлось попутешествовать, но литература всегда шла рядом, параллельным курсом. Николай Беседин – автор поэтических сборников "Цветы на скале", "Слово о флоте", "Готовность", "Язычники", "Я написал "Прощай". Лауреат премии им. Николая Заболоцкого и других литературных премий. И впереди ещё много творческих планов…

На вечере выступил друг юбиляра – Народный артист России Николай Пеньков.

Ю.Н. Пахомов рассказал о том, какую роль в его судьбе сыграло творчество Н.Беседина.

Геннадий Иванов, первый секретарь Правления Союза писателей России, подчеркнул, что особенно привлекают в творчестве Николая Беседина стихи о любви к России, к её природе и людям, добру и справедливости.

Вячеслав Волков, генеральный директор издательства "Русский мир" и издатель последнего трёхтомника поэта, отметил не только профессиональные, но и замечательные личные качества юбиляра: Н.Беседин – человек, который умеет вести диалог, слушать и слышать, обладает большой эрудицией во всех областях.

Народный артист России Вячеслав Кобзев исполнил несколько своих произведений, написанных на стихи Н.Беседина, и старые, любимые всеми песни, которые пели с ним вместе все сидящие в зале.

Представители московской городской и областной писательской организации вручили юбиляру диплом литературной премии им. Чехова и золотую чеховскую медаль.

Владимир Бондаренко, литературный критик, главный редактор газеты "День литературы" в своей, как всегда яркой и запоминающейся речи, сказал, что Союз писателей России и существует для того, чтобы была литература и проявлялись такие творческие люди, как Есенин и Рубцов, Проханов и Беседин. В.Г. Бондаренко остановился на "многоликости" творчества Н.Беседина. Творческие судьбы часто близки и это сказывается на произведениях. Владимир Бондаренко прочитал и проанализировал несколько стихотворений Н.Беседина, высказав уверенность, что автор "вошёл не с чистого листа" в творческий мир, а продолжил мощную традицию русской литературы. Это видно уже по ранним произведениям: плотность текста, значимость смысла. Его герои – земные люди, связанные с русской природой, но из этой пейзажности прорастает некая космическая глубь, которая и определяет истинную поэзию. В.Г. Бондаренко отметил естественность поэзии Н.Беседина, в которой присутствует описание народной жизни, крестьянские мотивы, обозначил природную "русскость" автора, без которой невозможен истинно национальный поэт.

В подтверждение своей мысли, что особое место в творчестве Николая Беседина занимает нравственное состояние души, Владимир Бондаренко с большим чувством прочитал несколько стихотворений юбиляра.

Что бы ни проходило через творчество и личную жизнь Николая Беседина, из всего этого вырастала поэзия. И последние тенденции на принижение поэзии говорят о том, что мир приближается к нравственной гибели. Поэты не только пророки, но и спасатели мира. И Николай Беседин – один из наших чистых, природных спасателей мира. Читая его стихи, мы видим мир глазами русского человека, глазами России. И творчество его – это творчество сильное, современное, а не уходящее в прошлое и затухающее. В произведениях виден огромный потенциал. Н.Беседин и сегодня открывает новую жизнь и помогает строить новую Россию. Стихи Николая Васильевича противостоят тому негативному, что есть в нашей стране сегодня.

75 лет – много это или мало?

В обычном понимании – достаточно много, но для человека творческого, у которого горят глаза и сердце бьётся в такт с биением российской жизни – всё только начинается.

ДИПЛОМАТИЯ И КУЛЬТУРА

Интервью с Ю.В. Дубининым, чрезвычайным и полномочным послом России с 1978 по 1999 годы.

– Юрий Владимирович, Ваше имя прочно вошло в историю отечественной дипломатии. И я сейчас не могу не вспомнить имена Кантемира, Грибоедова, Тютчева... Эти крупнейшие писатели и в своём служении государству в качестве дипломатов, и в служении литературе остава- лись в единой духовной ипостаси. А вот лично у вас было ощущение, что вы представляете в мире не просто некий политический субъект, но особую духовную субстанцию – страну Пушкина, Толстого, Достоевского, Шолохова, Симонова, Айтматова, Солоухина, Астафьева?

– Наша великая культура признана всем миром. Есть такое мнение, что Россия – это одна из важнейших цивилизаций мира. И великая честь быть представителем такой цивилизации. Кроме того, дипломатическая работа теснейшим образом связана с распространением нашей культуры, с изучением других культур и установлением взаимосвязи с ними. И это сопровождает любого дипломатического работника в течение всей его карьеры.

Вы упомянули Пушкина. В годы моего пребывания на посту посла Советского Союза в Испании меня связывала большая дружба с одним из выдающихся политических деятелей и видных философов этой страны Энрике Тьерно Гальваном. Жители Мадрида дважды избирали его алькальдом, так по традиции называют в Испании мэра испанской столицы. При нём между Москвой и Мадридом завязались дружественные отношения, и вместе с алькальдом мы искали возможности проведения интересных, оставляющих след мероприятий в общении двух столиц.

Так, нам пришла идея организовать между Москвой и Мадридом обмен памятниками выдающихся деятелей литературы двух стран. Я предложил, чтобы в испанской столице был воздвигнут памятник Александру Пушкину, Э.Тьерно Гальван в ответ решил послать в дар Москве памятник Сервантесу. В.Промыслов, тогдашний председатель Моссовета, охотно откликнулся на эту идею. Статую Сервантеса – точную копию скульптуры, украшающей центр Мадрида, установили в Парке дружбы народов в Химках в том же году в ноябре по случаю первой недели Мадрида в Москве.

Скульптуру для Мадрида – оригинальную – сделал наш мастер Олег Комов. Место ей Тьерно Гальван отвёл в одном из красивейших уголков испанской столицы – парке "Фуэнте дель Берро". Особенностью этого парка было то, что он уже был украшен скульптурами нескольких выдающихся испанских и иностранных поэтов, и появление там памятника нашему поэту стало бы продолжением красивой традиции.

Предлагая именно Пушкина для Мадрида, я хотел, помимо всего прочего, воздать дань тому, что не может не льстить всему дипломатическому племени нашей страны: ведь Александр Сергеевич, что ни говорите, отчасти наш коллега. 8 июня 1817 года он окончил Царскосельский лицей, а уже 13 июня был определён в Коллегию иностранных дел. Запало мне в память и где-то читанное, что вроде бы он даже собирался на работу в российскую миссию в Мадриде, правда, документальных подтверждений этому обнаружить не удалось. Но для задуманной операции это была всего лишь деталь. Всем хорошо известно: строки, обращённые к испанской тематике в творчестве поэта, – свидетельство того, что эту страну он глубоко чувствовал и любил.

– В вашей дипломатической деятельности была и Франция. Что особенно вам запомнилось в тот период вашей работы?

– Во Франции я познакомился с Морисом Дрюоном. Когда-то в молодости я перевёл одну из его книг "Французская волчица" на русский язык. И когда я приехал туда работать советником, завязалась настоящая дружба. Его произведение "Проклятые короли" переиздавались у нас десятки раз. И сейчас он входит в правление ассоциации "Российско-французский диалог". Морис Дрион предложил мне стать членом жюри французской литературно-исторической премии "Prix des Ambassadeurs". В жюри приглашают не по должности и не за заслуги, а тех, кто по-настоящему знаком с французской культурой, языком. Это для меня было большой честью. И везде, где я работал, я уделял самое пристальное внимание работе с культурной элитой этих народов.

– Русскую и российскую литературу в XXI веке стали меньше переводить на зарубежные языки. А если и переводят, то, мягко говоря, не традиционную словесность. На ваш взгляд, изменились мы или изменилось отношение к нашей стране? И вообще, что изменилось в гуманитарной составляющей современного мира?

– В этом вопросе много специального, и я не могу претендовать на литературоведческий анализ. На мой взгляд, высокое, человеческое всё равно пробьёт дорогу. А коньюнктура так или иначе уйдёт, истинное останется. Никакими искусственными, политическими методами это не исправишь. И антирусские компании идут, и мы это наблюдаем, но Толстого продолжают переиздавать, а Достоевского в мире продолжают читать. Но думаю, что ряд современных отечественных авторов возможно и не следует переводить и издавать за рубежном.

– Юрий Владимирович, с вашей точки зрения, как дипломата, имеет ли смысл для государства вкладываться в культуру? И в какой степени национальная культура может быть инструментом для государства в решении внешнеполитических вопросов?

– Отрывать политику от культуры, культуру от политике невозможно. Это обедняет народы. Сегодня с триумфом принимают во всем мире лучшие образцы русской культуры: во Франции, США, Испании и даже на Украине в теперешние сложные времена.

– Вам, наверное, есть, что рассказать о ваших впечатлениях из большого опыта работы на дипломатической службе. Вы написали много статей и книг о пребывании в разных странах. Делаете ли вы что-то и сегодня в литературном плане? Быть может, это воспоминания или обобщения историко-архивных материалов?

– Не знаю, можно ли отнести воспоминания к литературной деятельности. Я перевёл книгу Дрюона. Что касается воспоминаний, то я уделяю этому много внимания. Это дает возможность заново пройти свой жизненный путь. Уже написал книги про Францию, Испанию, США. Недавно я увидел, что в какой-то степени это может быть полезно, в том числе мой взгляд на отношения России с теперь уже независимой Украиной. Ещё не всё сказано, но отношения с Украиной могли сложиться по-разному.

Есть в моих мемуарах и такие стороны дипломатической жизни, которые редко освещаются в прессе. Однажды, готовя визит испанского короля в Россию, мне довелось познакомиться с его женой, которая имеет русские корни. Она сказала мне, что православная и хотела бы во время визита посетить святые места России. Было решено поехать в Сергиев-Посад. Для короля Испании Хуана Карлоса I и королевы Софии было проведено богослужение. Это произвело большое впечатление на гостей.

Прессцентр Союза писателей России

"ОСЕННИЙ ВАЛЬС"

11 февраля в Доме-музее Скрябина состоялась презентация компакт-диска поэта В.И. Масалова

В небольшом зале музея не хватило места всем желающим послушать Владимира Масалова и исполнителей романсов на его стихи.

В этот вечер публике был представлен компакт-диск автора. Подобная форма издания своих произведений может стать примером для коллег поэта по Союзу писателей России. Прекрасно было бы дать возможность любителям литературы услышать, к примеру, стихи поэтов в их собственном исполнении.

На этот раз презентация в доме-музее А.Н. Скрябина напоминала со вкусом составленный концерт, где звучала гитара, скрипка, читались стихи друзей поэта, а прекрасные звуки рояля рвались из тесных стен музея на улицы Москвы.

Всех очаровал своей игрой и пением романсов на стихи В.Масалова замечательный и талантливый музыкант Юрий Богданов. Именно он стал соавтором В.Масалова на представленном компакт-диске, выступив в качестве композитора, написавшего на слова поэта удивительно красивую музыку.

Трогательно и душевно звучали песни под гитару лауреата российских и международных песенных конкурсов Родиона Мулюкова.

Выступали Анна Сазикова, Марина Серебрякова, переводчик стихов Михаил Чиликов и другие.

Между поздравлениями читал свои стихи сам Владимир Масалов. В зале музея собрались люди, которым по роду своей деятельности приходится много путешествовать: дипломаты, журналисты-международники, члены их семей. Они хорошо понимали поэзию автора, ибо сами часто находились вдали от родного дома. Поэт откровенно говорил, что с годами всё чаще думает о смысле жизни, о том, что хотел бы ещё успеть сделать в этом мире.

Завершил вечер президент организации "Русский дом" в Копенгагене Валерий Лихачёв, который вдали от России остаётся истинно русским человеком. Сказав добрые слова в адрес хозяина вечера, он исполнил песню "Родина", которая как нельзя лучше смогла отразить суть происходящего здесь в этот вечер.

Так много гостей хотели сказать добрые слова в адрес виновника презентации, что вечер несколько подзатянулся – однако весьма кстати пришёлся фуршет, подготовленный собственноручно Владимиром Масаловым и его женой, другом и музой – Лейлой.

"СВЯТОЙ ВИТЯЗЬ..."

26 февраля 2009 года в Союзе писателей России прошла встреча с митрофорным протоиереем Александром Соколовым.

В.Н. Ганичев объявил присутствующим о решении принять о. Александра в члены Союза писателей России. Ему было вручён членский билет. Это событие показало, что Союз писателей России всё больше объединяет в своих рядах самых разных, но истинно духовных и творческих граждан нашей Родины.

Протоиерей о. Александр рассказал о том, как он создаёт исторические произведения, как написал книгу "Святой Витязь земли Русской", посвящённую Александру Невскому.

История Руси XIII века связана с нашествием монголов на Русь и жизнедеятельностью святого великого князя Александра Невского. Автор поделился опытом работы с историческими источниками и другими материалами. Рассказал, как анализировал мнения историков, которые показывают бездоказа- тельность обвинений великого князя в жестоком подавлении восстания в Новгороде, якобы совершённом князем в 1252 г. В книге описываются ратные победы великого князя и раскрывается суть его святости – подвиги и труды во имя сохранения нации и Русской Церкви как основы будущего России.

МАТЕРИАЛЫ ПОЛОСЫ ПОДГОТОВИЛ ЛЕОНИД КУТЫРЁВ-ТРАПЕЗНИКОВ

(обратно)

Виктор ТОПОРОВ “НАЦИОНАЛЬНЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР – 2009”

ДЛИННЫЙ СПИСОК И СОСТАВ БОЛЬШОГО ЖЮРИ

Премия "Национальный бестселлер" объявляет результат работы номинаторов, которым было предложено выдвинуть наиболее значительные, на их взгляд, прозаические произведения, созданные на русском языке и вышедшие в 2008 году или известные им в рукописи. Мы также оглашаем список Большого жюри, которое до 15 апреля 2009 года должно прочесть произведения, попавшие в длинный список, и выставить им баллы.

Также объявляем о результатах работы совместного проекта с Интернет-ресурсом LiveJournal, впервые запущенного в этом году. Блогерами было выдвинуто 27 произведений, из которых путем голосования, в котором приняло участие более двух тысяч человек, пользователи LiveJournal выбрали десять – они попали в длинный список премии. Кроме того, автор одного из произведений был поощрён за активное участие в деятельности сообщества.

ДЛИННЫЙ СПИСОК

Номинаторы (Номинация)

1. Александров Николай (Леонид Юзефович "Журавли и карлики", АСТ (7.03))

2. Арбатова Мария (Елена Токарева "Иероглиф", рукопись)

3. Бавильский Дмитрий (Сергей Юрьенен "Линтенька, или Воспарившие", Lulu)

4. Басинский Павел (Владислав Отрошенко "Дело об инженерском городе", Хроникёр)

5. Барметова Ирина (Ильдар Абузяров "ХVII", Октябрь)

6. Бергер Борис (Борис Бергер "Повести Бергера", рукопись)

7. Бондаренко Владимир (Сергей Шаргунов "Птичий грипп", Эксмо)

8. Василевский Андрей (Игорь Малышев "Подменыши", Новый мир)

9. Гаврилов Александр (Андрей Рубанов "Готовься к войне!", Эксмо (5.03))

10. Гладкова Алла (Борис Минаев "Психолог", Время (20.02))

11. Гришечкин Виталий (Дмитрий Миропольский "1916 – Война и Мир", рукопись)

12. Давыдова Ольга (Наталья Ключарева "SOS", рукопись)

13. Данилкин Лев (Вероника Кунгурцева "Дроздово поле, или Ваня Житный на войне", рукопись)

14. Друговейко Светлана (Александр Жолковский "Звезды и немножко нервно", Время)

15. Дудукин Игорь (Владимир Мединский "О русском воровстве, особом пути и долготерпении", Олма Медиа Групп)

16. Евдокимов Алексей (Леонид Юзефович "Журавли и карлики", АСТ (9.02))

16. Етоев Александр (Лев Гурский "Роман Арбитман", ПринТерра)

17. Житинский Александр (Андрей Ильенков "Ещё о женЬщинах", Геликон Плюс)

18. Иванов Александр (Герман Садулаев "Таблетка", Ад Маргинем)

19. Иткин Владимир (Дмитрий Дейч "Сказки для Марты", Гаятри)

20. Каминский Евгений (Борис Дышленко "Созвездие близнецов", рукопись)

21. Ковалева Ирина (Александр Снегирев "Нефтяная Венера", АСТ (06.03))

22. Козлов Юрий (Мастер Вэн "Подлинная история лунного зайца", рукопись)

23. Коробейников Сергей (Наталья Арбузова "Город с названьем Ковров-Самолётов", Время)

24. Кочеткова Наталья (Александр Снегирёв "Нефтяная Венера", АСТ (13.02))

25. Крютченко Максим (Ариф Алиев "Новая земля", Азбука-классика)

26. Кукушкин Владимир (Олег Журавлёв "Соска: Синоптический детектив", ОГИ)

27. Курицын Вячеслав (Андрей Тургенев "Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски!", Эксмо (09.02))

28. Кучерская Майя (Владимир Маканин "Асан", Эксмо)

29. Лисина Светлана (Сергей Соловьев "Слово за слово", Амфора, Сеанс)

30. Михайлов Александр (Алла Лейвич "Купите меня нежно", Анаграмма)

31. Москвина Татьяна (Сергей Носов "Тайная жизнь петербургских памятников", Лимбус Пресс)

32. Морозова Ольга (Олег Сивун "Бренд", Новый мир)

33. Назаров Вадим (Акулина Парфёнова "Клуб худеющих стерв", Амфора)

34. Нестеров Вадим (Вероника Кунгурцева "Ведогони, или Новые похождения Вани Житного", ОГИ)

35. Ним Наум (Дмитрий Морачевский "Известки", Неволя)

36. Носов Сергей (Анатолий Королев "Stop, коса!", Гелеос)

37. Палестин Дмитрий (Ольга Деркач, Владислав Быков "Горбачев. Переписка переживших перестройку", ПрозаиК)

38. Решетников Кирилл (Михаил Елизаров "Кубики", Ад Маргинем)

39. Сенчин Роман (Илья Кочергин "Я, внук твой", Эксмо)

40. Смирнова Наталия (Сергей Самсонов "Аномалия Камлаева", Эксмо)

41. Сурин Сергей (Юрий Бригадир "Аборт", Литературные кубики)

42. Тублин Константин (Илья Бояшов "Танкист, или Белый тигр", Лимбус Пресс)

43. Шаргунов Сергей (Родион Белецкий "Яростный Дед Мороз", рукопись)

44. Шенкман Ян (Борис Минаев "Психолог", Время (27.02))

45. Шкурович Леонид (Андрей Геласимов "Степные боги", Эксмо)

46. Шрага Евгения (Фигль-Мигль "Щастье", рукопись)

47. Шубина Елена (Александр Терехов "Каменный мост", рукопись)

48. Юзефович Галина (Андрей Рубанов "Готовься к войне!", Эксмо (15.02))

49. Юзефович Леонид (Мастер Чэнь "Шпион из Калькутты", Олма Медиа Групп)

ЭЛЕКТРОННОЕ ГОЛОСОВАНИЕ LIVEJOURNAL:

Элла Дерзай "Очень любовный роман", Гаятри

Дмитрий Стародубцев "Сильвин из Сильфона", Креативная группа Дмитриади

Тимофей Круглов "Виновны в защите Родины, или Русский", ИнфоРос

Денис Чекалов "Шепчущие тюльпаны", АСТ

Александр Карасев "Чеченские рассказы", Литературная Россия

Сергей Алхутов "Возвращение Заратустры", Маска

О'Санчес "Суть острова", Лениздат

Мария Галина "Малая Глуша", Новый мир

Евгений Гришковец "Асфальт", Махаон

Владимир Данихнов, Артем Белоглазов "Живи!", Снежный ком

Олег Лукошин "Ад и возможность разума", Урал

БОЛЬШОЕ ЖЮРИ 2009 ГОДА

Андрей Аствацатуров, филолог, Петербург

Юлия Беломлинская, критик, Петербург

Михаил Визель, редактор, Москва

Мария Виролайнен, филолог, Петербург

Дмитрий Глуховский, писатель, Москва

Дмитрий Горчев, писатель, Невель

Михаил Елизаров, писатель, Москва

Михаил Котомин, издатель, Москва

Павел Крусанов, писатель, Петербург

Борис Кузьминский, критик, Москва

Борис Куприянов, эксперт, Москва

Наталья Курчатова, критик, Москва

Юлия Махалина, балерина, Петербург

Ольга Надпорожская, журналист, Петербург

Лев Пирогов, критик, Москва

Елизавета Новикова, критик, Москва

Александр Поздняков, поэт, Москва

Нина Савченкова, психоаналитик, Петербург

Александр Секацкий, философ, Петербург

Александр Троицкий, литагент, Петербург

Дмитрий Трунченков, критик, Петербург

КОММЕНТАРИЙ К ДЛИННОМУ СПИСКУ 2009 ГОДА

Бритва Оккама блещет нынче в воздухе косой смерти. В самоубийственном порыве все, кто может, отсекают у себя всё, что можно. И всё, что нельзя. Сокращают. Закрываются. Увольняют. Наконец, но не в последнюю очередь, не платят, ссылаясь на катастрофический форс-мажор.

Я покривил бы душой, сказав, будто мы не взвешивали возможность закрытия премии под всеобщую паническую сурдинку. Еще как взвешивали! Но решили в конце концов: изящную словесность баррелями не меряют. А ценой на баррель тем более… "Национальный бестселлер" существует уже девять лет, – и, если с тучными семилетьями и впрямь чередуются тощие, – что ж, мы так или иначе доказали, что умеем выживать и в не самых благоприятных обстоятельствах.

