Величественная арена [Уильям Сароян] (fb2) читать постранично

Уильям Сароян Величественная арена

В порту мне рассказали о происшествии.

Вину валили то на одного, то на другого. Все затаили друг на друга злобу.

Одному парню там заехали дубинкой по голове. Это был скандинав с печальным лицом. То, что он рассказывал, было мне так понятно. Он объяснил, что ему трудно говорить об этом с другими, потому что у них в голове нет ни одной мысли, а у него их несколько. Люди они неплохие, замечал он, но сам он из тех, кто мог прочитать книгу, потом встать, пойти на работу, и при этом во время работы прочитанное не улетучивалось у него из головы: он все помнил. Причем дословно, как он уверял.

Они стукнули его дубинкой, а он не держал на них зла. Он рассмеялся и сказал, что все это было даже забавно. Тот, кто ударил его, ударил из ненависти. Парень видел своего обидчика, это был полицейский, который двинул его дубинкой с перепугу. Дубинка опустилась скандинаву на голову (как ему было жалко полисмена!), он хохотнул и потерял сознание.

Когда он очнулся, оказалось, что все вокруг пропитано больничными запахами. Он находился в госпитале «скорой помощи». С ним еще шестеро, одна из них – женщина. Ей сильно досталось. И так ему стало не по себе, так он разозлился. Женщина ругалась последними словами, ревела и кричала, что передушит всех легавых в порту.

Он поднялся, злющий-презлющий, казалось, еще немного и он возьмется обеими руками за стол и хватит им об стену – до такой степени эти вой и ругань выматывали ему душу. Потом представил, как смешно это будет выглядеть со стороны, и сел на место.

Молодой доктор поинтересовался, все ли с ним в порядке. Он ответил, что в порядке, в полном порядке, но вот если он не пропустит сейчас же стаканчик, ему сделается по-настоящему худо, а это нежелательно. Доктор сказал – да, конечно. Парень мгновенно осушил стакан и заулыбался. А женщина все рыдала. И ему опять стало тошно, только теперь под воздействием выпивки все воспринималось по-другому. Это был обман. Ну и что, сказал он. Ведь все на свете обман. Так что уж лучше улыбаться. Молодого доктора ему было жаль. Полицейского, который огрел его, было очень жаль. Потому что этот тип оказался трусом, а ведь мог быть приличным малым.

«Что за пытка была слушать вопли женщины», – говорил он мне вполголоса. Он сообщил доктору, что собирается уходить. Записал свою фамилию в журнал и объяснил, что адреса у него нет, потому что нет денег, а туда, куда впускают бесплатно, идти не хочется. Он сказал, что доктор аж ругнулся в сердцах, с досады. Доктор дал скандинаву доллар, и тот принял от него этот доллар, потому что случай тут был особый. Было что-то такое необычное в том, как он чертыхнулся. И потому принять доллар было незазорно. Доктор был молодой парень, только после колледжа, где он научился излечивать хвори, и то, с каким жаром он выругался, сделало возможным принять от него доллар.

Стоило запомнить: человек принял на себя удар полицейской дубинки, а после – еще и душераздирающий женский плач.

Он спускался по лестнице госпиталя и улыбался. В этом была правда. Но могла быть и другая правда. Негодование доктора убеждало его в этом: зубастая доброта или благородная злость, человеческая порядочность и… да мало ли что еще.

Я слушал рассказ молодого скандинава в порту. Стоял общий гомон. Я очень хорошо понимал, о чем идет речь, хоть и не знал значения его слов: слова служат всего лишь внешней оболочкой сути и потому несущественны. Главное заключалось в самом разговоре. И все же я понимал и смысл, и сами слова, которыми изъяснялся скандинав, потому что они составляли единое целое.

Здоровое тело обладает мудростью, которая неподвластна языку, но если тебя стукнули дубинкой по голове, ты теряешь равновесие и падаешь с улыбкой на устах, приходишь в себя в вонючем госпитале и слышишь плач, испытываешь внезапный прилив гнева и узнаешь, что такое порядочность, тогда человеческое тело способно на многое, а если ты еще прочел пару-тройку книг, написанных толковыми людьми, то оно способно найти и слова, чтобы выразить свою неистребимую веру и убеждения, свою забитость и униженность, свою бессильную злобу. А этот парень говорил спокойно, непринужденно, сам за себя.

Он говорил, что ему жаль людей за то, что они угостили его дубинкой: в тот момент, когда он засмеялся, стал терять равновесие и в голове у него помутилось, он не знал, кого и за что любить или ненавидеть. Он явственно видел только одно – нечто белое, как снег, спокойное, как плачущая музыка, и это была жалость. Ему было жалко того, кто оглушил его, и всех тех, кто вышел на забастовку, и толстосумов, приславших полицию, всех богатых и бедных, в каких бы городах и странах они ни жили. Ибо человек, где бы он ни жил (когда он оказывается беспомощной жертвой на величественной арене, в глупой и порочной игре), вечно чего-то хочет. Он жаждет глотка свободы, глотка свежего воздуха, он хочет вырваться за пределы арены, чтобы выжить и уцелеть. Парень рассказывал, что когда падал, то почувствовал, как задыхается жизнь в спертом