"Национальный бестселлер" существует уже девять лет, – и всё равно каждый год находится кто-нибудь, с важным видом объясняющий нам, что сама идея нашей премии глубоко порочна: бестселлерами, мол, не назначают, их просто-напросто выявляют по числу продаж! И всякий раз мы посылаем этих умников пешим эротическим маршрутом, однако на место удалившихся в указанном направлении приходят новые и новые.

Ещё раз, для самых понятливых, повторяю: мы выявляем не бестселлер, а потенциальный бестселлер; мы выявляем книгу (или рукопись), достойную того, чтобы стать бестселлером, но им по той или иной причине ещё не ставшую… И практика восьми уже состоявшихся присуждений доказывает, что судьба премированных нами произведений (да и части произведений, включённых в шорт-лист или хотя бы привлекших к себе внимание на стадии лонг-листа) решительно меняется в лучшую сторону, а их авторы и впрямь "просыпаются знаменитыми". Или же их уже существующая известность расцвечивается существенно новыми красками.

В нынешнем году мы внесли в регламент премии ряд важных новшеств.

Упомяну здесь три.

Во-первых, мы организовали "народное голосование" в ЖЖ, десять лауреатов которого вошли в лонг-лист, а будущий единоличный победитель получит в профессиональном конкурсе Большого жюри фору в три балла. Дело, увы, не обошлось без подтасовок со стороны некоторых пользователей ЖЖ, однако мы показательно исключили из списка произведение, за которое вовсю голосовали тролли, и столь же показательно поощрили наиболее активного и принципиального автора (и участника обсуждения) включением его текста в профессиональный лонг-лист.

Во-вторых, несколько изменилось распределение главного приза. Победитель теперь получает 225 000 рублей, а его номинатор – 25 000 (вместо прежней пропорции 7:3). И, увы, нам пришлось отказаться от денежного вознаграждения финалистов премии – считайте это нашими пятью копейками во всеобщий секвестр.

В-третьих, мы прекратили допускать к конкурсу произведения, созданные в формате "ЖЗЛ". Опыт показывает, что герои этих книг сплошь и рядом "подбрасывают" пару-тройку лишних баллов своим создателям, дискриминируя тем самым остальных участников конкурса. Полагаю, что вслед за нами аналогичное решение примут и в оргкомитете "Большой книги", причём скорее рано, чем поздно. Конечно, в общем потоке "ЖЗЛ" (имею в виду не только деятельность одноименной редакции, но и сам формат) попадаются прекрасные и, отнюдь не в последнюю очередь, оригинальные сочинения, – но вообще-то это суррогат, компиляция и отстой. И, разумеется, как в советское время, – прежде всего отхожий промысел.

Нынешний лонг-лист интересен прежде всего тем, что в число явных фаворитов входят двое лауреатов "Нацбеста" прошлых лет – Илья Бояшов и Леонид Юзефович, выдвинутые на соискание премии романы которых уже получили прекрасную прессу. Отдельно отмечу, что никто почему-то не выдвинул новые произведения Дмитрия Быкова, Виктора Пелевина, Захара Прилепина, Александра Проханова и пишущего уже без соавтора Алексея Евдокимова. Ещё один лауреат нашей премии Михаил Шишкин в отчётный год ничего не опубликовал.

Прошу не рассматривать это как подсказку Большому жюри, но я просто-напросто обязан уточнить: повторное награждение одних и тех же людей регламентом нашей премии не возбраняется! Мы ведь выбираем не человека, а будущий бестселлер. Единственный ограничитель здесь сводится к известной формуле: "А морда не треснет?!", но вряд ли он применим к Бояшову и Юзефовичу – писателям и "человекам", худощавым как конституционально, так, увы, и институционально.

Любопытны несколько случаев двойного выдвижения – Борис Минаев, Андрей Рубанов, Андрей Тургенев, тот же Юзефович: каждая такая заявка выглядит на старте соревнования несколько весомее остальных. А вот случай с двумя романами Вероники Кунгурцевой, скорее, запутан. Оба её номинатора, будучи известными критиками, бурно пропагандировали творчество этой вроде бы замечательной писательницы (не знаю, не читал), а в результате один из них выдвинул уже опубликованный её роман, а другой – рукопись романа, являющегося продолжением первого.

То есть, грубо говоря, в конкурсе участвуют и "Двенадцать стульев" (в книжной форме), и "Золотой теленок" (в рукописи). Оргкомитет предложил номинаторам во избежание распыления голосов "за Кунгурцеву" (возможной альтернативой которому будет их отсутствие) объединить заявку в нечто вроде "Двух романов о похождениях Остапа Бендера", однако один из поклонников "Вани Житного" ответил категорическим отказом.

В конкурсе участвуют действующие лауреаты "Большой книги" (Владимир Маканин все с тем же романом "Асан") и Русского Букера (Михаил Елизаров со сборником рассказов "Кубики"). Non fiction представлена на сей раз крайне скупо, хотя очередной сборник "виньеток" Александра Жолковского и "Тайная жизнь петербургских памятников" Сергея Носова заслуживают всяческого внимания, а третий том мемуаров кинорежиссера Сергея Соловьева удостоится его и без моей подсказки – особенно на фоне нынешних кинематографических страстей. Опять-таки, могу только удивиться тому, что никто не номинировал публицистику Дмитрия Быкова и Захара Прилепина.

Без фантастики на сей раз – тьфу-тьфу-тьфу – вроде бы обошлось. По меньшей мере, без той её разновидности, которая традиционно проходит по разряду сингулярного "тьфу" и которую как раз в нынешнем году уместнее всего было бы назвать "Обитаемым островом доктора Моро".

Из "толстожурнальной" продукции явно лидирует "Новый мир". Но он в последнее время лидирует и "по жизни". Здесь напечатан, допустим, "Бренд" Олега Сивуна – одно из заметных событий закончившегося литературного года. Да и очередная порция "Чеченских рассказов" Александра Карасева, попавших в лонг-лист по результатам голосования в ЖЖ.

Чрезвычайно любопытны премиальные перспективы "Таблетки" Германа Садулаева, "Аборта" прошлогоднего финалиста Юрия Бригадира и в особенности "Аномалии Камлаева" Сергея Самсонова; в оценках последнего романа не раз бросался в глаза несколько обязывающий эпитет "гениальный".

Впрочем, сколько людей, столько мнений. А у нас в Большом жюри этого года двадцать один человек. И у каждого из них на нашей фьючерсной бирже по два мнения: одно "весит" три очка, а другое – одно.

А сколько "весит" баррель "Urals"?

Вопрос не по адресу.

Виктор Топоров, ответственный секретарь,

9 марта 2009

(обратно)

Николай ДОРОШЕНКО СИЛА ЧУВСТВА

ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ

Супруги Шевцовы поженились в самом зените тех пылких чувств, на которые могут быть способны только по-настоящему молодые люди. И всех насудивляли своей необыкновенной привязанностью друг к другу.

В буквальном смысле, держась за руки, доучились они на филологическом факультете МГУ, а на работу устроились хоть и в разные, но расположенные по соседству журнальные редакции – в знаменитой "молодогвардейской" высотке на Новодмитровской улице.

И всегда было так: Надежда Викторовна ещё только собирается уходить с работы, а Вячеслав Вячеславович уже заглядывает к ней, радостнейшей улыбкой показывает, как он соскучился. Личико Надежды Викторовны (тогда ещё Надечки) – простенькое, с чистыми, без косметики, глазками – тут же наполнялось столь великим сиянием, словно муж её заявлялся к ней живым и невредимым не с другого этажа, а, по меньшей мере, из кругосветного путешествия. А бывало, что она, торопливо запихнув недочитанные рукописи в свою лёгенькую матерчатую сумку, сама бежала к нему на этаж. И Шевцов начинал виновато оправдываться: "Главред велел, чтобы я зашёл к нему в конце дня, а сам куда-то пропал…" – "Да что ты, Славочка! Вместе мы твоего главного сколько угодно будем дожидаться!" – радостно возражала она.

Разумеется, их ровесникам всё это давало повод к бесконечным остротам. Например, в обеденный перерыв сотрудники журнала "Литературная учёба" и их бородатые приятели (это, например, могли быть и Михаил Попов, и Вячеслав Артёмов, и Пётр Паламарчук, и Юрий Доброскокин, и прочие, тогда ещё только оперяющиеся прозаики да поэты) усаживались за столик в буфете, разливали по стаканам из-под компота особо приманчивую в такой компании водку, подзывали Шевцова, с их точки зрения слишком уж постно обедающего с супругой, подзывали якобы лишь для того, чтобы сообщить нечто важное, и, найдя ему дислокацию, при которой для Надечки он мог стать невидимым, предлагали: "Выпей же хоть полтинничек!" Он с жадным ощущением их тайного праздника свою долю водки выпивал, и позволял себе еще услышать, как, допустим, Паламарчук вдруг вопрошал: "А кто скажет, что такое спаренные редакции?" И все дружно поднимали компотные стаканы, чтобы выпить теперь уже за "Молодую гвардию" и "Юный художник", в которых трудились Шевцовы. Сам Шевцов своей вполне мирной улыбкой всем показывал, что шутку он оценил, что он такой же обыкновенный человек, как и все его товарищи.

А коллеги старшего возраста глядели на безупречно влюблённую супружескую пару с тем нежным восторгом, в котором таилась также и давно задереве- невшая грусть по поводу не совсем идеальных итогов собственных семейных взаимоотношений (а разве бывают эти итоги идеальными).

Скоро из Шевцова (если верить статье авторитетнейшего критика Вадима Кожинова, опубликованной в журнале "Литературная учёба") стал получаться довольно-таки редкий поэт. Так что писательский Союз стал приглашать его даже на выездные литературные мероприятия. И на сером бетоне московских перронов жена с ним прощалась, словно бы навеки, а он, одинаково страдая и от разлуки с ней, и от завидно беспечного вида других, свободных от жен, писателей, в конечном итоге все же ощущал себя предателем. Кончилось тем, что ему, как это позволялось лишь нуждающимся в особой опеке инвалидам, писательское начальство разрешило брать с собой и жену. И ехали они на восток или на запад, на север или на юг необъятной державы, опять-таки, крепко держась за руки, цепко храня свою нескончаемую ласку друг к другу.

Но следует мне напомнить ещё и о том, как Надежда Викторовна в поезде или в гостинице, или даже на обкомовском ужине в честь столичных именитых гостей умела по общей настоятельной просьбе вдруг запеть хоть и тоненьким, но более чем чувствительным голоском "То не ветер ветку клонит…" и что-то в этом роде, или даже самую нашу любимую – "Лунной тропою…" И всё восхищённо глядели на неё, на "нашу ж Надечку!" Да и сам Шевцов, всегда привет- ливый, всегда участливый, вносил в наши пёстрые компании атмосферу особой душевности и доверительности. Одним словом, мы только радовались, когда выпадало нам провести в поездке сколько-то дней с удивительнейшей четой Шевцовых.

И если у древних греков век за веком звучали Гомеровы гекзаметры о взятии Трои, то в наших писательских кругах год за годом пересказывалась исто- рия о том, как Надежда Викторовна, будучи на девятом месяце беременности (это, если я не ошибаюсь, Шевцовы ожидали своего пока ещё первого ребёночка), примчалась на электричке в Рязань только потому, что либо нехороший сон ей приснился, либо вдруг вот так она по мужу соскучилась. Мобильных телефонов в ту пору не было. И, сойдя с электрички, Надежда Викторовна вынуждена была понять, что Рязань большая, и как здесь найти мужа – неизвестно. Слава Богу, не только на редкость жалостливая, но и, к тому же, весьма расторопная дежурная по вокзалу, к которой Надежда Викторовна обратилась за помощью, быстро добыла по справочной службе номер телефона местного отделения Союза писа- телей, быстро выяснила, что московские гости "уже с выступлениями покончили" и выехали в сторону вокзала, и что их поезд в Москву отправляется чуть ли не через полчаса. Вмиг посуровев, дежурная вызвала носильщика – не менее ответственного, чем сама, но молчаливого, многое, наверно, в жизни повидавшего. Несмотря на полуобморочные протесты уже смертельно уставшей от волнений Надежды Викторовны, была она усажена на его просторную каталку и привезена на нужную платформу ("А то родит ещё, а мне тут бегай!" – приказала носильщику дежурная). И когда Вячеслав Вячеславович в распахнутом плаще, со сбившимся набок галстуком и в компании поэтов, успевших выпить на дорожку, появился на платформе, то сразу же увидел он бегущую ему навстречу жену. Правою рукою она придерживала изрядно колышущийся живот, левою же размахивала для пущей своей остойчивости. "Т-т-ты что тут делаешь?!" – сквозь невольные рыдания возопил он. "Сама не знаю…" – вышептала она со свойственной лишь ей чистосердечной горячностью.

"Так я свободен или не свободен?" – сам у себя, только для порядка, спросил оставшийся наедине с каталкой носильщик, поскольку дежурная велела ему сторожить беременную женщину аж до отхода поезда. Но пока столь чудные москвичи – полупьяный поэт в компании пошатывающихся бородачей и его, уже на сносях, жена – не уселись в вагон, с места носильщик не стронулся, пытался он хотя бы по косвенным признакам понять, какая житейская драма тут вдруг разыгралась у него на глазах. Потому что никогда бы не поверил он, что всё это сотворилось не от большого горя и не от крайней нужды, а от одной только силы чувств.

Где-то на десятом году семейной жизни вдруг вспомнилась Вячеславу Вячеславовичу его ещё детская страсть к рыбалке. И купил он спиннинги для тяжёлых и лёгких блёсен, купил он закидушки на леща, познакомился на Птичьем рынке с чудо-мастером, который по его заказу вытачивал из латуни и нержавейки такие чудеса, о которых в швециях и норвегиях даже уважающие себя рыбаки мечтать до сих пор не могут. Надежда Викторовна тут же к этому арсеналу прикупила мужу широкополую соломенную шляпу, импортный, со множеством карманов, ветровик и даже где-то добыла ему маленькую и очень уж изящную фляжку, а затем, при полной тыловой поддержке матери, охотно ездила с ним и в устье Волги, и в Архангельскую область, и на Валдай, и по ближним подмосковным водоёмам. Сама вроде бы тоже научилась забрасывать спиннинг, но все же её собственная рыбацкая удаль была, как об этом быстро догадался муж, вовсе и не удалью, а лишь готовностью быть вместе с ним всегда, везде и во что бы то ни стало.

И, жалея её, на рыбалку он стал выезжать через раз.

А на своё сорокалетие Вячеслав Вячеславович вдруг получил от жены в подарок ружьё.

То есть за неделю до этого события они просто гуляли по Москве, по любимым старым улочкам, наслаждались спокойным и тихим, для них самих незаметным, движением своего счастья и, как из лодки, глядели из своего счастья по сторонам. И вдруг Шевцов увидел охотничий магазин. И, смущаясь своего внезапного азарта, предложил зайти туда, чтобы поглазеть на витрины. А Надежда Викторовна, привыкнув находить что-то крайне интересное во всём, что вызывало столь живое любопытство у мужа, вслед за ним сама стала впиваться глазами в ружья, в патроны, в свирепейшие ножи. Когда же Шевцов к одной очень ладненькой тульской двустволочке прикипел особо и даже повертел её в руках, то Надежда Викторовна от восторга перестала дышать. И в день его сорокалетия, не сумев дотерпеть до того часа, когда соберутся гости, именно это ружьё она ему торжественнейше вручила. А глядя, как раскрасневшийся от волнения муж дрожащими руками пытается вытащить ружьё из чехла, от счастья чуть не умерла. И когда он затем почти каждый день своё ружьё доставал, поглаживал, прижимался щекою к прохладной деке, прицеливался, она словно бы и сама ощущала тот остро колющий холодок, который вдруг прояснялся в его груди.

На свою первую охоту в Курскую область, организованную местным другом-поэтом, Шевцов поехал опять-таки с женой.

Все вечерние и утренние тяги Надежда Викторовна выстояла рядом с мужем, якобы наслаждаясь видом на бескрайнее, до самого горизонта, болото и якобы дыша свежим, "всё ж таки не московским", воздухом. И ещё она глядела и не могла наглядеться на мужа, обутого в высокие резиновые сапоги, в фуфайке, в давно купленной ею и, пригодившейся также и для охоты, шляпе, очень уж похожего на героя приключенческих фильмов. В общем, любой иной человек, если он не охотник, умер бы у этого болота от скуки, а она вела себя вполне бодро.

Но дома она со слишком явным ужасом глядела на четырёх подстреленных Шевцовым уток, и с превеликой радостью согласилась, чтобы мать приехала к ним и приготовила их вместе с картошкой в духовке по ей лишь известному рецепту.

А чуть ли не на следующий день был писательский пленум. Шевцов всем только и рассказывал, как умеет, не целясь, по наитию ("так, ребятушки, пишется лишь самая первая строка в стихотворении!") вскидывать ружьё и не прома- зывать. Разумеется, нашлись среди писателей охотники настоящие (был тут и поэт Константин Скворцов, у которого охотничьи маршруты простирались от Урала до Забайкалья). Так что после пленума охотничьи беседы продолжились в буфете Центрального Дома литераторов. А затем Шевцову писатели-охотники звонили из разных городов, приглашали: "Ты приезжа-а-ай! С Костей Скворцовым приезжай! Тут уток у нас, как комаров!" И супруга тоже умоляла: "Ну, как ты можешь из-за меня томиться… Я тебя отпускаю!" "А ты?" – спрашивал он с отчаянием. "Да это на рыбалке я вам бутербродики поделаю, и вы все рады, а на охоте вы, как чумовые, и я вам только в обузу… Я ж чувствую!" И он уехал сначала с самим Скворцовым. Потом ездил и без него. Возвращался. Жена делала вид, что рада его охотничьему счастью. А он ненавидел себя за то, что вот, все нормальные люди, в том числе и давно женатый Скворцов, живут свободно, а он, поэт, даже когда стихи свои потихонечку отстукивает на машинке, уже не может отделаться от ощущения, что в чём-то перед женой виноват.

Ведь и когда он писал вот эти, давно ставшие хрестоматийными, строки: "Вот и всё, царевна-рёвушка, мне ль руки твоей просить, на колу моя головушка не обвенчанной висит…", то ещё и мысленно согласовывал с супругой степень условности своей "не обвенчанной" головы…

Душа же всё явственнее требовала того уютно-горестного, того светло-грустного одиночества, в котором простая исповедальность его стихов должна была проявиться не в его личной, а, скажем так, в бытийной, в безусловно трагичной полноте ощущений. Однажды в Центральном Доме литераторов намечен был грандиознейший поэтический вечер (помню, имя Шевцова стояло в афише рядом с такими именами, как Передреев, Ступин и Юрий Кузнецов!), и Надежда Викторовна очень страдала, что в такой-то важный день должна она вместе с детьми ехать на мамин день рождения. "Да обойдутся на этом вечере без меня!" – охотно умаляя своё значение в текущей литературе, шёл на привычную жертву Вячеслав Вячеславович. "А вот и не надо тебе вечно на меня оглядываться! – не менее жертвенно требовала и Надежда Викторовна. – Да пообщайся ты хоть разочек со всеми, а то у тебя скоро, как в гоголевской "Женитьбе", всюду только жена будет мерещиться!" И ради очень уж обезоруживающего примера с гоголевской "Женитьбой" он уступил (хотя и представить было невозможно, что от участия в таком событии что-то заставило бы его, поэта, только-только почувствовавшего вкус настоящей славы, отказаться). А на вечере не утерпел, прочитал тайное, заветно-трагическое: "Лодка коснётся тихой заводи, качнётся, птиц переполошит… Мы не сойдём с тобою на воду, на солнечную тонкую дорожку…" – и ещё аплодисменты не затихли, а он уже различил в задних рядах Большого зала сиротливо белеющее лицо супруги, которая всё-таки долго не высидела за праздничным столом у мамы, примчалась в Дом литераторов, чтобы "быть вместе".

За детьми, оставшимися гостевать у бабушки и дедушки, они из Дома литераторов ехали молча. Надежда Викторовна молчала из великодушия. Он же молчал только потому, что и на самом деле не мог объяснить ей, почему столь откровенно проявившаяся трагическая нота в его любовной лирике их личных взаимоотношений никак не касается…

Впрочем, нельзя было глядеть на них без зависти, когда встречал я их в залах Третьяковки и Пушкинского музея, или – шагающими по насквозь вызолоченному Тверскому бульвару.

Казалось, что это специально для них писали свои картины Брюллов и Саврасов, Ленэн и Шарден, что это только для них над всем городом небо вдруг очищалось от туч, дабы залила всё вокруг чистейшая, под цвет глаз Надежды Викторовны, вышняя осенняя синева.

А однажды я увидел их шедшими по Калининскому проспекту под меленьким, как ледяная мошкара впивающимся в лицо, дождиком.

– Привет! – окликнул я их.

Из-под огромного полушария чёрного зонта, который держал в руке Вячеслав Вячеславович, на меня тут же выглянули, как из сновидения, их четыре одинаково распахнутых глаза.

Затем Вячеслав Вячеславович вымолвил:

– Ты?!..

И тут же Надежда Викторовна воскликнула:

– А вот и Коленька!

Хотя я был их ровесником, но вот так же сердечно назвать её по имени, без отчества, я уже давно не решался. Потому что это было бы похоже на нарушение их очень уж для меня восхитительной суверенности. Или – я даже не знаю, почему супругу Шевцова, для которой все были только Коленьками, Мишечками и Сашечками, я не мог назвать Надечкой.

– Вот, в Дом книги решил заглянуть… – сказал я.

– А мы тоже! – зарадовалась Надежда Викторовна.

– Мне сказал Паламарчук, что "Лето Господне" там появилось… – сказал я.

– И нам тоже Петя Паламарчук позвонил! – воскликнула Надежда Викторовна и теперь уже глядела на меня как на самого родного человека.

Однажды во время нашего очень уж долгого совместного сидения в писательском буфете появился вымокший до нитки прозаик Трапезников и сообщил: "А на улице такая грозища шпарит!" И никогда не отдыхающая от счастья своего супружеская пара тут же поспешила через дубовый зал на улицу, чтобы глянуть с крытого цедеэльского крыльца на разыгравшуюся стихию. Я тоже оставил кофе недопитым и поплёлся вслед за Шевцовыми.

То, что затем увидели мы, было похоже скорее на водопад, чем на простое атмосферное явление. Надежда Викторовна сначала словно бы онемела от восторга, а затем прокричала нам сквозь плотный шум стихии:

– Да где ж там в небе хранится столько воды-ы-ы!

И тут же часть улицы, видимая нам из-под крыльца, покачнулась во вспышке молнии, грянул оглушительный гром, порыв ветра свирепейше вырвал искры из моей сигареты, и ещё не успела Надежда Викторовна прижать свою заколыхавшуюся юбку к коленке, как вдруг из Шевцова вырвался ликующий голос:

– А я не зря говорил, что только у Держ-ж-жавина всё вот так же клокочет!!!

– Славочка! Стань ко мне поближе! Там ты намокнешь! – крикнула ему Надежда Викторовна.

А Шевцов, запрокинув голову, уже рокотал стихами Державина в льющееся ему навстречу небо:

Ах! Окр-р-ропи меня

Ты звёз-з-зд иссопом,

Вод благости Твоей;

Омо-о-ой, Твор-р-рец,

мне гр-р-рудь ты слёз-з потопом!..

И если б сама преисполнившаяся восторгом Надежда Викторовна тут же не шагнула под ливень, он дочитал бы державинское "Покаяние" до конца. Но – вынужден был ухватить свою супругу за руку и досадливо предложить мне:

– Пойдём же просушимся коньяком!

Далее я пил с ними коньяк. И слушал теперь уже величаво спокойную и от того ещё более проникновенную державинскую речь Шевцова:

Как червь оставя паутину

И в бабочке взяв новый вид,

В лазурна воздуха равнину

На крыльях блещущих летит…

А глаза Надежды Викторовны посверкивали вслед каждому его слову.

Затем я, чтобы перевести дух, склонил голову к бокалу, но ещё больший восторг охватил меня, когда и в золотых искрах наполненного коньяком бокала задрожали вот эти ненасытно озвучиваемые Шевцовым строки:

О радость! О восторг любезный!

Сияй, надежды луч лия,

Да на краю воскликну бездны:

Жив Бог – жива душа моя!

Но даже такая, как у Шевцовых, любовь не может звучать в одном только вечном мажоре. И, наверно, я первым это почувствовал…

В тот день мне нужно было срочно передать Шевцову газетную полосу с его новыми стихами, чтобы он её вычитал. Поэт встретил меня во дворе своего дома не только вместе супругой, но и с собакой ("Мы уж решили заодно собаку выгулять", – сказал он). И, разговаривая со мной, поглаживал своего и без того смирного вальхунда. А Надежда Викторовна, отойдя от нас на пару шагов, крошила хлеб голубям. Я, чтобы и к ней проявить своё вежливое внимание, взял у неё ломтик и тоже принялся кормить голубей. Она же не без значения вымолвила: "Мне, Коленька, больше всего жалко не каких-нибудь синичек, а вот этих бедненьких голубей… Потому что все птицы почти как шёлковые… И только голуби похожи на ошмётки… Ты посмотри, у них же нет ни одного пёрышка гладенького! А всё потому, что зависят они, бедненькие, от нас…"

Она кинула кусочек хлеба самому не гладкому и потому, видимо, самому несвободному голубю. И тот, словно бы иллюстрируя правоту суждения Надежды Викторовны, с жадность набросился на её подаяние.

– Но не мы же виноваты, что голуби выбрали себе такую жизнь, – сказал я.

– А разве кому-то из нас можно свою судьбу переменить?..

– Ну-у, живут же птицы на воле, например, в лесу…

– В лесу?! – Она посмотрела на меня так, что я даже невольно вздрогнул. – А что ты значишь для них в лесу? В их лесу!

Отчего вдруг случилась у Шевцовых эта хоть и, может быть, минутная, но слишком явная размолвка – я понять не мог…

И, к сожалению, время тоже не стояло на месте.

Уже ничего не осталось от того нашего государства, которое позволяло нам всем, в том числе и Шевцовым, жить вполне беспечно, ещё и воюя за свои принципы ("Я, Славочка, сказала редактору, что либо уйду с работы, либо мою статью про художника Васечкина он напечатает!"). Да и двух редакционных зарплат Шевцовым вскоре стало хватать только на городской транспорт и на более чем скромный обед в буфете. Так, что свою работу Надежда Викторовна оставила уже без всяких принципов, а Вячеслав Вячеславович, дабы семья не голодовала, после не слишком мучительных раздумий вынужден был переметнуться к своему приятелю Санкину – тоже поэту, только более молодому и потому быстрее других догадавшемуся завести собственный бизнес в виде продюсерской фирмы. "Ты, к сожалению, поэт настоящий, так что пиши, если хочешь, но знай при этом, что твои стихи уже никому не нужны! И побыстрее осваивайся в своей новой шкуре", – снисходительно подсказал он Вячеславу Вячеславовичу.

Шевцов в вот этой непривычной, отбирающей у него все силы, "шкуре" очень быстро поскучнел. А после того, как ни одно издательство не приняло у него рукопись совсем уж вольной, точнее сказать, очень уж унылой, книги ("теперь уже никто стихи не читает"), он и совсем потух. Но сколько жена ни уговаривала его уйти от Санкина "на свободу", он ей не покорялся. "Да можно и супами с кашей пока обходиться, и вообще, чем дешевле, тем здоровее любая еда…" – умоляла она.

Он же, как Тарас Бульба, уже усевшийся на коня, слушал её и не слышал.

Однажды пришёл домой, как всегда, поздно, весь выпитый. Ужинал, ни слова не промолвив. А она жалостливо говорила и говорила ему всё то своё, что за день успело прийти ей на ум. А потом вдруг сама потухла, умолкла. И он виновато сказал:

– Извини, я сегодня сначала полдня пытался понять, почему Санкина не устраивает сценарий этого дурацкого фильма, а потом мне же пришлось этот сценарий не менее по-дурацки переписы- вать… В общем, чувствую себя полным идиотом…

Она скорбно отвернулась.

Он вздохнул, нахмурился. Потом вдруг сознался:

– В общем, такая теперь жизнь, что выбирать не приходится… Надо только пахать и пахать…

Скорбь её сменилась на очень уж рассеянную задумчивость.

Он встревоженно умолк.

А она вдруг улыбнулась так, как до сих пор улыбалась лишь сыновьям, когда догадывалась, что в дневники их лучше не заглядывать, что иногда надо их пощадить…

– Ну, ты сама всё понимаешь… – заключил он.

– Да я-то понимаю…

– Вот и потерпим вместе, а там будь, что будет…

Но улыбка её в этот же миг куда-то улетучилась и Шевцов увидел, как вдруг обнажились на её лице каждый мускул, каждая задрожавшая жилочка.

Смутившись, он стал смотреть в тёмный квадрат окна, где застыли их призрачные, словно бы уже лишённые жизни отражения.

Но она даже пересела к окну, чтобы он видел не только её отражение, а и её саму, и, поймав его осторожный взгляд, вдруг спросила:

– А как же я, Славочка?

И затем повторила:

– Как же я?!

– Ну, это как на вокзале… Люди просто ждут того часа, с которого у них опять начнется какая-то настоящая жизнь… И, допустим, смотрят по сторонам… – рассудил он, стараясь всё-таки не видеть её некрасиво обнажившегося лица.

– Славочка, я же осталась одна на твоем вокзале! У меня же ничего своего нет! Ты своё всё бросил, а того не подумал, что всё твоё было моим! А чем теперь я буду жить? Ты подумал об этом?!

Он неуклюже отворачивался, а она, уже рыдая, твердила:

– Ты подумал, чем теперь я буду жить?! Да ты не только себя, ты и меня предал, Славочка!

– Вот если бы я, как другие, не мог своим детям купить ботинки, то тогда бы… – он не договорил, потому что, оказывается, оба сына глядели на них сквозь проём кухонной двери из глубины неосвещённого коридора.

– Быстро спать! – крикнул он почему-то так жалобно, что сыновья тут же исчезли.

Надежда Викторовна встала, закрыла кухонную дверь, вернулась уже обыкновенною, даже без слёз, и объявила:

– Я ходила в школу, меня после моего стажа в "Юном художнике" возьмут преподавать МФК!

– И мы будем жить, как Мальвина с Буратино…

– Мы будем жить, как жили! А главное ты, ты опять будешь обыкновенным поэтом! А дети наши с голоду не умрут! Потому что они – твои дети, а не дети какого-то переписчика дурацких сценариев!

– Ты хоть отдаёшь отчёт своим словам?! – взмолился он, а затем вдруг в отчаянье добавил: – Ты же их мать… Почему ты только о себе и обо мне, а не о них думаешь!

– А ты… ты…

Ей не хватило дыхания, прежде чем он понял, что она на самом деле ему хотела сказать. Вскочил, обнял её, стал целовать её опять помокревшие щеки. Но она, перетерпев суматошные его поцелуи, сказала вдруг абсолютно спокойно:

– Ладно, больше не буду тебя мучить… В конце-концов, я…

– Да и ты, и я… мы же понимаем, что не всегда бывает так, как нам хотелось бы…

Он усадил её, зажёг под чайником газ, поставил на стол чашки…

– Вот, даже чая с тобою не выпили…

– …в конце концов, кто я такая, чтобы тобою распоряжаться, – уже почти спокойно договорила она.

– Да не распоряжаешься ты мной… Мы чай будем пить?

– Я сама заварю...

А у Санкина дела пошли в гору. В расчёте на универсальность Шевцова подрядился он создавать телепередачу на канале, частоты для которого выкупила одна известная нефтяная компания. И бедный Шевцов уходил из дома в половине восьмого утра, а возвращался, в лучшем случае, к одиннадцати вечера, а чаще – за полночь, с чугунною головой.

При этом он понимал, что если его пока ещё не отодвинули в сторону более молодые да более ловкие умельцы, то лишь потому, что побаивались его личной дружбы с самим Санкиным, – а кому он будет нужен, если вдруг Санкин станет без него обходиться?

В одно из воскресений Надежда Викторовна сообщила, что заедет к ним Михаил Попов. Шевцов этой новости обрадовался. Никак не мог дождаться, пока Попов заявится. А потом, под водку, никак не мог он с Поповым наговориться досыта и о древнем Египте (кто ж знает, почему именно на этой теме они вдруг разгорячились), и о том, почему Доброскокин, даже уехав в свой родной Калач, рассказы не пишет, и даже о последних событиях в Чечне…

– Вот видишь, надо нам про людей не забывать, – удовлетворённо сказала Надежда Викторовна мужу, когда Попова проводили они до метро.

– Да, хорошо посидели…

– А в Союзе писателей, между прочим, скоро откроется выставка Васечкина. Так что сходим мы и туда.

На выставке Васечкина, когда-то появлявшегося со своими картинами и в Манеже, и на Кузнецком, а теперь экспозиции в узком коридоре Союза писателей России радующегося, Шевцов, пока супруга делилась с художником своими впечатлениями о его новых работах, не удержался и занырнул вместе с прозаиком Трапезниковым в кабинет к Юрию Лопусову. И просидел там, пока за разговорами не допиты были все лопусовские запасы.

Надежда Викторовна дожидалась его, как Алёнушка, потерявшая братца Иванушку. "Ты прости… мы нечаянно разговорились…" – пробормотал он. "Я понимаю…" – трагически прошептала Надежда Викторовна. "Да ничего ты не понимаешь!" "Ну да, конечно… – обиженно согласилась она. – А когда-то тебе никто не был нужен"…

– Ну, не специально же я от тебя сбежал… Так само получилось…

– Что само получается, то и должно быть…

С тех пор она принялась убеждать мужа, что ему требуется некая личная жизнь. Он терпеливо пытался убедить её, что личная жизнь ему не нужна. И это было правдой. Более того, он вдруг понял, что его жизнь будет не фальшивой только в том случае, если будет она такой же неприкаянной, никому не нужной, как и его неизданная книга новых стихов.

И словно бы угадав его мысли, она лишь убедилась в собственной правоте. Но – и обиделась:

– В конце-концов, мне тоже хочется уважать себя… И вообще, Славочка, это тебе только кажется, что ты меня до сих пор любишь… Когда человек любит, то ему уже ничего не нужно! И даже нищета ему будет казаться счастливой!

Так что когда вдруг объявился телефонным звонком из Курска забытый было приятель-охотник и стал звать к себе на открытие сезона, Надежда Викторовна сделала всё, чтобы Шевцов уехал даже вопреки своему желанию. "А кто меня отпустит с работы?! Только на два выходных дня нет смысла ехать!" – сопротивлялся он. Она же схватила телефонную трубку, быстро набрала номер Санкина, которого знала ещё с тех пор, когда он в Пёстром зале Центрального Дома литераторов, превозмогая смущение, пытался прочесть ей какое-то свое стихотворение. "Вовочка! Это я! Ты представляешь, твоего Шевцова приглашают на охоту! Да, на чудное Липенское болото… Ну, это в Курской области… От Москвы не так уж далеко! А он боится, что ты его не отпустишь! Да, да, так и сказал мне, что ты его не отпустишь! А чтобы взять тебя с собой, это ему в голову не пришло! Да, ты прав, стал он какой-то заторможенный… Что? Поедешь?! С радостью?! Вот и передаю я трубку самому Шевцову! А то ты бы видел, какие молнии он в меня мечет!"

Молнии он, действительно, метал. Но далее сопротивляться не стал и на охоту вместе с Санкиным уехал.

Когда на четвёртый день вернулся, жена сама устроила праздничный ужин из его уток. Была необыкновенно весёлой. И только по необыкновенно осторожной тихости уже подросших сыновей он мог догадаться, что во время его отсутствия они были свидетелями, может быть, самых бессильных её рыданий о том, что в её жизни уже истаяло.

И – так жалко, так жалко ему стало эту, действительно, уже каждой ресничкой самую для него родную и, оказывается, уже вполне немолодую женщину!

Он даже вздрогнул, когда вдруг понял, что жене его, давно не безрассудной, давно присмиревшей, всё-таки хочется, чтобы её бесконечные стояния у плиты, бесконечные походы на рынок и в магазины имели тот же таинственный смысл, во имя которого она когда-то безотчётно мчалась в Рязань, кормила комаров на Липенском болоте...

Он, вот так подумав, только взглянул на неё, а она вся сразу будто зажглась.

"Да ей же, как собаке, ничего не надо говорить! – оторопел он. – Она сама всё чувствует и всё видит насквозь!"

И когда в этот вечер они остались одни, он смог не столько приласкать её, сколько пожалеть. А она жадно впитывала в себя каждое его даже случайное прикосновение.

На следующий день на работу он ехал с одной только твёрдой мыслью: как бы ни вымораживала ему душу ненавистная эта работа, а жене какое-то тепло своё надо постоянно показывать. Потому что, оказывается, ничего другого ей уже не нужно!

Но жизнь с тех пор сама упростилась. Потому что не тепло он стал показывать ей, а новые стихи. То есть, и по дороге на работу, и по дороге с работы, и даже на работе у него в голову вдруг стали складываться сами какие-то строки. И он бубнил их жене со специально заведённого блокнотика или по памяти, а она слушала, сияла.

Однажды, возвращаясь домой, Вячеслав Вячеславович встретил во дворе старенького поэта Прохорова, жившего в их писательском кооперативе, и теперь редко где, кроме своего двора, появляющегося. Он выгуливал своего кокер-спаниеля – тоже состарившегося, превратившегося в существо, у которого огромные вислые уши, наверно, стали и главной ношей, и причиною глубочайшей кротости.

– Ну, Слав, ты как? – спросил Прохоров вместо приветствия.

– Никак, – ответил Вячеслав Вячеславович и отвернулся от кокер-спаниеля, слишком уж выжидательно глянувшего ему прямо в глаза.

– Ты вроде бы служишь где-то?

– Служу…

– Да, стихами теперь не проживёшь… А твоя Надя как поживает? В лифте встретилась, а она уже и не сияет… Превратилась, значит, в такую всю из себя солидную женщину… Да и ты давно не паренёк…

– Был у нас с Надей один переходный период… – Шевцов нашёл вдруг самое точное определение своим всё-таки переменившимся отношениям с женой и сам поразился его простоте.

– А моя старуха померла, и в ухо мне уже никто не зудит… – сказал Прохоров. И чтобы перебить горечь от сказанного, спросил: – А ты хоть стихи продолжаешь крапать?

– Вроде бы…

– И не прочтёшь?

А из Шевцова вдруг всё само полилось.

Прохоров, сурово склонив голову, слушал.

– И что?.. – спросил Шевцов, когда не остановиться в чтении было уже неловко. – Я просто давно никому ничего не читал…

– Надо нам по граммулечке выпить, – после некоторого размышления предложил старый поэт. – А то я пью теперь только со своим спаниелем.

Вячеслав Вячеславович согласился. Очень уж захотелось ему услышать какие-то слова о своих новых стихах от некогда знаменитого Прохорова.

– Знаешь, твоя первая книжка, где "маятник был похож на большую каплю, которая так и не упала на пол", – это чистый выпендрёж! – твердил Прохоров с прямотою истинного мэтра. – Я даже переживал, сможешь ли ты выкарабкаться из этого своего словоблудия! Потому что, мало ли на что может стать похожим маятник, если тебе сказать нечего!

– Да… – охотно соглашался Шевцов.

– А вот твоя "Царевна-рёвушка" – это уже был прорыв!

– Мне тоже "Царевна" до сих пор нравится, – сказал Шевцов с благодарностью за то, что старик помнит его самые первые стихи.

– Вот ты и продолжай писать…

– Да я пишу!

– За тебя выпьем…

– А я за вас выпью… Когда-то вы читали своего "Жаворонка", а у меня мурашки по коже… А помните, как на Тютчевском празднике мы выступали в деревне и мужик один, с вот такенными кулачищами, слушал вас и фуражкою глаза утирал?..

Их согревала эта общая память о прошлой волшебной жизни, когда стоило только опубликоваться, и сразу, как эхо, приходили вороха читательских писем, когда их книги, изданные стотысячными тиражами, исчезали с магазинных полок в три дня...

– Теперь уже и лермонтовское "Выхожу один я на дорогу…" никто бы не заметил… – горестно сказал старик.

– Никто бы не заметил!

– Да и чтобы такое написать, надо быть уверенным, что всё человечество без такого стихотворения уже жить не может…

– Да…

– А ведь это лермонтовское стихотворение – вершина всей мировой поэзии!

– Согласен… И Рубцову его "Горницу" только сам Бог мог продиктовать!

– Но и Бог не может диктовать в пустоту!

– Не может.

– Воздуха нам теперь не хватает!

– Не хватает…

Домой он вернулся, может быть, через час. С торжественной грустью вернулся. И долго читал свои стихи ещё и жене. А она благодарно слушала.

На следующий день Шевцов абсолютно безотчётно, только под впечатлением от беседы с Прохоровым, вручил свои новые стихи Санкину, который о собственном желании стать поэтом давно и благополучно забыл. И к вечеру тот вернул ему рукопись со словами:

– Приноси всё, что у тебя не напечатано. Я сам спонсирую твою новую книжку! – И затем, расчувствовавшись, добавил: – Не пропадать же такому добру!

Вячеслав Вячеславович летел с работы, весь переполненный этой новостью.

А уже во дворе своего дома увидел, как к подъезду, поцокивая каблучками, подходит его новая соседка по этажу. "Ух ты!.." – от избытка радостных чувств, восхитился он. А затем обогнал её и стал рыться в кармане в поисках ключа от магнитного замка. А ключ, как назло, куда-то запропастился. И девушка, снисходительно улыбаясь, глядела на него своими огромными, тушью дорисованными глазами. Наконец ключ был найден. Вячеслав Вячеславович приставил его к замку, затем картинно распахнул перед девушкой дверь и воскликнул:

– Прошу вас, сударыня!

И уже сам за нею вслед прошмыгнул, но, закрывая дверь, почувствовал, что кто-то входную дверь придерживает. Оглянулся и увидел собственную жену, нагруженную тяжеленными сумками.

– Дай же хоть помогу! – заторопился он.

– Я сама донесу…

Но он сумки отнял.

А лифт уже был вызван девушкой, и она, направив на них огромные глаза, снисходительно дожидалась. Как обречённые, вошли они в кабину.

Деваха же поглядывала то на померкшую Надежду Викторовну, то на слишком уж взволнованного Вячеслава Вячеславовича. И, вроде бы как что-то своё понимая, улыбалась.

– Представляешь, – сообщил Шевцов жене, едва они оказались без пригляда молодой соседки, – Санкин проспонсирует мою новую книгу!

– …

– Что ли ты не рада?!

– Я рада…

– Ох, ну почему у нас всё стало вот так непросто? Почему я теперь должен допытываться, рада или не рада ты, что у твоего мужа через столько лет молчания выйдет толстенная книга стихов?

– А проще и некуда, Славочка… Я ко двору подошла и почувствовала, что тебя у подъезда встречу… Уже почти догнала тебя со своими сумками, а ты и не оглянулся, стал вилять хвостом перед этой девкой…

– Ну, не каждый же день я с такою новостью домой возвращаюсь! Просто было у меня хорошее настроение и я в шутку…

– Но каждый день ты раскланиваешься с соседкой, которая, как только в доме у нас поселилась, так и стала по тебе глазищами своими стрелять…

– Когда-а-а? Я видел её в подъезде всего лишь пару раз, да и то мельком!

– А когда я тебя три дня назад на работу провожала, а она с нами в лифте ехала?

– Вот уж не знал, что ты…

– Зато я, Славочка, знаю, что почти у всех поэтов в твоем возрасте появляются вот такие девицы, – вымолвила она вдруг жалобно.

– Ага, – столь же беспомощно стал возражать Шевцов, – и теперь мы будем жить, как на бомбе, в ожидании того дня, когда сбудутся твои великие знания о поэтах… Ну почему я, в отличии от тебя, не подозреваю в тебе какую-нибудь хищницу бальзаковского возраста? Почему?!

– Господи! – вдруг воскликнула Надежда Викторовна, и даже слёзы заблестели в её глазах. – Да думала ли я когда-то, что вместо того, чтобы нам за твою новую книжку радоваться, я стану тебя вот так мучить! Это я дома сижу целыми днями и превращаюсь в обыкновенную дуру… Потому что без тебя тут сижу… Ты не обращай внимания!

А беседы с Прохоровым у Шевцова продолжились. К тому же и квартиры их располагались на одной лестничной площадке. Так что грех было не зайти к старику хотя бы раз в месяц.

Однажды Прохоров после прихваченной Шевцовым с работы бутылки хорошего виски совсем уж быстро отяжелел. Но, не склонив головы, упрямейше слушал, как Шевцов читал то, что сегодня наскоро сочинил:

Среди тишины, покоя,

Над вечно текущей рекою,

Под вышней охраной небес

Одна деревенька есть.

А в той деревеньке, кроме

Всех прочих домов, есть домик,

В котором отца и мать

Учился я понимать.

Для памяти и поклона

От них осталась икона:

Георгий змею поражает,

Змея ему угрожает.

Лик воина сосредоточен,

Змеюке глядит он в очи.

Копье под его рукою

Полно тишины, покоя…

С такой же спокойной властью

Над каждой моей напастью

Мать нитку в иголку вдевала,

Рубаху мне дошивала…

С такой же святой отвагой,

В сиянии слезной влаги,

Отец до военкомата

Меня провожал в солдаты…

Затем, приоткрыв глаза, Шевцов вдруг обнаружил, что старик-Прохоров, так и не склонив головы, уснул. И вот эти свои строки поэт прочитал уже неуверенно:

Страну мы сдали без боя,

Не стало в стране покоя…

Прохоров же, когда голос у Шевцова поменялся, вдруг ожил, недовольно вымолвил:

– Ну, что ты слова глотаешь!

И Шевцов, кое-что пропустив, всё же догудел последние строки:

Лишь в небе – светло да ясно.

Лишь в памяти – не напрасно

Мать нитку в иголку вдевает,

Рубаху мне дошивает…

– Вроде бы как-то натужно… И потом что это у тебя за рифмы появились: вдевает-дошивает… Полная чушь это, а не рифмы… – сонно резюмировал Прохоров. – Но надо бы ещё и на свежую голову послушать. Не может быть, чтобы ты с такою натугою стал писать…

– Ладно, мне пора, – сказал Шевцов, ничуть не обидевшись на охмелевшего старика.

Прохоров заморгал глазами и попросил:

– Ты уж собери то, что портится, в холодильник, а остальное в ведёрко выбрось… А то как-то очень уж душевно расслабился я сегодня… И если сейчас же не усну, всю ночь не буду спать…

– Да вынесу я и ведро, а дверь потом сам захлопну, – пожалел старика Шевцов.

И такое умиротворение исходило от Прохорова, что Вячеслав Вячеславович, уже и сам позевывая, без пиджака, в тапочках и с ведром в руке вышел на лестничную площадку к мусоропроводу, а затем, с пустым ведром, машинально вернулся не к Прохорову, а домой.

И вот, значит, достал он из брючного кармана ключи, открыл свою входную дверь. А в прихожую тут же влетела сияющая Надежда Викторовна – в фартуке, с половником в руке.

– Я решила, поскольку ты всегда поздно возвращаешься, на ужин готовить тебе овощные супчики! – радостно успела сообщить она. И, уже обнаружив, что муж вернулся с работы без пиджака, в тапочках и с ведром, успела добавить: – А то мама сказала, что от поздних ужинов ты растолстеешь…

Минуты две они затем стояли молча друг против друга.

Сияние на лице Надежды Викторовны сначала сменилось на недоумение, а потом и на обыкновенный ужас.

– Что случилось, Славочка?

– Да просто я перепутал дверь…

– О, Господи! А почему ты и без туфлей? И чью это ты дверь перепутал со своей?!

– Ну, я понимаю, что выглядит всё как в анекдоте…

– Какие анекдоты, Славочка! Какие могут быть анекдоты с чужим ведром в руке!

– Ну-у-у…

И тут Вячеслав Вячеславович, которому столь некстати вспомнился рассказанный Лопусовым анекдот (некий муж сказал, что едет в командировку, а сам занырнул к красотке-соседке, а когда скопилась у них батарея винных бутылок, он надумал ночью по-партизански выбросить их в мусоропровод, а по рассеянности вернулся уже в свою квартиру), вдруг весь заалел, как пойманный за ухо на месте своих проказ школьник.

Надежда Викторовна, у которой фантазии сначала хватило предположить, что мужа её во дворе кто-то ограбил, с внезапной и безрассудной яростью выхватила у Шевцова ведро и выбросила его в коридор. И убежала в спальню, упала на кровать, зарыдала, как полоумная.

Он, тем не менее, сначала подобрал ведро, отнёс в квартиру Прохорова, подхватил там свои пиджак и галстук, тапочки сменил на туфли, проверил, захлопнулась ли прохоровская дверь, вернулся домой, сел с пиджаком и галстуком в руке на кровать, стал смотреть на жену.

Она, впрочем, вдруг перестала рыдать и глянула на мужа словно бы даже с мольбой…

– Если не веришь, – взбодрился он, – пойдём к Прохорову, и он подтвердит тебе, что я был у него. Просто на кухне у него было жарко, и я снял пиджак… А потом я решил его мусорное ведро вынести… Ему ведь за восемьдесят, ну и сон старика сморил…

И впервые в жизни поэт Шевцов услышал её теперь уже чужой, теперь уже абсолютно холодный голос:

– Я, Славочка, теперь не знаю, как мы будем дальше жить. Потому что ты никогда еще не пытался оправдываться… Даже представить себе не могла, что это так унизительно – видеть тебя оправдывающимся… Ещё никто меня так не унижал!

С тогодня Надежду Викторовну словно бы выключили.

Он уходил на работу, она его кормила, провожала до двери:

– Значит, проверь, взял ли ключи, мобильник, очки…

– Я всё проверил…

Вечером она его тоже кормила. И, если младший сын ещё не спал, шла затем к нему читать вслух бесконечную "Фрегат-Палладу" Гончарова.

А Вячеслав Вячеславович, уже ей не нужный, шёл спать.

Вдруг Надежда Викторовна обнаружила у себя на ноге бугорочки опухолей.

В поликлинике определили что-то неладное с сосудами. Послали на обследование. И выяснилось, что эта болезнь не лечится, хотя "бывает по-всякому". Вячеслав Вячеславович позвонил знакомому военному врачу, и тот согласился принять Надежду Викторовну на лечение к себе в госпиталь.

– Ни в какие больницы и госпитали я ложится не буду! Сколько осталось мне, столько и хватит, – заявила Надежда Викторовна с упрямым отчаяньем.

Вячеслав Вячеславович опять позвонил врачу-полковнику. Тот пояснил, что при воспалении сосудов у больных развивается ещё и особого рода психоз. Так что принимать всерьёз заявления жены не следует. Надо срочно её госпитализировать. "Ах, так это от болезни у неё такие перепады в настроениях!" – догадался Шевцов и крикнул полковнику в трубку полным страдания голосом:

– Как я её заставлю госпитализироваться? Связать, упаковать и привезти?!

– Каждый потерянный день может обернуться катастрофою! И ты сам решай, как побыстрее её привезти к нам!

Жена же стояла на своём. Да и не о болезни она больше всего переживала.

– А знаешь, почему мы теперь с тобою без причины ругаемся? – вдруг спрашивала она о своём.

– Я с тобою никогда не ругался!

– Просто такой жизни, какую я хотела, не бывает! И я это поняла…

– Это у тебя уже психоз! – не удержался Вячеслав Вячеславович, невольно вспомнив о словах врача-полковника. – А мы как жили с тобой, так и живём!

Она обиделась.

– Если ты думаешь, что я всего лишь сошла с ума, то лучше уж нам ни о чём друг с другом не говорить, – сказала она. – И вообще, я устала, оставь меня в покое.

Врач-полковник приехал к Шевцовым домой. И лишь подтвердил диагноз. По его рецептам Шевцов накупил лекарств. Сам втирал гели в ненавистные опухоли. Но, исчезая в одном месте, опухоли появлялись в другом. И Надежда Викторовна становилась всё более раздражительной. Но лечить себя она ему запретить не могла.

К лету совсем сдалась, стала умолять мужа, чтобы он хотя бы раз съездил на рыбалку.

– А то мне тяжело глядеть, как ты все выходные тут со мною маешься…

– Если хочешь, поедем вместе, – предложил он.

– Я теперь быстро устаю… Езжай сам и хоть немножечко отвлекись… И у меня на душе полегчает… Я не хочу быть чемоданом без ручки...

Когда пришла пора отпуска, он просто увез её на дачу. И взял с собою ружьё. Может быть, на нервной почве его взял. Чтобы иногда доставать его из чехла, прицеливаться. И обо всём забывать.

На даче Надежда Викторовна часами лежала на надувном матрасе и читала свои книжки. И ещё – строго по расписанию готовила завтраки, обеды и ужины, не абы как накрывала стол, даже у бумажных салфеток загибала углы, чтобы можно было легко выдергивать их по одной из фарфоровой салфетницы. Шевцов пытался ей помогать. Пробовал хотя бы посуду помыть. Она ему не позволяла. И при этом говорила уже совсем равнодушно:

– Вот, умру, и ты от меня отдохнешь, тебе уже никто не будет мешать жить так, как хочешь.

– Да ты думай, что говоришь! – восклицал он, а однажды вдруг с ужасом почувствовал, что говорит она отчасти правду. Потому что, оказывается, уже испытывает только усталость от её непонятных настроений и непонятной болезни.

Чтобы успокоиться, достал ружьё, погладил рукою его всегда холодный ствол.

– И будешь хоть каждый день ездить на свою охоту, – добавила она, увидев его ещё и с ружьём.

– Прекрати! – заорал он с внезапно злою яростью.

И тут же смутился.

"Да что ж это я…"

Осторожно положил ружьё в шкаф.

Вышел на крыльцо.

"И что, я должен верить, что умру вместе с ней? Но это же ненормально!"

Шевцов уставился на трясогузку, которая, поглядывая на него остренькими точечками своих глаз, бегала по коротко постриженной траве у крыльца, ловила своих мошек.

"И потому, значит, она не хочет ложиться в больницу, решила назло мне умереть... Чтобы я потом неизвестно в чём раскаивался…"

"Чтобы, значит, я весь остаток жизни рыдал…"

Трясогузка, замерев, опять глянула на Шевцова. Он, чтобы её не спугнуть, стоял, не шевелясь. Но трясогузка вдруг улетела без всяких на то причин.

"Господи! Да Надя же чувствует каждую мою мысль!.. И, конечно, растолковывает её по-своему!"

А жена уже улеглась на своем матрасе. Он тихонечко к ней подошёл. А она уже уткнулась в свою книжку. Дождался, когда она отложит книгу в сторону. Вдруг задрожавшим голосом вымолвил:

– Послушай, я тебе должен сказать всю правду… То есть, я теперь уже могу уйти с работы… Ну, всё, что угодно я могу сделать… только бы ты каждый раз не просвечивала меня своим рентгеном…

И это была уже столь чистая правда, что Шевцов даже немножко взбодрился.

– Ты мне очень нужна… – выдохнул он, но, видимо, так был измучен, что получилось суховато.

Он смутился, а от смущения повторил ещё более обыкновенно:

– В конце-концов, если тебе нужны жертвы, я действительно уйду с телевидения… А дети пусть и учатся, и работают, как это теперь многие делают…

Она сначала долго и внимательно в него вглядывалась, затем сказала:

– Ты говоришь так потому, что знаешь, что жертва твоя мне не нужна…

– Я тебе всё сказал… А ты ничего не услышала… К сожалению…

Последнее слово было лишним. Пустым. От бессилия.

– Бедненький… – сказала она вроде бы как даже насмешливо. И отвернулась.

– Ну что, что мне сделать, чтобы не стало между нами той стены, которую ты соорудила! Без которой ты уже жить не можешь! – закричал он теперь с настоящей яростью. – Хочешь, я ружьё выброшу?! Чтобы не казалось тебе, что я жду не дождусь улизнуть от тебя на охоту! Сейчас же выброшу! Хочешь?

И побежал в дом за ружьём.

– Не вздумай выбрасывать! – крикнула она. А усмехнувшись, добавила: – Это я его покупала!

Укладываясь спать, она заметила, что появились у неё новые бугры на ногах. И вроде бы как рука немножко распухла. Горько-горько расплакалась:

– Ну, почему так у меня. Только подумаешь, как всё хорошо, сразу всё плохо…

Он, сцепив зубы, втёр в её опухоли почти половину тюбика явно бесполезной мази. Она, едва он с втиранием покончил, уснула. Он ушёл на веранду и долго сидел там, не шевелясь. Затем достал ружьё. Разобрал его. Собрал. Разломил. Достал из шкафа один патрон. С удовольствием вставил его в верхний ствол. Походил с ружьём по веранде. Вынул патрон. Опять вставил…

– А ты со своей игрушкой возишься?

Он вздрогнул от её голоса.

– Ты почему проснулась?

– Ты же не спишь…

Она его обняла. Когда он целовал её, то глаза её сияли так жалобно, что сердце у него сжалось.

А утром она обнаружила, что опухоли на ногах и на руке исчезли.

Так случалось и раньше, но она то ли сделала вид, то ли действительно вдруг поверила в своё окончательное выздоровление. И даже, как это было давно, позволила ему собрать на стол тарелки для завтрака, а сама принялась готовить омлет.

Затем вполне весело вспомнила:

– А знаешь, о чём я подумала, когда ты собрался ружьё выбрасывать?

– Да просто захотелось тебе ещё разочек съездить со мною на Липенское болото!

– Ну, с тобою я, может быть, и съезжу, но ты не угадал! Я ведь ещё ни разу из твоего ружья не выстрелила… А ещё когда покупала его для тебя, то так захотелось выстрелить… Честное слово!

– Вот и пойдём сегодня в поле! Там можно будет палить сколько угодно!

Шевцов сам настоял, чтобы отправились они с ружьём в широченное, расположенное между дачным поселком и рекою поле.

Когда оказались на просторе, Наталья Викторовна о своём намерении выстрелить сразу же забыла. Либо жадно глядела по сторонам, либо вдруг просила:

– Ну что ты плетёшься, как роденовские граждане Кале! Давай вернёмся, велосипеды возьмём, и прокатимся хотя бы по вон той тропочке!

Затем всё-таки вспомнила:

– А ты действительно разрешишь мне выстрелить?

– Если согласишься стрелять с открытым ртом…

– …?

– Иначе можешь оглохнуть. Ты что ли не видела, что все охотники, прежде чем стрелять, изо всех сил открывают рот?

– Да ты обманул меня! Обманул! Я по твоим глазам вижу!

Надежда Викторовна бросилась на него, он увернулся, но чтобы не споткнулась она о его ногу, тут же поймал её, она попробовала разжать его руки, вырваться, но он не позволял ей даже пошевельнуться. Тогда она, повернув к нему своё разгорячённое лицо, радостно прошептала:

– А если ты сильнее, то можно я буду кусаться?

– Можно, – разрешил он и, высвободив одну руку, сбросил ружьё с плеча в траву.

– Как же хорошо, что мы в поле вдруг оказались…

– Да…

Затем они, крепко прижавшись друг к другу и почти не дыша, долго лежали в траве и глядели в небо.

– Вот в виде какого-нибудь жучка я бы тут в поле прожила сколько угодно… – сказала она.

– А я… Я положу тебя в коробочку и отнесу домой.

Затем они шли и шли по полю. Опомнились уже у речки. Долго смотрели, как искрится на солнце неслышная её рябь. Медленно пошли обратно.

– А стрелять ты не передумала…

– Не передумала…

Остановились. Он неторопливо расчехлил ружье, достал из кармана куртки патрон, вставил его в ствол. Затем долго прилаживал ружьё в её руки. Оглянулся, чтобы проверить, не напугают ли кого…

И тут же выстрел прогремел…

Первое, что увидел, было её лицо с восторженно распахнутым ртом…

Наконец, придя в себя, она спросила:

– Ничего, что в те кусты я целилась?

– Вообще-то, безопаснее в небо палить…

– Но надо же мне было во что-то прицелиться!

У Шевцова сначала похолодела спина, а потом он и вспомнил вдруг, что когда они стояли у реки, то разглядел он на берегу у вот этих кустов ещё и рыбака. А потом этот рыбак пропал из виду и он о нём забыл…

– Над-д-до же… – пробормотал Шевцов.

– Ой, а ты такой бледный…

– Ж-ж-живот вдруг скрутило… – нашёлся он, потому что от страха у него похолодел даже живот.

Она заморгала глазами.

– Я сейчас… – сказал он, и побежал к реке.

Но она, положив ружьё, устремилась за ним.

– Ты-то куда? Стой здесь и жди меня! – взревел он.

– Ой… – она хихикнула и тут же честно от реки отвернулась. – Я не догадалась, что ты с животом побежал…

Тех секунд, пока он, спустившись к реке, приближался к ставшему видимым с берега трупу рыбака, хватило, чтобы принять вот это единственно верное решение: жену он отведёт домой, затем вернётся на поиски якобы выпавшего из кармана мобильника и при этом якобы впопыхах забудет оставить дома ружьё, затем перетащит труп метров на сто от куста, сделает один выстрел в небо, и… будь что будет! В крайнем случае, у него появится возможность внушить жене, что это он сам нечаянно застрелил человека. И, значит, сам должен сидеть в тюрьме…

Но и представить жену, провожающую его в тюрьму, он не мог. И теперь так ненавидел её за беспомощность, за полное отсутствие в ней обыкновенного житейского мужества… Так он теперь её ненавидел! И – так завидовал всем тем счастливцам, у которых жёны обыкновенные, у которых жёны как каменные бабы – хоть ты в тюрьму садись, хоть ты лопни, хоть ты кол ей на голове теши…

От великой жалости к себе он, наверно, разрыдался бы, если б труп в этот миг не приподнял голову.

Шевцов остановился как вкопанный.

– Ты чего, мужик? – спросил труп хрипловато.

Шевцов, крадучись, подошёл поближе. Но и крови на трупе не было…

– Вам плохо? – спросил Шевцов неожиданно визгливым, как у подростка, голосом.

– Что-то меня разморило… Ничего ж не ловится с самого утра. Вот я и прикорнул. А что, хорошо вот так, на ветерке…

Шевцов для приличия постоял, а потом, опомнившись, побежал к жене.

Она стояла, всё так же честно отвернувшись от берега и потому, наверно, скучая.

Шевцов бежал, боясь даже на секунду потерять её из вида.

Почувствовав его взгляд, она повернулась в его сторону.

Шевцов, сделав последние шаги, вдруг обессилел и рухнул прямо ей под ноги.

– Да что с тобой! – вскрикнула она перепуганно.

Но он ничего внятного не мог сказать. Потому что, разрывая ему горло, пыталось вырваться из него какое-то чудовищное, может быть, слоноподобное рыдание.

Сквозь слёзы увидел её застывшие от ужаса глаза, с диковатою улыбкою, вымолвил:

– Ты не бойся, это я от радости плачу…

– Славочка… Славочка…

– Просто я понял, что ты вдруг выздоровела… – соврал он и опять разрыдался… – Ты сегодня стала прежнею…

Она словно онемела.

А он, вдруг успокоившись, подтянул к себе уже зачехлённое ружьё, опираясь на него, поднялся, скомандовал:

– Всё, пошли домой.

– Славочка! Славочка! – задыхаясь и еле поспевая за мужем, кричала она. – Да зачем же ты так за меня переживал! Я ведь не знала, что ты так можешь переживать!

– А ты думала! – выцедил он сквозь зубы, но, вспомнив, как за неё он и вправду всегда переживал, опять затрясся от упруго протискивающихся сквозь горло рыданий.

На даче, не снимая ружьё с плеча, упал на её матрас, обхватил голову руками и затих.

Она сначала попробовала его растормошить. Потом обняла его. Потом легла рядом, но с такою осторожностью, словно он был только что врученным ей в роддоме младенцем. А он оставался как мёртвый.

Затем она вдруг вскочила и стала вышагивать вокруг мужа, как часовой. При этом лицо её выражало прямо-таки чистейшее восхищение.

А нашагавшись вдоволь, она опять присела рядом с мужем, попробовала его пошевелить. Шевцов же сам перевернулся на спину. Но оказалось, что он спит…

И она с прежним восхищением стала глядеть на теперь уже спящего мужа. И когда Шевцов проснулся, то обнаружил себя накрытым одеялом и с подушкой под головой. А жена сидела на складном стульчике и не сводила с него глаз…

До конца дня Шевцов оставался как в глубоком похмелье. И лишь иногда, смущённо улыбаясь, бормотал: "Вот видишь, какой я слабак… Это всё нервы! Никогда не думал, что и у меня есть эти чудовищные дамские нервы!"

Настроение Надежды Викторовны сменилось, между тем, на вполне обыкновенную тревогу. Она взяла мобильник, прокралась на веранду, стала советоваться со своей мамой. Но Шевцов всё-таки мог расслышать её слова: "Ты представляешь, Славочке показалось, что я выздоровела… Ну, мне теперь уже и самой кажется, что я выздоровела! Да! И он так обрадовался… так обрадовался, что случилось с ним нечто похожее на нервный срыв… Да… да, я сама виновата, сама, дура, его всегда мучила… Но я вроде бы действительно выздоровела! Раньше не замечала, а теперь вдруг поняла, что всё у меня прошло… Корвалола ему дать? А у меня тут корвалола нет… И боярышника нет… Отец советует водки ему налить? А сколько? Да, я понимаю… Но ты представляешь, я даже не думала, что мужчины так могут переживать… Даже рыдал! Ага, я ж никогда не видела, чтобы он плакал… Да, оказалось, что он тоже может рыдать…"

Далее она сама вдруг разрыдалась и совещание с мамой прервалось.

Отпуск дожили они на даче, словно оглохнув от того покоя, который вдруг вошёл им в души. Приезд в Москву решили отметить званым ужином, но получилось, что пригласили только старика Прохорова. Он заявился принаряженным по такому случаю в белую рубаху с галстуком, гладко причёсанным. Сначала шутил без умолку и в охотку пригубливал водку, потом вдруг погрустнел и сказал:

– А вы опять, как два голубка, глазами своими на меня, старика, сияете…

И, выпив уже полную рюмку, вскоре заклевал носом.

– Ладно, пока спать не расхотелось, пойду я…

Надежда Викторовна пошла его провожать. И в коридоре, не удержавшись, восторженно сообщила:

– Вы представляете, оказывается он меня так любит, так любит!

Но, боясь потерять драгоценный сон, Прохоров даже глаз не раскрыл, только-то и кивнул в ответ.

Через год у телеканала сменились владельцы, и Санкин стал издавать дорогущий глянцевый журнал. А Шевцова он пригласил в качестве главного редактора. Шевцов этой куда более обыкновенной работе обрадовался. Но рыбалку почти забросил, а к ружью, привезённому с дачи и запертому в шкафу, уже не притрагивался. Впрочем, Надежда Викторовна по-прежнему провожала его и на работу, и, тем более, на редкие рыбалки, как на войну. В день по нескольку раз перезванивались они по телефону, уточняя чуть ли не секунды до его возвращения. И если получалось так, что он вдруг замыкался и уходил в себя, она на свой счёт это уже не принимала и лишними догадками не мучалась. Только жалела его ещё сильнее. А если мне удавалось их встретить во всё той же Третьяковке (оказалось, что среди всех моих знакомых только они, как и я, не могли обойтись без периодического погружения в благородно молчащую красоту пейзажев Саврасова или, например, Шишкина), то мне даже непонятно было, на картины она смотрит как на некие произведения искусства или – как на часть частной жизни.

Я, не смея подойти и порушить их вдохновенное ощущение красоты своего бытия, при встречах здоровался издали. Хотя, когда исчезал я из их поля зрения, то вдруг обжигало меня ощущение собственной неприкаянности и одиночества, и мне было даже по-глупому обидно, что в их счастье им до меня нет дела. Впрочем, если доводилось нам встретиться в музейном буфете, то Надежда Викторовна набрасывалась на меня с жаром, как на драгоценнейшую находку, а Шевцов, уже потучневший, уже с горьковато затвердевшими складками у рта, уже седоватый, глядел на меня со своей обычной смущённой нежностью, как во время наших прошлых и, конечно же, самых задушевных цедеэльских застолий, а затем угощал душистым кизлярским коньяком из своей знаменитой рыбацкой фляги. И мы уже не могли расстаться, поедая жульёнчики или пироги с грибами, безмятежно вспоминали события своей юности или же осторожненько позволяли друг другу касаться событий нынешней личной жизни, которая у каждого уже, конечно, была своя…

В одну из таких наших нечаянных встреч (это было во время антракта в консерватории, куда у Шевцовых всегда был общесемейный абонемент) Вячеслав Вячеславович предложил мне должность обозревателя в санкинском журнале. И я с радостью согласился. Но не только потому, что посулил он высокую зарплату, а ещё и потому, что помнил, как мы собирались все вместе в "Литучёбе"…

Ещё через два года их старший сын Вячеслав женился, а вскоре появился у них и долгожданный внук, тоже, кстати, Вячеслав. Так что Надежда Викторовна стала разрываться между мужем и внуком на две явно не равные, уже в пользу внука, части. А когда собиралась вся их семья за одним столом (это случалось редко, лишь в дни рождения, на Новый год, и на Пасху), то она, сияя своими вечно не потухающими глазами, сама нетерпеливейше провозглашала первый тост:

– Это такое счастье, что мы опять вместе! Такое это счастье! Так давайте же своё счастье будем беречь, как… как..

– Как зеницу ока! – весело подсказывал кто-нибудь из сыновей.

– Да, как зеницу ока! – серьёзно добавляла она.

И все невольно затихали пред силой того чувства, с которым она произносила свои одни и те же, всегда одни и те же слова…

(газетный вариант)

(обратно)

Юрий МИЛОСЛАВСКИЙ ПУШКИН – ГОГОЛЬ – ХЛЕСТАКОВ

Взаимоотношения Пушкина и Гоголя, применительно к истории русской культуры, уже к середине XIX в. породили глобальное противостояние "пушкинского" и "гоголевского", – противостояние, которое завершилось безоговорочной, сокрушительной, всеобъемлющей победой "гоголевского". "Идеи, которых он (Гоголь) вовсе не высказывал, ощущения, которых совсем не возбуждал, возникнув много времени спустя после его смерти, – все, однако, формируются по одному определённому типу, источник которого находится в его творениях.

К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Н.В. ГОГОЛЯ

1. С тех пор как эти творения лежат пред нами, всё, что не в духе Гоголя, – не имеет силы, и, напротив, всё, что согласуется с ним, как бы ни было слабо само по себе, – растёт и укрепляется" – так сказано об этом обстоятельстве у В.В. Розанова. А в изящной словесности суть этого противостояния нашла своё исчерпывающее выражение в драматическом этюде, – или, если угодно, маленькой трагедии Даниила Ивановича Хармса "Пушкин и Гоголь". Её герои, выходя на сцену, чтобы "отдохнуть", поочередно натыкаются друг на друга. Эти столкновения сопровождаются возмущёнными репликами: "Безобразие, опять об Гоголя!" – или, напротив, "Мерзопакость, опять об Пушкина!". При этом Пушкин постоянно чертыхается – в точности, как это делал Гоголь в своих письмах и сочинениях, – и чему он, кстати, научил всю русскую читающую публику. С той поры мы "разговариваем, как Гоголь", а воображаем, будто бы "как Пушкин"; но это отдельная тема.

2. Вообще сказать, коллизия, драматургически смоделированная Хармсом, сохраняется на русской литературно-исторической сцене по сей день, ибо на этой сцене все ещё длится (собственно, глагол движения здесь не вполне уместен) гоголевский период русской литературы. Инерционная мощь "гоголевского" такова, что её, в конечном итоге, не смогли преодолеть ни гр. Л.Н. Толстой, ни Ф.М. Достоевский. А ведь они, каждый по своему, оставались, в сущности, в пределах того же гоголевского пространства; они лишь отказывались от главного "парагоголевского" постулата, а именно – так называемой типизации, в пользу того, что гр. Толстым, с отсылкой к Пушкину-Протею, звалось "текучесть", а у Достоевского – стало историософским составляющим в литературе. Но собст- венно-гоголевские, осознанные, разумеется, задним числом, принципиальные характеристики прозы сохранялась. Так, для Толстого повести Пушкина были "голы как-то". Всё это, впрочем, хорошо известно. Нам остаётся только добавить, что попытка прямой пушкинской контратаки, предпринятая в 20-30 годах прошлого столетия всё тем же Хармсом, Введенским и Заболоцким (собственно, авторами, так или иначе прикосновенными к ОБЭРИУ) – в сколько-нибудь далеко идущем плане просто не удалась.

3. "Прежде всего – они разнородны, – продолжает Розанов, говоря о Пушкине и Гоголе. – Их даже невозможно сравнивать, и, обобщая в одном понятии "красоты", "искусства", мы совершенно упускаем из виду их внутреннее отношение, которое позднее развивалось и в жизни и в литературе, раз они привзошли в неё как факт. Разнообразный, всесторонний Пушкин составляет антитезу к Гоголю, который движется только в двух направлениях: напряжённой и беспредметной лирики, уходящей ввысь, и иронии, обращённой ко всему, что лежит внизу. Но сверх этой противоположности в форме, во внешних очертаниях их творчество имеет противоположность и в самом существе своем".

Пушкин и Гоголь – разнонаправлены, и потому попытки отыскать "наличие между эволюцией творчества Пушкина и Гоголя в 1830-е годы определённых точек соприкосновения, обусловленных в конечном счете историческими закономерностями литературного развития этого десятилетия" (Н.Н. Петрунина и Г.М. Фридлендер. Пушкин и Гоголь в 1931-1936 годах.) обречены на роковую неполноту. Это потому, что эти самые исторические закономерности литературного развития у (точнее, – для) Пушкина и Гоголя были совершенно различными. Только с учётом такого положения вещей можно с некоторой надеждой на успех вновь и вновь возвращаться к теме взаимоотношений, равно творческих и личных (при том, что последние для Гоголя выражаются в отношениях творческих, а не просто так или иначе "состыкованы" – по старой формуле Ю.Н. Тынянова).

4. Существует написанный в 1923 году, т.е. 85 лет назад, но вовсе не утративший своего значения, обзорный комментарий академика М.Н. Сперанского (помещённый в московском издании Дневника Пушкина 1833-35), в общем исчерпывающий фактологическую основу проблематики вопроса о взаимоотношениях Пушкина и Гоголя. Для нас в этой работе важно то, что она напоминает нам нечто неоспоримое, но с упорством отклоняемое: всё, что известно нам о роли Гоголя в журнальных предприятиях Пушкина, равно и о "передаче" Пушкиным Гоголю замыслов и внушении идей "Мёртвых Душ" "Ревизора", – всё это в первооснове своей исходит исключительно от самого Гоголя. При этом Гоголь, по осторожному замечанию Сперанского, "преувеличивает". В некото- ром смысле Николай Васильевич, повествуя о своём знакомстве с Пушкиным, и сам является Хлестаковым.

Но так или иначе, – Хармс был вполне точен. Пушкин и вправду не давал Гоголю "отдохнуть", был "вечно во всём помехой" и даже "сплошным издевательством". При этом исследователи, – и апологеты творческого союза двух русских гениев, и носители критического взгляда, начиная с В.Каллаша, – сами нечувствительно оставаясь в пределах гоголевского мира, вынуждаются то устремляться в горние области паралитературоведения (культурологи), то в очередной раз перетолковывают известные письма и столь же известные воспоминания современников, пытаясь прочесть между строк, т.к. собственно строки перетолкования практически не допускают. Надо ли говорить, что и письма, и мемуары, до тех пор, покуда содержимое их не подкреплено тем, что в данной области знаний, при данной совокупности явлений (феноменов) можно рассматривать как документ, остаются лишь условным свидетельством "по данному делу". Они лишь указывают на то, что это "дело" – существует.

5. В науке о литературе к числу полноценных вещественных доказательств принято относить художественный текст. Что бы там в действителости ни говорил Александр Сергеевич, общаясь с Николаем Васильевичем в повседневном литературном быту, и как бы Гоголь впоследствии, или по горячим следам, ни трактовал это своё общение с поэтом – у нас нет достаточных возможностей для полноценного суждения касательно пушкинского отношения к Гоголю. Просто потому, что в пушкинском творчестве Гоголя нет, – если не считать записи от 3 декабря 1833 г.: Вчера Гоголь читал мне сказку как Ив. Ив. поссорился с Ив. Тимоф. – очень оригинально и очень смешно, а также известного стилистического замечания: "/Я/...говорю совсем плохо, и почти так, как пишет Г/оголь/". В согласии с традицией литературно-исторической вежливости, нам иногда предписывается считать, что буква "глаголь" начертана здесь как строчная и является обычным сокращением от непоименованного "господина". Кстати, Б.М. Эйхенбаум эту куртуазную трактовку начисто отрицал. Что же до оригинальности "сказки" Гоголя, то "зависимость фабулы" (Б.Л. Модзалевский) её от романа Нарежного "Два Ивана, или страсть к тяжбам" была давно отмечена

Напротив, о том, чем на самом деле был Пушкин для Гоголя, – мы, отчасти, судить можем. Поскольку Александр Сергеевич выведен Николаем Васильевичем в качестве фабулообразующего (центрального) персонажа в знаменитой комедии "Ревизор".

Но по порядку.

6. События комедии происходят летом 1831 года, т.е. в год польского восстания, приведшего ко взятию Варшавы. Гоголь указывает на это с особой настойчивостью. Так, Судья Ляпкин-Тяпкин в устном рапорте Ревизору сообщает, что приступил к выполнению своих обязанностей в "Александровском веке" ("С восемьсот шестнадцатого был избран на трёхлетие..."), а ещё прежде, в первом действии, он упоминает, что "пятнадцать лет сидит на судейском стуле". Итак, это 1831 год. Отсюда и вполне современное замечание судьи Амоса Федоровича, обращённое к Городничему: "Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Россия... да... хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены". Городничий хорошо понимает резоны судьи, – он лишь сомневается, что начальство станет искать измену столь далеко от границы в уездном городе, – даже во время, которое многими, в т.ч. Пушкиным воспринималось как он сам говорил гр. Е.Е. Комаровскому, "чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году!" Примечательно, что скверно знавший русскую историю Александр Львович Слонимский (автор "Техники комического у Гоголя"), относил это замечание гоголевского персонажа к явлениям юмора абсурда, или некоего "комического алогизма". Для Гоголя комизм здесь состоит всего-то в преувеличении, допущенном судьей, которого отличал, как мы сказали бы теперь, глобалистский подход; но судья ("масон-вольнодумец" Александровской эпохи) преувеличивает здесь совершенно по-пушкински; гоголевский Амос Федорович волею автора оказывается единомышленником Александра Сергеевича. А взгляды Пушкина на польскую кампанию, – а затем и его стихи по этому поводу, – Николай Васильевич должен был знать превосходно, с самого начала знакомства, состоявшегося в конце мая 1831 года. Т.е. собственно сюжет "Ревизора" начинает своё движение с памятной для Гоголя даты знакомства с Пушкиным – a косвенным объектом иронии, "направленной вниз", немедленно становится никто иной как сам Александр Сергеевич.

И вновь, в той же сцене, Гоголь настойчиво указывает на время, – можно сказать, на дату событий на календаре "Ревизора":

Городничий. /.../ Смотрите! по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович. Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения – и потому вы сделайте так, чтобы всё было прилично. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыне или на другом каком языке... это уж по вашей части, Христиан Иванович, – всякую болезнь, когда кто заболел, которого дня и числа...

Невежда А.Л. Слонимский и это относит к области "алогизма". Но весной-летом 1831 г. часть губерний Европейской России была охвачена эпидемией холеры, что привело к неизбежным карантинам и т. н. "холерному бунту" в новгородских военных поселениях, каковой бунт был окончательно усмирён только личным присутствием Государя Николая Павловича. Из дневниковых записей и писем Пушкина мы знаем, сколь внимательно он следил за этими событиями, и, вполне допустимо, поделился своими соображениями с молодым писателем Гоголем-Яновским. Поэтому Городничий рассуждает вполне разумно, предполагая, что в дни холерной эпидемии Ревизор, в первую очередь, поинтересуется состоянием городской больницы. И абсурдистского ("алогического") юмора в этих словах нет нимало. А есть гоголевская, несколько макабрическая, ирония по поводу пушкинских "надуманных" забот (в данном случае их с Александром Сергеевичем разделяет осмеиваемый Городничий) и, если угодно, критика ведения больничного хозяйства на местах.

И наконец, чтобы никакого сомнения в датах ни у кого не оставалось, Гоголь ещё раз прибегает к Ляпкину-Тяпкину.

Там, где не в силах справиться учебник истории, приходит на помощь учебник арифметики.

7. Итак, на "физическом" календаре – лето 1831 года, года, когда в жизнь 22-летнего Н.В. Гогля-Яновского вошёл Ревизор-Пушкин. Но культурное время и пространство комедии в уездном городке, ждущем своего Ревизора, явно отстаёт от этой даты: оно застыло в первом трёхлетии Амоса Федоровича, – где-то возле 1816 года, т.е. в эпохе Императора Александра Первого, – с её "масонским" вольномыслием и столь же всеобщим вниманием к дружеской переписке, без чего не представим культурно-поведенческий стандарт (стереотип) тогдашнего образованного сословия.

И Гоголь старательно являет нам "типических", т.е. ещё достаточно легко узнаваемых в 30-х годах XIX в. персонажей того, отошедшего, времени, – персонажей, в полной мере наделённых указанными выше "культурными доминантами".

Как и подобало служащему по ведомству судебному, прямо связанному с именами Сперанского и Магницкого, Амос Федорович, по словам Гоголя, "несколько вольнодумен" и, по некоторым признакам, возможно, числит себя в сообществе "вольных каменщиков", по крайней мере – сочувствует их "святой работе". Он превыше всего ставит человеческий разум, для которого нет преград (как мы помним, Ляпкин-Тяпкин до своих воззрений "сам собою дошёл, собственным умом"). Он, по свидетельству Городничего, – атеист (точнее было бы сказать – деист), но в то же время – не чужд мистицизма: среди пяти-шести прочитанных им книг почётное место занимают "Деяния Иоанна Масона", на которые он делает попытку авторитетно сослаться в беседе с прочими чиновниками.

Другая фигура "Александровского века" в комедии – это почтмейстер Шпекин. Его отношение к переписке носит специфический "карамзинистский" характер, свойственный эпохе "эпистолярного ренессанса" в России (конец XVIII – первая четверть XIX в.). Почтмейстер рассматривает переписку как самостоятельный литературный жанр, и поэтому прикладывает к текстам писем не утилитарные, но культурно-эстетические мерки: "Это (т. е. перлюстрацию писем, – Ю.М.) я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства... Иное письмо с наслаждением прочтёшь – так описываются разные пассажи.., а назидательность какая... Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места..." Далее почтмейстер цитирует понравившееся ему место из письма какого-то поручика, – т. е. ведёт себя в точности, как Василий Львович Пушкин, Александр Иванович Тургенев и, разумеется, знаменитый московский почт-директор Булгаков – ведущие создатели принципов русской эпистолярной культуры.

Гоголь словно говорит нам: только в этом нелепом и смешном старозаветном обществе – взрастившем Пушкина! – и возможно было Ивану Александровичу Хлестакову прослыть Ревизором. Александровские древние уродцы интуитивно признали в нём "своего", прибывшего к ним с секретным поручением из столицы.

Впрочем, и сам Иван Александрович, несмотря на свою молодость, совершенно вышел из моды и безнадежно устарел. Словно Александр Ивано- вич Тургенев, годящийся ему в отцы, он не в силах противостоять демонам эпистолярного жанра, – и по любому поводу разражается очередным дружеским письмом. Недаром тайна его, в явлении XVIII, предваряющем (позднейшую) "немую сцену", разоблачается в результате прочтения его же неосторожного письма к своему другу-литератору, которое он, в точности по Тургеневу и Булгакову, поторопился написать прямо на месте проишествия и тотчас отправить. Оно, разумеется, было вскрыто эстетом Шпекиным. В своём письме Хлестаков, как истинный представитель эпохи "эпистолярного ренессанса", предлагает нам составленные в совершенно "карамзинистской" болтливой манере портреты встреченных им чиновников – и предлагает "поместить их в литературу". Можно сказать, что перед нами – вариант дружеского письма в виде т. н. путевых/дорожных заметок, которым, кстати, отдал дань и Александр Сергеевич. Хлестаков характеризуется Гоголем как носитель "сентименталистского" культурно-поведенческого стандарта. Недаром в позднейших "Замечаниях для господ актёров" сказано, что Иван Александрович "говорит и действует безо всякого соображения. ...Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет". Эта последняя фраза Гоголя – есть (едва изменённая цитата) из популярнейшего "Письмовника" 1822 г., где именно таким образом, без предварительных планов, т.с., спонтанно, предлагается действовать для успешного написания дружеских писем.

8. Прежде, чем мы поговорим ещё немного об отношении Ивана Александровича Хлестакова к литературе, возвратимся к началу комедии, а именно к письму Чмыхова, полученному Городничим, письму, послужившему завязкой "Ревизора". Стиль и содержание его имеют свою историю, напрямую связанную с темой наших заметок. В письме к жене от 2 сент. 1833 года Пушкин рассказывает о своём посещении нижегородского губернатора ген. Бутурлина, который принял своего гостя "мило и ласково". В записи П.И. Бартенева, опубликованной без имени автора в журнале "Русский Архив" за 1865 г., подробно рассказывается о причинах столь любезного приёма. В Нижний Новгород Пушкин прибыл по пути в Оренбург. Тамошним губернатором был его давнишний приятель Василий Алексеевич Перовский. Как-то утром в Оренбурге, – повествуется у Бартенева, – Пушкин проснулся от хохота своего приятеля. Оказывается, Перовский "получил письмо от Б(утурлина)... содержания такого: "У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но, должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете моё к вам расположение; я счёл долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее и пр." Тогда, – продолжает Бартенев, – Пушкину пришла идея написать комедию "Ревизор". Он сообщил об этом Гоголю..."

О теме "Ревизора", записанной Пушкиным, см. также у П.О. Морозова в сб. "Пушкин и его современники" (XVI, с. 110-114). Сами по себе обстоятельства передачи сюжета комедии, как они излагаются, в согласии с классической, условно выражаясь, версией, у Бартенева и Морозова, мы здесь опускаем. Скажем лишь, что никаких сторонних, доказуемых подтверждений того, что Пушкин "подарил" Гоголю собственную идею, – не существует. Концепция "подарка" находится в противоречии с тем, что нам известно о взаимоотношениях Пушкин-Гоголь. Но безсмертная комедию – написана. Связь её с рассказанным Бартеневым, и отраженным в письме Пушкина к жене, анекдотом – несомненна. Получается, что Александр Сергеевич то ли дал Николаю Васильевичу возможность прочесть упомянутое письмо к Наталье Николаевне, сопроводив его пояснениями (что нам представляется маловероятным), то ли сам Николай Васильевич каким-то образом добрался до этого письма, – и, как мы вскоре убедимся, до некоторых других писем Пушкина, чуть ли не дословно попавших в текст "Ревизора". Позволительно допустить, что юная Наталья Николаевна была в этом смысле не всегда осторожна. На эту её неосторожность и намекает Пушкин:

"18 мая 1834 г. Петербург

/.../Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это её дело, /.../ но если ты виновата, так это мне было бы больно".

Мы полагаем, однако, что все эти письменные сведения, снабжённые комментариями, достигали Николая Васильевича через добрейшего Жуковского. От него же, вероятно, дошёл до Гоголя и ключевой для "Ревизора" анекдот с письмом Бутурлина.

Или... Но это уже предмет для усилий конспирологов.

Как бы то ни было, Гоголь кое-какие пушкинские письма к жене читал наверняка. В частности в нами уже цитированном, от 2 сентября 1833 г., Пушкин, помимо упоминаний о Бутурлине, шутливо рассказывает о некоей Городничихе-попутчице, которая была "нехороша", – собственно, это целая вставная новелла.

Прочитано им было и другое пушкинское письмо к Наталье Николаевне (от 11 октября 1833 г. Из Болдина в Петербург):

"Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать!"

Николай Васильевич расхрабрился до того, что поместил примечательный этот фрагмент, лишь несколько развив его, во вторую редакцию 6-го явления III действия пьесы, где Иван Александрович поражает собеседников своим знанием интимных сторон жизни поэта: "А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какого только для одного австрийского императора берегут, – и потом уж как начнёт писать, так перо только: тр...тр...тр..." Позже автор-перлюстратор, видимо, одумался, и в заключительную редакцию эта безспорная деталь пушкинской шутливой автобио- графии не вошла.

9. Итак, в роли pseudo-ревизора выступает не постоянно упоминаемый в сочинениях по истории литературы П.П. Свиньин (и знакомый нам по отрывочным пушкинским записям некто "Криспин"), а изначально сам Пушкин.

Мы сейчас увидим, что пушкинские черты Ивана Александровича Хлестакова не ограничиваются этим внешним обстоятельством, почерпнутым из пушкинских писем.

Нас прямо уведомляют, что И.А. Хлестаков сосредоточен на литературных интересах. Жалуясь Городничему на тесноту своего гостиничного номера, он замечает: "Иногда придёт фантазия сочинить что-нибудь, – не могу: тёмно, тёмно". Примечательно, что Городничий совершенно как должное воспринимает эту писательскую ориентацию, к которой наклонен государственный служащий высокого ранга; и его, как человека "Александровской эпохи" подобное умонастроение не удивляет. А, возможно, он догадывается, кто прибыл к нему с ревизией.

Но Гоголь на этом не останавливается. Образ Ивана Александровича настойчиво и последовательно вбирает в себя реальные пушкинские биографические компоненты. И в некий момент действия комедии мы убеждаемся, что Хлестаков не просто "на дружеской ноге" с Пушкиным. Это только для отвода глаз, из скромности. Внезапно Иван Александрович аттестует себя как профессионального писателя: "Я, признаюсь, литературой существую". В тогдашнем русском литературном мире на доходы от продажи своих произведений существовал только один-единственный заметный автор, – а именно Александр Сергеевич Пушкин, который постоянно подчёркивал это обстоятельство. Ошибки быть не может: в откровенной беседе, подвыпив, Ревизор фактически признаётся, что он лишь по служебной необходимости называется Иваном Александровичем Хлестаковым. В действительности – он Александр Сергеевич Пушкин, прибывший инкогнито по особенному поручению для производства ревизии. Не "карикатура на Пушкина", как однажды заметил проницательный и остроумный Д.Е. Галковский, а именно сам Пушкин. Т.е. у Гоголя их, Пушкиных, было двое. Один – "небесный", о котором Николай Васильевич, хлестаковствуя, вещал в письмах и статьях. А другой – "нижний", хвастающийсвоими, будто бы связями с будто бы аристократическим сословием, своим, будто бы, значением, своей, будто бы, прикосновенностью к драгоценному супу прямо из Парижа.

Помимо общих для Пушкина и Хлестакова профессиональных занятий, у них и имеется общий слуга. Пушкинский Гаврила – хлестаковский Осип – называет своего барина "то графом, то генералом". Эти сведения также содержатся в пушкинском письме жене от 19 сент. 1833 г. Корреспондирует с реальной биографией Пушкина и одновременный, точнее – попеременный флирт Ревизора с женой и дочерью Городничего, что в точности соответствует отношениям Александра Сергеевича с Елизаветой Михайловной Хитрово и её дочерью Дарьей Фёдоровной графиней Фикельмонт, которая, как и её мать, обожала поэта и часто "не в силах бывала устоять против чарующего влияния его" (слова Нащёкина в передаче Бартенева, "Русский Архив", кн. 9, 1911). И, добавим, сами действительные, т.е. гоголевские, причины, заставившие Хлестакова задержаться в основанном Николаем Васильевичем городке, т.к. все наличные средства Ревизора были проиграны в карты, в точности соответствуют обстоятельствам, в которых оказался Пушкин на станции в Боровичах, как это следует из записи от 15 октября 1827 года (о встрече с В.К. Кюхельбекером).

Николай Васильевич слишком много знал об Александре Сергеевиче.

10. У нас нет никаких оснований, помимо ложно понимаемого "литературоведческого целомудрия", отказываться от признания того, что автор "Ревизора" с упорством подчёркивал родство Александра Сергеевича с Иваном Александровичем. Выражаясь более определённо, скажем, что львиную долю пушкинского составляющего в культурном пространстве России первой трети XIX в. Гоголь – творческая и личностная противоположность Пушкину – расценивал именно как "хлестаковское" – искреннее, естественное, несомненно даровитое, полное внешнего блеска, хлёсткое, но легковесное, аморальное и недостаточно "серьёзное". Это вполне совпадает и с той оценкой, которой удостоился Пушкин у ведущих идеологов раннего гоголевского направления в русской словесности: Надеждина, Зайцева, Писарева и Чернышевского.

"Для него (т.е. для самого Хлестакова) Пушкин – тот же Хлестаков, но счастливее, удачливее", – сказано в образцовом школьном сочинении, которое автор с лёгкостью обнаружил в Мировой Сети. Эта мысль представляется нам совершенно справедливой – при условии, что имя Хлестакова здесь должно заменить великим именем его создателя.

Нам остаётся только вспомнить замечание Анненкова: "Гоголь взял у Пушкина мысль "Ревизора", ... но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему своё достояние. В кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: – "С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя".

Ещё бы. Кричать нельзя. Пушкину проще было прослыть персонажем комедии, написанной способным провинциалом, нежели героем своей собственной эпиграммы, – тем самым, который узнав себя в пасквиле, "завоет сдуру: это я!" Да и драться с Гоголем на дуэли было бы для Пушкина чем-то совершенно немыслимым и смешным. Слишком разнились их положения, так что по-настоящему оскорбиться гоголевской выходкой Александр Сергеевич не мог. Иное дело, если бы на месте Гоголя очутился Егор Осипович Геккерн-Дантес.

(обратно)

Олег ПАВЛОВ СТАНСЫ

Воздух плотен – и бесплотен,

Сон души – и кровоток.

Где дома – там подворотни

Рты закрыли на замок.

Умирать, увы, не ново.

Склепы пахнут грабежом.

Вырвут жизнь, как это слово,

Впопыхах пырнув ножом.

Вот времени загадка:

Что было гадко – стало сладко...

Что было сладко – стало гадко....

Забудешь – вспомнишь.

Себя догонишь, выбившись из сил.

Поднимешь то, что уронил.

Дух испустил – пожалуйста, перед тобою вечность.

Конечность мук. Конечность.

В культях, как будто рыбья, кость.

Ты в этом доме гость.

Вот горсть тебе земли...

Сам угостись – и угости других.

Искать спасения в словах

Приходит час, когда

Они лежат в своих гробах,

Покинули дома.

Они тихи, они молчат,

И светел их покой.

А те, что все ещё стоят,

Поникли головой.

Всех таинств завершился круг.

Гостинцев ждёт земля.

Её скупой прощальный стук

Забыть нельзя.

Воду чистую одиночества

Проливают на свет пророчества.

Детство.... Юность... Усталости старость...

Вам бессмертия не досталось.

Возрождайся в любом из миров,

Не желая терпеть пораженья.

Если сдался и ждать готов,

Воскресаешь вместе со всеми.

И ни бабник, ни умник, ни вор,

Лишь тому из отцов утешенье,

Кто возьмёт на себя твой позор,

Всех ошибок твоих прегрешенья.

Есть у людей такой обычай:

Убить – и хвастаться добычей.

Он к нам пришёл из глубины веков…

Кровь на снегу. Идёт охота на волков.

(обратно)

Владимир МАЛЯВИН ПУТЁМ ШЁЛКА

Мое новое путешествие по Китаю начинается в Урумчи – главном городе Восточного Туркестана, поднявшемся когда-то благодаря знаменитому Шёлковому Пути. Шёлковый Путь! В России при всём почтении, воздаваемом учебниками истории этой торговой артерии, – как-никак СССР был к ней причастен – и представить невозможно, какой магической силой обладают эти слова для народов Дальнего Востока, получивших благодаря среднеазиатской коммерции стеклянную посуду, ковры с затейливыми орнаментами, обойму чужеземных религий и соблазнительных танцовщиц, которыми было так приятно любоваться за чаркой виноградного вина, тоже привезённого с Запада. Но превыше всего дальневосточных жителей и по сей день очаровывает сама мечта о Шёлковом Пути, романтически-диком: караваны верблюдов среди барханов, пустынная даль под пылающим, а вечерами холодно-синим небом, руины давно обезлюдевших городов, сладкая сень оазисов и журчанье арыков... Много лет назад я знавал в Японии одного страстного поклонника этой экзотики пустыни. Профессор Каяма немного говорил по-русски и называл себя Ёхей Тохеичем. Он был марксист, держал в доме большой портрет Маркса, и перед бородатым образом этого Марукусу-сан его жена каждый день била поклоны и зажигала благовония. Ещё больше Маркса профессор Каяма любил сакэ, к которому пристрастился с того самого дня, когда Япония капитулировала в мировой войне. Но даже больше сакэ он любил гейш из квартала Гион в Киото – единственных подлинных наследниц этой древней профессии в нынешней Японии. Попав в Киото, он обязательно отправлялся к ним, и меня, молодого русского учёного, брал с собой. Там, захмелев, просил подать бумагу с кисточкой и долго писал стихи про жаркие объятия пустыни, кобальтовое небо, развалины заброшенных городов и тоску по родине на Шёлковом Пути.

В своих странствиях по свету я придерживаюсь правила: извлекать из хаоса дорожных впечатлений какое-нибудь устойчивое знание. Поэтому на сей раз мои заметки сведены в несколько тематических рубрик. Я посвящаю их памяти профессора Каямы, без которого, возможно, мне так и не довелось бы пройти своей Шёлковой тропой.

О КОСНОЯЗЫЧИИ

Не так часто мы замечаем, что наше общение, даже любая попытка уяснить для себя собственный опыт огрубляют и портят утончённость смысла, хранимую языком. В публичных сообщениях и тем более вовлекаясь в так называемый "диалог культур" мы косноязычим совсем уж беспардонно, чему наглядным свидетельством служит птичий язык позитивистской науки. Что касается китайцев, то они демонстрируют поразительную неспособность и даже, кажется, нежелание достойно изъясняться на европейских языках. В моих поездках по Китаю я, по-моему, ни разу не видел правильно составленной английской надписи. К сему добавляется и вовсе немыслимое словотворчество, вроде грозного предостережения No firing! (в смысле "не разводить огонь") или невесть откуда выпрыгивающих латинизмов. В туристических местах лавка сувениров может называться memento shop, а кафе с магазинчиком вдруг присвоют мудрёное наименование diverticulum. В Урумчи, где заметно присутствие русскоязычной публики, не избежал надругательств и великий могучий. Даже простейшие фразы исковерканы почти до неузнаваемости. Запрет курить выражен почему-то в совершенной форме: "Не закурить здесь!", на дверях лавок пишут: "Сбыт с производителя" и т.д. Напротив городского вокзала вывеска: "Внутренний и внешний оптовый городок". Перед ней китаянка суёт нам свою визитную карточку, на которой значится: "Зоя, заведовая". Заведовая Зоя предлагает разместить рекламные щиты нашей фирмы вдоль железной дороги, буквы будут с золотым покрытием.

Бог с ними, с буквами. Куда занятнее, что то же косноязычие вовсе не препятствует правдивому сообщению, скорее наоборот. Мудрость, как известно, несовместима с краснобайством. Неуклюжее высказывание может оказаться откровением. Для меня таким откровением стала надпись на урне в городском парке Урумчи, гласившая: "Protect circumstance, begin with me". В этой абракадабре отобразилась, несомненно, какая-то глубинная установка китайского ума: ориентация на непроизвольно случающееся, неповторимое, даже неуловимое событие, преломляющееся в необозримую паутину обстоятельств, а это требует открытости сознания миру (если быть точным – пустотной целостности бытия) и безотчётного следования и даже, точнее, на-следования сокрытому истоку жизни. Та же ориентация на событийность мира предполагает неустанное "выправление" себя, поиск органически-размеренной соотнесённости себя с миром. Кто хочет облагодетельствовать мир, должен начинать с себя.

Но это всё – домысленная мной метафизика. Надпись-то, судя по представленному здесь же её китайскому варианту, означает всего-навсего: "Охрана окружающей среды – дело каждого".

ФОРПОСТЫ ИМПЕРИИ

Вы когда-нибудь видели эту китайскую диковину: в цельном куске слоновой кости вырезаны как бы вложенные друг в друга шары? Говорят, лучшие мастера в Гуанчжоу могли вырезать до 36 таких шаров. Для китайца пространство слоисто и сводится, в сущности, к складке – прямо по Делезу. Китайский мир не просто сложен, но и сложен из самого себя. Мембрана, фильтр, вход-выход, устанавливающие взаимообмен и циркуляцию всего, – подлинное средоточие китайской картины мира. Сам Китай, "Срединное царство", средоточие мира, есть не что иное, как сложенное в себя пространство, не имеющее одной чёткой границы. Это и некая местность, и "континентальный Китай", и периферия континента (Гонконг, Макао, Тайвань), и китайский мир Юго-Восточной Азии, и мировая китайская диаспора. Шёлковый Путь, рассматриваемый через призму китайской политики, тоже есть череда застав, регулирующих вход в империю и выход из неё. На то он и Срединный мир, чтобы быть одновременно внутри и вовне. Не отсюда ли происходят объявления про "внутренний и внешний" торговый городок?

Один из самых дальних форпостов империи располагался уже под Урумчи. Это крепость, построенная в 7 в., в пору расцвета Танской державы. Теперь здесь музей, и таблички с надписью "Progress" (калька с китайского выражения "продолжение осмотра") указывают маршрут движения посетителей. Указатели приводят к пустырю за земляными стенами, усеянному древними черепками. Всё правильно: прогресс и ведёт к пустырю – не просто физической пустыне, где ещё может расцвести новая жизнь, но к пустыне внутренней, к Земле, опустошённой технократическим проектом.

Сев поздним вечером на поезд в Урумчи, к полудню следующего дня прибываешь на станцию Хунлюйюань, откуда ещё два часа едешь по пустыне автобусом в Дуньхуан – главные западные ворота в старый Китай. Это место славится "пещерами тысячи Будд": начиная с середины IV в., когда местные жители сподобились увидеть здесь нерукотворный "свет Будды", на протяжении тысячелетия благочестивые люди разных племён и званий рыли здесь пещеры, расписывали их фресками и ставили в них большие статуи Будды. Самый примечательный и в своём роде уникальный персонаж дуньхуанских фресок – так называемые "летающие небожительницы", ставшие нынче эмблемой или, говоря по-современному, брендом этого края. Гигантские небожительницы стоят на площадях Дуньхуана, мелькают на буклетах и витринах магазинов, и даже в фойе нашей гостиницы на местное варьете зазывали девицы, наряженные небожительницами (гвоздь программы – танцовщица в бикини, изображающая буддийскую богиню милосердия Гуаньинь).

Исторически же Дуньхуан стал как бы универсальным трансформатором духовных напряжений, кузницей метаэтнической, небесной идентичности, так удачно воплотившейся в образе грациозно парящих ангелов. Очарование Дуньхуана проистекает, несомненно, из этой свободы от навязываемых обществом личин, чистой радости духовных метаморфоз.

В сотне километров на северо-запад от Дуньхуана (т.е. на расстоянии трёх дневных переходов каравана) сохранились стены знаменитой Яшмовой заставы – крайнего западного рубежа древнего Китая. Рядом кое-где виднеются остатки Великой стены, построенной в I в. Место дикое, до странности аутентично древнее: кажется, закроешь глаза и услышишь тяжёлую поступь верблюдов и гортанные крики погонщиков. Здесь начинаешь понимать, что без пустыни на рубеже империи жить нельзя: творческие метаморфозы свершаются в пустоте.

Да, империя давит, но у неё обязательно есть форпост, своя Яшмовая застава, которая не давит, а дарит единственное достойное дарения: свобод- ный полёт духа. Даже даосский патриарх Лао-цзы написал свою великую книгу на западной погранзаставе, после чего навсегда исчез, растворился в небесной дымке. Скажу больше: форпост империи выявляет скрытую пружину имперского уклада, каковая есть преодоление косного бытия в порыве творческой воли, восхищённость событием, свершением, которые никогда не есть, но всегда грядут. Ведь и своей аурой величия империя обязана тем, что живёт предчувствием великого.

Мне могут возразить, что лучше бы вовсе стереть различия между центром и периферией и учредить какой-нибудь всемирный либеральный союз на манер европейского. Но, во-первых, что-то не вытанцовывается такой союз и притом в первую очередь по вине Запада. А во-вторых, так ли уж привлекательна скучающая, насквозь лицемерная современная Европа?

КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА

Туристический бизнес в Китае откровенно и по-партийному строго подчинен задаче "патриотического воспитания". Так называемые культурные памятники на Шёлковом Пути по большей части – грубые новоделы, изобилующие нелепыми анахронизмами. Но истина в эпоху постмодерна не дышит, где хочет, а фабрикуется. Тезис очень симпатичный китайцам, которые, как я уже не раз писал, лишены вкуса к исторической оригинальности. Лучше всего об этом сказал один из наших гидов в дуньхуанских пещерах. Показывая работу местных реставраторов, бесцеремонно закрасивших прежние фрески, он с гордостью заключил: "Мы сделали лучше, чем было!"

С истинно китайским усердием повсюду пропагандируются два пункта: благотворность китайского присутствия и нерушимая дружба народов в этих краях. Нигде даже не упоминаются злодеи, для защиты от которых строили здесь все эти крепости и стены. Да и как упомянуть, если эти враги великой дружбы подозрительно похожи на предков современных тибетцев и уйгуров?

Союз коммерции, развлечения и политики выглядит в Китае совершенно естественно, ибо зиждется на прочной основе всего китайского миросозерцания: почитании жизни как формы нравственного существования. Для китайца благосостояние, здоровье, мораль, власть, знание и удовольствие суть одно, всякое мероприятие есть, в сущности, миро-приятие.

Официальный патриотизм только удостоверяет принадлежность к этому столь же органичному, сколь и культивированному всеединству сознательной жизни. Оттого же он – лучший и даже, пожалуй, единственно безотказный способ обеспечить единство власти и народа. Марксизм, по-западнически проникнутый духом противоборства, давно отдыхает.

В самолете, летя из Сианя в Чэнду, я наткнулся в китайской англоязычной газете China Daily на статью с заголовком по-китайски косноязычным: "Мир бесценен в поиске счастья". Её автор, излагая основы глобальной стратегии Китая, методично бьёт по квадратам, как опытный артиллерист.

"Китай должен защищать мир и согласие во всём мире и способствовать развитию человечества. Вожди нашего государства на протяжении нескольких поколений стремились к этой цели...

Мирный человекоцентричный путь Китая – это логический выбор прогресса. Люди же образуют гармоническое общество...

Традиционная для Китая культура мира ставит превыше всего совершенствование характера. Мы верим, что искренность позволит преодолеть все трудности, а открытость ума лучше предвзятости...

После образования КНР правительство придавало огромное значение моральной традиции страны. А вера в то, что "мир бесценен", есть сердцевина культурной традиции Китая...

К сожалению, в некоторых районах мира все ещё сильны международный терроризм, национальный сепаратизм и религиозный экстремизм..."

Кондово. Но на своём уровне эффективно.

А мы всё не можем определиться не только со своей национальной идеей, но даже с тем, вводить ли в школах хотя бы факультативно курс "основы православной культуры" (название, впрочем, какое-то корявое, нерусское, труднообъяснимое). При том, что в послевоенной демократической Сербии Закон Божий в качестве того же факультатива преподаётся во всех школах.

Впрочем, рано посыпать волосы пеплом. Хаос – отец всякого порядка, и наш русский раздрай может оказаться ценнее любой псевдоразумной сплочённости.

ПРИРОДА СКУЛЬПТУРНОГО ОБРАЗА

В отличие от живописи или музыки скульптура не стала в Китае "высоким" искусством. Но "пещеры Будд" в Дуньхуане и других местах, как и терракотовые воины из гробницы Цинь Шихуанди, дают много пищи для размышлений о природе образа в китайской культуре. Две её особенности бросаются в глаза: с одной стороны – тяготение к натурализму, особенно заметное в "тоталитарном" искусстве Цинь Шихуана, с другой – равнодушие к индивидуальной целостности, пластической завершённости образа. Лицам гвардейцев Цинь Шихуана приданы черты портретного сходства, но в соответствии с несколькими физиогномическими типами (то же относится к позднейшим официальным портретам). Туловище и конечности собраны из типовых деталей. Статуи Будд чаще ваяли из глины, намазанной на деревянный каркас, и пластической цельности в них заведомо не предполагалось. Интересно, что перед разрушенными, безголовыми статуями, обнажившими свою внутреннюю пустоту, пожертвований даже больше, чем перед целыми изваяниями. Святость безличного присутствия для китайцев, очевидно, важнее святости лика-личности.

Пластический образ в Китае, таким образом, устраняет сам себя, являет напряжение между своим присутствием и отсутствием, своей достоверностью и иллюзорностью. В этом смысле он есть образ чистого динамизма (духа). А динамизм этот, как подсказал мне мой друг и спутник в путешествии Ю.В. Громыко, проявляется на фоне трёх функций, или измерений, образа: во-первых, измерение миметическое, устанавливающее адекватность образа прототипу; во-вторых, измерение умозрительное, устанавливающее соответствие образа идее; в-третьих, измерение символическое, которое возводит образ к матрице опыта, предвосхищающей всё сущее, причём этот символизм образа как раз и обеспечивает посредование между умственным и вещественным сторонами образа.

Соответственно, правда образа пребывает в его символической глубине. Объёмность пластики предъявляет её с наибольшей очевидностью. В этом смысле и войско Циньшихуана, и скульптуры Будды при всём их отличии от стиля классики обнажают изнанку классического искусства и, более того, – его внутренний предел. Выступая в роли негативного двойника или, если угодно, нежелательного соперника классики, выдающего её секрет, скульптура по этой причине, возможно, не смогла развиться в полноценное искусство. Саморазрушение, забвение (подобно забвению циньской скульптуры) или возвращение к примитиву, наблюдаемое на позднем этапе китайской истории, оказывается её логическим исходом. Случайно ли, что у большинства статуй в пещерных храмах Китая (правда, не в дуньхуанских, сохранённых по указанию Чжоу Эньлая) и даже у мелкой пластики на деревянных фризах и решётках в китайских храмах повсюду отбиты головы?

Обычно винят вандализм хунвэйбинов. Но, может быть, у этого явления есть и более глубокие корни.

(обратно)

Владимир ЯВОРИВСКИЙ “ОРАНЖЕВЫЕ МЕЧТАНИЯ ПРОШЛИ...”

Беседа Владимира ВИННИКОВА

– Владимир Александрович, вы с 2001 года руководите Национальным союзом писателей Украины. Что, на ваш взгляд, происходит с украинской литературой сегодня, какие у неё достижения, проблемы и перспективы?

– Прежде всего должен сказать, что статус писателя в современном украинском обществе и современном украинском государстве чрезвычайно высок. Сегодня среди депутатов Верховной Рады – пять человек из нашего Союза писателей, есть "наши люди" и в правительстве, начиная с первого вице-премьера Александра Турчинова. Такого широкого представительства писателей во властных структурах нет, наверное, ни в одной другой стране мира, и это прежде всего признание заслуг литературы в восстановлении нашей культуры и нашей государственности. Достаточно напомнить, что движение "Народный Рух за перестройку" было создано на заседании партийной организации Союза писателей Украины – такой вот исторический парадокс. В первый состав Верховной Рады входило семнадцать наших писателей. И эта связь, эта ответственность деятелей литературы за судьбу нашей страны, за её свободу и суверенитет сохраняются и поныне.

Второе – это обретение настоящей полноты национальной культуры. После восстановления независимости в украинскую литературу вернулось очень много имён, в том числе из диаспоры, которые до того считались неприемлемыми по идеологическим соображениям и были запрещены. Они как-то сразу придали новое качество всей украинской культуре, которая в советское время существовала всё-таки в очень усечённом и обрезанном виде. Скажем, первый роман о голодоморе, который был написан в Америке Василием Баркой, 90-летним писателем, сегодня переведён на многие языки мира.

И, наконец, третье, что я хотел бы отметить, – это, конечно, чувство свободы. Потому что уважаемые мною писатели России не знали такого цензурного давления, которое существовало в Украине. В те времена среди наших писателей бытовала такая поговорка, что если в Москве стригут ногти, то в Киеве отрезают руки. То есть цензура была позлее, цензоры поретивее, а стандарты допустимого – намного жёстче. Конечно, у нас есть и такие писатели, которые не смогли выйти из наезженной идеологической колеи.

Но для большинства украинских писателей этот воздух свободы – ценен необычайно. Это и Павло Загребельный, который сегодня абсолютно раскрепощён; это и Анатолий Димаров, у которого письмо такое молодое, такое свежее, который всегда выходит на острейшие темы современности; это и Юрий Мушкетик, и Роман Иванычук с его историческими романами.

А молодые писатели, чьё сознание сформировалось в независимой Украине, – они полностью лишены тех комплексов самоцензуры, которые всё равно существуют у писателей старшего поколения, у них уже другие интересы, другие приоритеты – в целом более личные, менее политические. Они не знают никаких "запретных" тем, у них нет идей, которые они бы вынашивали годами и десятилетиями в надежде на то, что когда-нибудь об этом можно будет сказать.

Поэтому сегодня украинская литература стала намного ближе к литературе европейской, литературе мировой – есть и "постмодернисты", и "модернисты", есть и "гиперреализм", есть всё. И всё это абсолютно органично, неконфликтно, и даже определённая такая молодежная фронда проявляется естественно и неболезненно. Это не война, а, скорее, лёгкое отчуждение – молодёжь пытается жить своей жизнью, исповедовать собственные ценности, и мы не стремимся навязывать наши стандарты, которые сформировались, можно сказать, в боях и походах. Но тем весомее, когда относительно молодые писатели сами, по своему внутреннему импульсу, берутся за социально и национально значимые темы.

Мы взяли секретарем Национального союза писателей по работе с молодежью представительницу их поколения, талантливую поэтессу Анну Багряную. Мы рады, что молодые украинские писатели получают признание на Западе. Скажем, это Сергей Жадан, прозаик нового поколения, это и Татьяна Винник, очень интересная молодая поэтесса, чуть постарше Юрий Андрухович из Ивано-Франковска, Оксана Забужко из Киева, Галина Пагутяк со Львова, которые очень широко печатаются, и Андрей Курков, который пишет на русском языке, но его мироощущение, вся его тематика – абсолютно украинские.

– А как обстоит дело с русскими писателями, с изданием их произведений?

– Я бы хотел сказать, что у нас в организации есть очень большой сегмент русскоязычных писателей. Назову Андрея Куркова, Вадима Негоду, Владимира Югова, Аллу Потапову, которая возглавляет "Русский Дом". Очень много русскоязычных писателей в Крыму – например, её руководитель Владимир Бушняк. Но это – среднее и старшее поколение. А молодёжь у нас пишет уже, как правило, на украинском языке. Есть, конечно, и исключения – но мы всех поддерживаем, все они для нас не чужие, это не проблема и не повод для какого-то разделения. В НСПУ даже создана фракция русскоязычных писателей, потому что в таком формате им удобнее решать свои проблемы. Все деньги, которые есть в нашем союзе, мы пропорционально распределяем между всеми писателями, независимо от того, на каком языке они пишут.

Ещё хочу подчеркнуть, что, несмотря на все политические завихрения последних лет, нам удалось сохранить организационное единство национального Союза писателей Украины. В то время, как в России и в Беларуси организационное разделение писателей по политическому признаку, "патриотов" и "демократов", – произошло. На мой взгляд, ничего трагического в подобном разделении нет: захотели так – и слава Богу, но то, что мы в Украине не пошли по этому пути, считаю большой удачей для нашей национальной культуры. Была небольшая группа людей, которые создали АУП – Ассоциацию украинских писателей. Но они не были альтернативой нашему Союзу, не выходили из него, не нарушали нашего устава, и мы их не исключали. Они так пожили своей жизнью год-полтора, но сегодня этой организации уже, по существу, не видно. Многие из членов АУП снова стали работать в Союзе писателей, то есть войны у нас ни с кем никогда не было. Это уникальный пример для Украины, где в остальных общественно-политических сферах постоянно идут какие-то трения, конкуренция и конфронтация.

– Владимир Александрович, а как в украинских условиях решаются вопросы выхода писателей к читателю? Через газеты, журналы, рынок, библиотеки?

– Регулярно выходит наша газета "Литературная Украина". Поскольку я возглавляю комитет Верховной Рады по вопросам культуры и духовности, удаётся на государственном уровне этому изданию помогать. Такая помощь, конечно, не снимает всех проблем с финансированием, но помогает выживанию очень важной для нас газеты, которая сыграла колоссальную роль в нашей национальной революции. В конце 80-х-начале 90-х годов она публиковала острые, резонансные материалы, её читали и в Украине, и за рубежом. Сегодня уже другое время, в котором "Литературная Украина" себя пока не нашла.

Большая проблема есть с существованием литературно-художественных журналов. Сегодня основать такой журнал – не проблема, они есть почти в каждой области Украины, но выходят редко и тиражом три-четыре тысячи экземпляров, оставаясь изданиями, так сказать, для внутреннего употребления.

– Самый тиражный российский литературно-художественный журнал, если не ошибаюсь, выходит в двенадцати-тринадцати тысячах экземпляров, то есть у вас ситуация выглядит относительно лучше.

– Тут есть проблема рентабельности, самоокупаемости, значительная доля расходов по изданию ложится на местные власти, а они не всегда понимают и принимают значение писательского слова.

Есть у нас издательство "Украинский пысьменнык", ранее – "Радяньский пысьменнык", которое сегодня, скажем так, тоже особенно не жирует. У нас, как я уже отмечал, фактически потерян книжный рынок. Потому что старую централизованную государственную систему книготорговли разрушили, а вместо неё ничего не создали. Сегодня специализированные книжные магазины остались только в областных центрах, а в районных уже далеко не везде.

Вообще, самая большая проблема, которая сегодня у нас существует – это, конечно, проблема книгоиздательская. И мы прекрасно понимаем, что в России книгоиздание – это уже крутой бизнес, вы в этом отношении на постсоветском пространстве очень далеко ушли вперёд. Просто нашлись люди, которые очень быстро закупили качественную современную полиграфию, а государство им помогло, дало налоговые преференции. В результате российская книга сегодня и дешевле, и качественнее книги украинской. В Украине российская книга читается очень легко, практически всё население знает русский язык. Поэтому очень трудно конкурировать на рынке, когда изданная в России книга завезена в Украину – кстати, очень часто завезена почти контрабандой, по разным "серым" схемам, – она оказывается вдвое дешевле нашей.

Зато библиотеки работают очень хорошо в плане популяризации современной украинской книги. Стараемся привлечь к этой работе систему образования: высшие учебные заведения, колледжи, школы.

И, возвращаясь к вашему вопросу о проблемах современной украинской литературы. На мой взгляд – и не только на мой – первое время все мы просто упивались независимостью, тем воздухом свободы, о котором я уже говорил. Но прошли все эти оранжевые мечтания, и стало понятно, что мы – не в плане какого-то внутреннего и международного писательского общения, не в плане творчества, а в плане именно выхода к читателю – оказались в изоляции.

Раньше нас широко издавали в Москве, где была квота для Украины, была мощная база квалифицированных переводчиков на русский язык, и через русские издания переводилось и издавалось за рубежом, наверное, 90 процентов украинских писателей. В "Советском писателе", в "Молодой гвардии" книги выходили как бы сами по себе – мы только ехали вычитать вёрстку, получить гонорар и выставить магарыч, собственно. Сегодня ничего этого, разумеется, нет. Все границы открылись, но книга сама по себе через них не перейдёт. Нужны переводчики, нужны издатели, нужны средства массовой информации. Поэтому в Украине, имея литературу очень высокого уровня, мы ощутили острейшую потребность эту изоляцию преодолеть, отсюда и родилась идея Международного писательского форума "Слово без границ", который вот уже второй раз проводится в Киеве. Думаю, проводится успешно, потому что в его работе участвовали писатели уже двадцати семи стран мира; следующий форум, 2009 года, состоится в Азербайджане, а ещё через год "Слово без границ" готова принять Болгария. По итогам прошлогоднего форума уже вышел целый ряд книг наших авторов за рубежом, а иностранных – в Украине, в переводе на украинский язык. По изданиям вижу, что здесь, в Киеве, между участниками форума завязались и прямые контакты: например, болгаро-польские, казахско-турецкие и другие. То есть сделан какой-то шаг. Я его не идеализирую, но, как говорится, дорогу осилит идущий.

Мы очень рады, что наша идея нашла поддержку и в России, где очень многие писатели связаны с Украиной родственными, творческими и духовными корнями. Российская литература была, остаётся и всегда будет для нас одной из самых близких, самых понятных и самых авторитетных.

– Спасибо на добром слове. Но столько копий было сломано и продолжает ломаться вокруг приданию русского языка на территории Украины статуса государственного - как вы, Владимир Александрович, относитесь к этой проблеме?

– Я думаю, что это не будет какой-то доброй услугой русскому языку и русской культуре. Им в Украине ничто не угрожает. У нас множество русских школ – сколько нужно людям, столько и есть. У нас множество русских театров, русскоязычных газет, журналов – нет этой проблемы на бытовом уровне. Знать русский язык необходимо и престижно. Но государственные чиновники должны знать украинский язык. Потому что если он не способен выучить язык, как он способен руководить государством? Так что это проблема базарной политики, которая всегда поднимается к очередным выборам с целью привлечения на свою сторону русскоязычных избирателей. А после остаётся лежать в урнах для голосования, про неё благополучно забывают.

(обратно)

Мастер ВЭН ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА

Часть 10. РУССКИЙ ЗАЯЦ

Интересен такой факт. Острова у выхода из устьев некоторых русских рек называются Заячьими. Такой Заячий остров есть на Северной Двине в Архангельске. А самый известный Заячий остров – в Петербурге, на нём стоит Петропавловская крепость. Здесь корабли выходили в море.

Скульптура Зайца, высотой 58 см, разместилась на деревянных сваях в Кронверкском проливе, омывающем Заячий остров. Именно на этом месте 300 лет назад царь Пётр заложил Петропавловскую крепость, с которой началось строительство Питера.

"Идея, – поясняет скульптор, – заключается в том, чтобы показать не только героический подвиг народа по осушению болот и строительству новой столицы, но и истребление зайцев на острове, да и во всей округе... Наша цель – искупить вину, отдать долги тем, кто в своё время был угнетён, убит и съеден. Ну, а если серьёзно, то – вернуть топосу (месту) его имя. Дело в том, что ещё на старых шведских картах допетровских времён остров назывался "Яниссаари" – Заячий остров.

В язычестве русском ещё можно найти следы лунного зайца. Особенно если вспомнить, что в одном из своих превращений лунным зайцем был Велес. Мифы о Велесе столь многочисленны, имеют столько смысловых слоёв, что здесь они не разбираются. Интересующихся отправляем к "Книге Коляды". Расскажем о нескольких, известных нам проявлениях его духа, наиболее близких и доступных нашему пониманию.

По ведическому учению, после смерти людские души поднимаются по лунному лучу к вратам Нави. Здесь души встречает Велес. Чистые души праведников отражаются от Луны и уже по солнечному лучу идут к Солнцу – к обители Всевышнего. Иные души либо остаются с Велесом на Луне и очищаются, либо вновь воплощаются на Земле в людей, в растения или в животных.

Велес – Лунный бог, более того, он в одном из мифов является на Луне – Лунным Зайцем. Но он также Солнечный бог, ибо он сын бога Солнца, в "Книге Велеса" он выпускает на небо коней Солнца-Сурьи. На границе Яви и Нави стоит Велес. Потому он стоит и на границе мира людей и животных. Он – покровитель домашнего скота и лесных зверей. Ему служит бог Святибор, бог лесов. Вряд ли лунная ипостась Велеса как-то связана с древними китайскими мифами, или египетскими. К сожалению, русское язычество до сих пор находится в полузабвении и многие наши древнейшие мифы утеряны. Привожу отрывок из сказания о Велесе "Песнь Д":

"– Расскажи, Гамаюн, птица вещая, нам о том, как Велес Асилушка Сурью пил во Сварге небесной. Как спасала его Азовушка.

– Ничего не скрою, что ведаю...

Как во Белых горах в светлом Ирии во палатушках золотых для гостей столы застилались. На скатёрочках самобранных яства чудные появлялись. И слеталися во палатушки с поднебесной всей белы голуби. Как слеталися белы голуби, ударялися о хрустальный пол, оборачивались в Сварожичей. За столы садились Сварожичи – поднимали чаши одной рукой, выпивали единым духом.

И заспорили небожители: "Кто волшебную Сурью Бога выпьет из Ковша Алатырского?"

И решили: "Пусть выпьет Велес! Бог, рождённый Земун и Родом!"

И призвали они Родовича. И явился к ним Велес Звёздный – сам Астерушка сын Родович. Ковш Всевышнего принимал, за единый дух выпивал.

И сказал тогда он Сварожичам: "Пусть же Сурью Бога Всевышнего пьют Сварожими-невожители, также наши сыны на Сырой Земле".

И пролил он Сурью небесную вниз на Землю из сада Ирия. И бросал он Ковш в небо синее, чтобы Ковш сиял среди частых звёзд.

Продолжалися пир-гуляние во небесном саду светлом Ирии. И Сварог сказал дорогим гостям: "Кто славней меня? Кто сильнее? Кто меня, Сварога, превыше? Удалее кто и богаче?"

Выступал тогда Велес Родич. И сказал ему речь такую: "Может, я тебя не славнее, не сильнее, но я – богаче! Знай же, есть в прекрасной Тавриде стольный град мой, а в граде – златой чертог. Он возвысился на семи верстах, на восьмидесяти золотых столбах во горах высоких Тавридских. А вокруг чертога – хрустальный тын, и на каждой тычинке – маковка. И стоят за тыном три терема – крутоверхие, златоглавые. В первом тереме злато-серебро, во втором – нарядушки сложены, в третьем – жёнка моя Азовушка. У неё лицо – ровно белый снег, чёрны бровушки – соболиные, ясны очушки – соколиные, светлый Месяц блестит под её косой, и горит чело ясною звёздой...

И послышал Сварог речь Велесову, только речь ему не взлюбилася. И нахмурил он тёмны бровушки, по Алатырю бил он молотом.

По велению Бога Вышнего, по хотенью-то по Сварожьему обращён был Велес сын Родович во Медведушку косолапого, а Сварог во Льва обернулся. Ударял по Алатырю Велес: обернул он в Волка Сварогушку, ну а сам обернулся Рысью.

Вновь ударил Сварог по Алатырю – обернул он Велеса в Зайца, обернулся сам Кабаном. Подбежал он к Велесу буйному и поднял его на клыки, и забросил из сада Ирия в нево синее – на Луну.

Стал Велесушка Лунным Зайцем...

Как у морюшка в Лукоморье расшумелися ветры буйные, приклонилися все дубравы. То с восточных Ирийских гор птица Гамаюн прилетела. Прилетела она и села под окошечком у Азовки:

– Ай, Азовушка свет Славутична! Ты сидишь, поёшь у окошечка и не ведаешь той невзгодушки, что Велесушка словом дерзким в гнев привёл Сварожушку Родича. Обращён он теперь в Зайца Лунного и заброшен на Лунный диск...

И сказала так свет Азовушка:

– Силой Велеса мне не вызволить... И богатством своим не выкупить... А смогу ли, нет, мужа выручить я одной догадочкой женскою.

Обрубила Азовушка косушки, нарядилася по-мужски, нарекалась Славутой Тавруличем. И отправилась во Ирийский сад.

Шла-брела лесами дремучими и болотушками зыбучими, шла долинушками широкими, шла и горушками высокими. Переплыла она реки Быстрые и озёрушки обошла.

И к горам толкучим пришла она. Горы пред ней расступились – и по слову её не сходились. И дошла она до клевучих птиц, но не стали птицы летать-клевать и по слову её почили. И пришла она к Змею лютому, но не тронул Азовушку лютый Змей, и по слову Азовушки опочил.

И дошла она до Ирийских гор и до камешка Алатырского, до чертога Сварога-батюшки. И сказада Сварогу и Ладушке – родну батюшке, родной матушке:

– Здравствуй, батюшка, славный бог Сварог! Здравствуй, матушка, Слава-Ладушка!

Не узнали её родители:

– Ты откуда к нам, добрый молодец? Из какой страны, от какой земли?

– А пришёл-то я из Поморья, из Замория-Лукомория. Называют меня Славутою – сын я Солнца и Моря, мне Месяц – брат. Я приехал о добром деле, в жены взять хочу вашу доченьку младу Лелюшку свет Свароговну!

Говорил Сварог гостю гордому:

– Я схожу, подумаю с доченькой.

И пришёл он к дочери Лелюшке, говорил он ей:

– Леля милая! К нам пришёл сын Моря и Солнышка, и тебя он в жёны желает взять!

Отвечала ему дочь любимая:

– Государь ты мой! Родный батюшка! Что же ныне тебе да на ум пришло? Выдаёшь ты дивчину за женщину! Говорит наш гость речь по-женскому, и ступает-то по-лебяжьему, и коленочки да по-бабьи жмёт.

И сказал Сварог милой доченьке:

– Я схожу и гостя проведаю.

Выходил он гостю любезному говорил ему таковы слова:

– Не желаешь ли, гость Славута, со дороженьки долгой к баню?

Гость ответил ему:

– Согласен!

Истопили парную банечку. Но пока Сварог снаряжался, гость во банечке искупался. Не успел проверить его Сварог.

И сказал тогда так хозяин:

– Не желаешь ли, гость Славута, со Сварожичами потешиться, в кулачки сойтись на моём дворе?

Выходили они на широкий двор. И тогда Славута Таврулович начал биться и ратоваться, и побил он тут всех Сварожичей и на землю их положил.

И сказал тогда гостю бог Сварог:

– Укроти-ка ты сердце буйное! Я отдам тебе Лелю в жёнушки!

И не стал он доченьку спрашивать. И устроил он пир-гуляние. Пир идёт у них вот уж третий день, и пора идти на венчание, и сказал тогда гостю бог Сварог:

– Что же ты, Славута, не весел? Буйну голову ты повесил? Али что тебе не по нраву?

Отвечал ему гость любезный:

– Потому я ныне не весел, что не слышу я песен дивных, и не вижу я плясок чудных... Слышал я – тобой околдован был Асилушка Велес мудрый. Вот он был горазд и плясать, и петь!

Говорил Сварог гостю милому:

– Для тебя готов Велеса простить, и на пир его в Ирий-сад пустить.

И ударил он мощным молотом да по камешку Алатырскому, и явился вновь Велес Лунный во Свароговых тех садах. И тогда Азовушка Славовна к мужу вросилася на шею. Целовала его и плакала.

– Я нашла тебя, муж любимый! А потом сказала родителям:

– Вы простите меня, милый батюшка и родимая Слава-матушка! Да и ты сестрицалюбезная! Поневоле я обманула вас, ибо как же жить мне без Велеса? Для меня он днём – Солнце Красное! Тёмной ноченькой – Месяц Ясный! Он мне – мать, отец, и сестра, и брат! И отныне мне – муж любимый!

Их простили Сварог с Ладой-матушкой. Только Лелюшка подошла и дотронулася до Велеса, не перстом дотронулась – перстнем до лопаточки правой бога.

– Вот подарок тебе, сестрица, и тебе, Велесушка Родич! Вы меня потом помнить будете!

Где дотронулась перстнем Леля, появилося там тавро. Чтоб Велесушка бог вовеки, также в будущих воплощеньях, обуян был любовной страстью.

И тогда бог Велес с Азовушкой покидали Ирийский сад. И отправилися в Тавриду да по горушкам Алатырским, по Азовскому морю синему.

Тут вовек поминают Велеса и Азовушку свет Свароговну, их деяния прославляют…"

Вот такое сказание о Велесе сохранилось.

Велес – один из самых первых богов славянского мира, сын Коровы Земун (её молоко – это Млечный Путь) и Рода (Творца всего сущего), был вскормлен козой Амельфой вместе с Паном. Велес – самый загадочный бог славян, так как единственный из богов имеет сразу несколько воплощений. Велес может быть и в мире Яви, и в мире Нави, и везде он разный. Но Велес всегда помогает людям, вот почему почитается как самый мудрый бог.

Самое удивительное, откуда в древней языческой Руси знали про Лунного зайца. Если бы Велеса просто отправили на луну – это понятно, луна и на Руси – луна. А Лунный заяц – похоже, что из Индии, из древних добуддийских сказаний, из древних санскритских рукописей. Придётся и Велесом вплотную заняться, прознать поподробнее про его луннозаячьи корни. Хотя и ведомо мне про подозрительное отношение нашей исторической науки к языческим богам. Того и гляди, обзовут шарлатаном. Так что прикроюсь Афанасьевым и Рыбаковым. У Афанасьева можно прочитать народные поверья о зайце из его "Поэтических воззрений славян на природу".

"Быстрота зайца вошла в поговорку; сербы говорят: "брз као зец, као тица". Санскр. saya, cacaka – заяц, кролик от cac – saltare; от этого же корня производит Пикте др.-нем. haso (при посредстве формы kaca или kasa), литов. kiszkis и слав. заяц, предполагающее утрату одного слога, с прибавкою суффикса. Относительно слова заяц мы склоняемся более к производству г. Микуцкого: в санскрите корень hi выражает понятие; двигаться, приводить в движение; так как санскритскому h в наречиях славянских соответствует звук з, напр., vahami – везу, и так как понятия движения, быстроты и света постоянно обозначаются одними и теми же речениями, то, очевидно, областные русские зиять и зеять (блестеть, сиять) роднятся с санскр. hi. От корня hi происходят haj, hajami – ire и haja – equus, собственно: быстробегущий, слово, тождественное славянскому да-д`ць (заяц, чешск. zagic, серб. зец, пол. zajac); окончание -адь, -ас образовалось по той же форме, как и в слове: мес-яць, miesiec` санскр. mas. Необыкновенная подвижность, прыткость зайца – в самом названии, данном этому животному, уже сближала его с представлением быстро мелькающего света. У нас до сих пор колеблющееся на стене отражение солнечных лучей от воды или зеркала называется игрою зайчика; детское зая означает: огонь; в Курской губ. зайчики – синие огоньки, перебегающие по горячим угольям. Индийский миф уподобляет зайцу лунный свет, и очень может быть, что такое уподобление родилось в то время, когда фантазия первобытного человека была поражена игрою лунного блеска на поверхности вод, колеблемых ветром. Чандрас, индийский бог луны, носит зайца, и самый месяц называется в санскрите caca-dhara (носящий зайца), cacanka и cacin (имеющий знак зайца, заячий). Верование это уцелело между буддистами; монголы и жители Цейлона в пятнах луны видят изображение зайца. Рассказывают, что верховный бог Будда, пребывая на земле в виде пустынника, заблудился однажды в лесу и после долгого скитанья повстречал зайца. Слыша жалобы пустынника, что он голоден, заяц сказал ему: "разведи огонь, сжарь и съешь меня!" Будда развёл огонь – и заяц прыгнул в пламя. Тогда Будда явил свою божественность, выхватил зайца из пламени и поместил его на луну, где он и виден до сего времени. Ипатьевская летопись упоминает о поклонении литовцев заячьему богу: "Миндог же посла к папе и прия крещение; крещение же его льстиво бысть: жряше богом своим в тайне (вычисляются имена языческих богов, между прочим, и "заячий бог"); егда выехаше на поле и выбегняше заяць на поле, в лес решения не въхожаше вну и не смеяше ни розгы уломити". Эта суеверная примета разделяется немцами, финнами и славянами. У нас верят, что если заяц или белка перебежит дорогу, то ожидай неудачи или какого-нибудь несчастия. "Щобы му заяц дороги не перебёг!" – говорят в Галиции, выражая тем доброе пожелание путнику…"

А вот народные представления о зайце, записанные Станиславом Свиридовым и изъятые мною из интернета:

"Заяц – Зверь Ярилин.

Заяц – скоромча, выторопень, ушкан, кривень, косой, лопоухий, билей, беляк, зец. Вешнего зайца называют яровик, ранней зимой – настовник, осенью – листопадник, а летом – травник или летник. Степного зайца, который не меняет на зиму цвет шубы и остаётся весь год серым, называют русак. Беляк живёт в лесах и зимой белеет, прячась от врагов.

Заяц был в чести у славян, как животное, символизирующее молодую, ярую силу, мощь нарождающейся жизни. Заяц труслив, проворен, ловок и быстр, чрезвычайно плодовит.

Заяц, как и глухарь, был посвящён Яриле – весеннему богу солнца и продолжения рода. Заяц хитёр и этим спасает себе жизнь, противостоя грозной, но не очень разумной силе прочих животных. С ним часто соотносили весеннее безумие, наступающее в марте. Предчувствуя радость совокупления, обычно осторожный заяц теряет голову и легко попадает в лапы хищников. Несмотря на свою трусливость, заяц всегда бьётся до конца, отбиваясь от врага мощными задними лапами.

За быстроту и лёгкость зайца сравнивают то с лучом света, бегущим по воде, то с синими искорками на угольках костра. Индийцы считали зайца (saya) лунным животным, из-за его белой шубы, сравнивая с отблесками луны на водной глади. С приходом христианства образ зайца, как древнего тотемического животного и объекта поклонения, был объявлен нечистым. Отсюда и примета – перебежал заяц дорогу, быть беде. "Пень тебе да колода, нам путь да дорога", – говорят вслед убегающему зайцу, чтобы отогнать беду.

Часто быстрых зайцев сравнивали с молниями, верным спутниками громового бога Перуна. Молнии называли еще морскими зайчиками, которые купаются в море дождя, стремительно рассекая водяные струи. Зайцы, как и другие грызуны – белки и бурундуки, имеют крепкие зубы, разгрызающие самое крепкое дерево, подобно молниям. Зайцы и белки несли с собой бурю и ненастье, губительное для людей. Плывущий в бурю никогда не упоминал имени зайца, опасаясь гнева водяного. Первая весенняя охота на зайца посвящалась верховному богу – громовику и символизировала приход нового сезона. Как Перун преследовал трусливые молнии, которые спешили укрыться от его гнева в тёмные тучи, так и охотники загоняли зайцев и белок, во славу громовика.

Время зайца – начало весны. Цвета – белый и серый.

Пословицы и приметы:

Без собаки зайца не поймаешь.

Коня положили, да зайца уходили.

За двумя зайцами погонишься, и одного не поймаешь.

Заяц по селу бежит – к пожару.

Заяц дорогу перебежал – к несчастью…"

Другой известный русский ученый, Крушевский, в своей книге о заговорах ссылается на зайца, ассоциирующегося с месяцем, луной. В своём первом научном труде "Заговоры как вид русской народной поэзии" (1876г.) Н.В. Крушевский определил задачи исследования этого жанра русской народной поэзии: "В настоящей работе я пытался определить, что такое заговоры... и объяснить материал, собранный в книге Л.Майкова "Великорусские заклинания"... В заговорах от зубной боли проводится образная параллель с месяцем: "Месяц золотой, у тебя зубы не болят, у N не болят". С точки зрения взглядов современного человека параллель эта представляется неуместной в силу позабытого первоначального смысла заговора: появление месяца в "зубном" заговоре было возможно, так как рога месяца могли представляться зубами. В ином варианте зубного заговора зубную боль приглашают переселиться в зайца. Заяц, вероятно, ассоциировался с месяцем, к которому обыкновенно обращаются в зубных заговорах (как уже упоминалось выше) и который находится в мифологической связи с зайцем… Итак, в заговорах есть какой-нибудь образ. Это не случайно".

Со временем, забыв о языческих сказаниях, переняв у Европы её суеверия, Россия также стала бояться, когда заяц перебегал дорогу едущим лошадям. Столетиями наши зайцы отвечали за все несчастья путников. Как все мы знаем, и наш гений Александр Пушкин панически боялся зайцев, перебегавших перед ним дорогу.

Как вспоминает болдинский диакон Раевский: "Был у Пушкина в Болдине лакей, из Болдинских крепостных, по фамилии Торгашев. Пушкин часто беседовал с ним, шутил, брал с собою на прогулки. Один раз Пушкин обратился к нему со словами: "Торгашев, остриги меня, сними усы и бороду", – потом засмеялся и пригласил его с собой ехать верхом в "Лучинник" (рощу). Но едва они успели завернуть за гумно, – откуда-то взялся заяц и перебежал дорогу. Пушкин тотчас же вернулся домой. Дело было лунной ночью; Пушкин любил в такие ночи ездить в "Лучинник" (в двух верстах от Болдина)".

Впрочем, может, умные зайцы и на самом деле не несли несчастье, а предупреждали ездока о ждущих его неприятностях. Ведь не поехал же Пушкин из-за зайца в Петербург, и не попал на восстание декабристов, а то бы загремел на каторгу. С другой стороны, Наполеон презрел зайца, перебежавшего ему дорогу прямо перед вторжением в границы России, и … оказался на острове святой Елены. Вывод: к зайцам надо прислушиваться. Как прислушивалась пушкинская Татьяна Ларина: "Когда случалось где-нибудь /Ей встретить чёрного монаха/ Иль быстрый заяц меж полей /Перебегал дорогу ей, /Не зная, что начать со страха, /Предчувствий горестных полна, /Ждала несчастья уж она…" Увы, жаль, зайца не оказалось по дороге к Чёрной речке, месту дуэли Пушкина.

Думаю, мог Пушкин сочинить весёлую фантазию о настоящем лунном зайце, как никто другой из русских поэтов, он не чурался ни древнего язычества, как русского, так и других народов, ни народных поверий, в своей поэзии он не был строго подчинён идее единобожия и вольно допускал языческие фантазии, и в "Руслане и Людмиле", и в "Сказке о попе и работнике его Балде", и в других своих сказочных поэмах. Кстати, нашёл я своего героя в "Руслане и Людмиле": "Так точно заяц торопливый, /Прижавши уши боязливо, /По кочкам, полем, сквозь леса /Скачками мчится ото пса. /То с ведьмою, то с великаном, /То лунной ночью видит он, /Как будто сквозь волшебный сон, /Окружены седым туманом, русалки…" И где же был тот заяц перед дуэлью?..

Послушавшись Европу, стали видеть мы, особенно наше дворянство, в зайчишках наших помощников ведьм и колдунов. Вот здесь я не буду выдвигать нашу самость. Не было этого в нашем язычестве, а в Европе тема заячьего колдовства столетиями была одной из главных. Сотни женщин в Европе пошли на костёр из-за недостреленных охотниками зайцев как ведьмы, превращавшиеся в этих животных. У нас, русских лунная тема зайца прослеживается гораздо слабее. Впрочем, иногда он всё же соотносится с Месяцем, и эти упоминания сопровождаются схожим рефреном: заяц-месяц то "лыки драл", то "травку (листья) рвал".

................

Памятник зайцу-спасителю представляет собой верстовой столб с надписью "До Сенатской площади осталось 416 верст" с фигурой сидящего на нем пушистого животного.

Идея увековечить память зайца принадлежит писателю Андрею Битову, а в её реализации активное участие принял директор пушкинского музея-заповедника "Михайловское" Георгий Василевич. Как отметил Василевич в интервью "Интерфаксу", открытие памятника стало частью неформальной акции "Литературно-исторический проект "К 175-летию перебегания зайцем дороги Пушкину, а также восстания декабристов"".

В декабре 2000 года были установлены целых два памятника зайцу за один день! Один – в Пушкинских горах, другой – у стен Петропавловской крепости. Один – сельскому "Зайчику", другой имперскому "Зайцу I". Художники и писатели первыми преодолевают комплекс политики. На смену памятникам вождям приходят памятники Зайцам.

Примета о зайце, перебегавшем дорогу, существовала по всему миру ещё в глубокой древности. Например, жители Восточной Африки свято верили, что если заяц пересечёт путь воинскому отряду, то предводитель скоро умрёт. Именно внезапное появление на дороге зайца заставило римского консула Фламиния отказаться от командования конницей.

Верил в эту примету такой великий полководец, как Наполеон. "Избранники судьбы" вообще крайне суеверны. Сохранились воспоминания его генералов, в которых рассказывается о нескольких удивительных случаях. Среди них есть и такой.

Когда летом 1812 года Наполеон вместе со своим штабом проводил на берегах Немана рекогносцировку, готовясь к вторжению в Россию, под ноги лошади императора неожиданно выскочил заяц. Испуганная лошадь резко шарахнулась в сторону, а Наполеон вылетел из седла и упал на землю. Поднявшись, он медленно вскарабкался в седло и долго молчал. Вся свита поняла, что он увидел в этом для себя дурной знак. Через некоторое время он обратился к своим офицерам со словами:

"Признайтесь, вы подумали о том же, о чём и я, не так ли?"

Результаты русского похода известны. Не прошло и полгода, как разбитая французская армия, теряя людей, артиллерию, убралась из России. И тогда Наполеон произнёс свою знаменитую фразу "От великого до смешного один шаг". Отменил бы Наполеон поход на Россию, глядишь, и передал бы трон своему сыну. А так только и осталось, что грызть ногти на острове Святой Елены. А виной всему – заяц.

В основе примет, связанных с зайцами, лежит представление о том, что косой связан с нечистой силой. На Украине некогда были уверены, что зайца создал дьявол. И старообрядцы именно по этой причине не ели зайчатину.

С зайцем связан и наш праздник Пасхи. Пасха – один из самых почитаемых религиозных праздников. В Пасху празднуют Воскрешение Иисуса Христа. Ежегодно Пасха приходится на разные даты, но это обязательно весенний день. Таким образом, с распространением христианства празднование Пасхи стало включать различные церемонии по встрече весны. Этим можно объяснить наличие многих обрядов, уходящих в дохристианскую эпоху. Пасха и приход весны символизируют новую жизнь. Древние египтяне и персы во время своих весенних фестивалей раскрашивали и ели куриные яйца. Они считали яйцо символом плодородия и новой жизни. Христиане приняли яйцо как символ новой жизни, символ воскрешения. Существует ещё одна причина, почему мы едим яйца в пасхальное воскресенье и дарим их друзьям и детям. На заре зарождения религии во время великого поста запрещалось употреблять в пищу яйца. После окончания поста люди были рады снова видеть и употреблять в пищу яйца, поэтому и появилась традиция есть яйца в пасхальное воскресенье. Подобная традиция связана и с зайцем. Она также берёт своё начало в дохристианскую эпоху. В легендах древнего Египта заяц ассоциируется с луной.

Пасхальный заяц символизирует рассвет и новую жизнь, он считается атрибутом богини Луны с заячьей головой, у немцев это Оэстра, у англичан – Эостра; эта богиня и дала название европейской Пасхе. Пасхальный заяц символизирует наступление новой Луны, новой жизни. Пасхальный заяц откладывает (прямо про-австралийски) пасхальное яйцо. У русских яйца крашеные остались, заяц не играет такую важную роль, да и языческая древняя богиня не в чести. Заяц также связан с ночью, ведь именно ночью он выходит на поиск пищи. Из-за этой связи заяц стал также символом нового периода жизни, её возрождения и плодородия. Первые христиане переняли эту традицию, объединив с Пасхой – праздником, символизирующим новую жизнь. Кстати, обычай надевать на Пасху новые наряды также символизирует расставание со старым и начало нового!..

И, конечно же, в разговоре о загадочном и мистическом зайце нельзя обойти предание о Петре и Февронии, в судьбе которых немалую роль играл и приручённый Февроньей заяц.

Чудная, трогательная, и непривычная в ряду нашей житийной литературы повесть. Подлинный гимн супружеской любви, верности, редкая жемчужина русской литературы, и любимое чтение древних русичей. Неслучайно её не включила наша церковь в главное собрание житийной литературы. Выпадает она из ряда канонических житий святых. И хотя в 1547 г. на московском церковном соборе Пётр и Феврония канонизируются, а несколько позже официально признаются общерусскими святыми, а в 1552 году во время похода на Казань Иван Грозный заезжает в Муром на поклонение "сродникам своим", Петру и Февронии, несмотря на все эти факты, повесть о Петре и Февронии не попадает в Четьи-Минеи Макария. Её сказочный и лирический, в чём-то откровенно мистический, сакральный характер, очевидно, смущал составителя свода житийных произведений, в ряде случаев обнаруживавшего значительную терпимость к фантастическому.

(обратно)

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ

О ЧЁМ БАЗАР?..

"Не спрашивай меня, где я была.

Меня там нет. Такие вот дела.

А если есть, то всё равно не я.

А где же я? Не спрашивай меня."

Алла ЛАГИНА

Не спрашивай меня, читатель мой,

О чём пишу я летом и зимой.

Я, как и ты, хотела б знать ответ.

Ищу, читая, – но его там нет.

А ведь зачем-то тянется рука

К перу. Перо к бумаге. И строка

Привычно появляется на свет.

О чём она? Опять ответа нет.

Такие вот дела. И столько лет!

Но есть же тут какой-нибудь секрет?

Какая-то причина или что?

О том не знает всё равно никто.

При этом я совсем не устаю.

Пишу в сети, и книжки издаю,

Где ни о чём не говорит мой стих.

...О, сколько же сегодня нас таких!

(обратно)

Оглавление

Юрий ПАВЛОВ ЧАС СЕРОСТИ

Владимир БОНДАРЕНКО ОФИЦЕРСКИЙ ВЫЗОВ ЮРИЯ БОНДАРЕВА

Татьяна РЕБРОВА СТАВКИ СДЕЛАНЫ...

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Виктор ТОПОРОВ “НАЦИОНАЛЬНЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР – 2009”

Николай ДОРОШЕНКО СИЛА ЧУВСТВА

Юрий МИЛОСЛАВСКИЙ ПУШКИН – ГОГОЛЬ – ХЛЕСТАКОВ

Олег ПАВЛОВ СТАНСЫ

Владимир МАЛЯВИН ПУТЁМ ШЁЛКА

Владимир ЯВОРИВСКИЙ “ОРАНЖЕВЫЕ МЕЧТАНИЯ ПРОШЛИ...”

Мастер ВЭН ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА

Евгений НЕФЁДОВ ВАШИМИ УСТАМИ