что его не услышат:
— Роботы… сбежали!..
Обнорский нервно засмеялся.
— И куда же они сбежали?
— Не знаю.
— Иди узнай, потом придешь, скажешь.
— Черт знает что! — в свою очередь, раздраженно сказал Колонтаев и начал одеваться.
В тот день эстеты много шутили по поводу вынужденной своей робинзонады, ели то, что было впрок заготовлено роботами. А Ермаков и легкий на подъем Леня отправились искать беглецов. Обойдя замок, сразу же наткнулись на следы, ясно видимые на щебеночной тропе. Роботы катились, как видно, в затылок друг другу — след в след, колея в колею. За живописной долиной след снова повел в гору. Ермаков остановился полюбоваться окрестностями. Замок на далекой уже вершине выделялся зубчатым гребнем на фоне, как всегда, белесого неба. Внизу зеркально блестели речка и озеро у запруды. И вдруг они увидели огненный шар. Небольшой, размером с человеческую голову, он приплясывал на тропе как раз в той стороне, куда они направлялись. Но близко не подпустил — покатился, запрыгал по камням, все время держась на почтительном расстоянии. А потом, уже высоко в горах, вдруг подпрыгнул и исчез за поворотом скалы.
Ермаков велел Лене остановиться, а сам медленно двинулся вперед. И только потому, что шел осторожно, своевременно заметил обрыв. Лег на камень, подполз к краю пропасти и увидел то, от чего захолодело сердце; внизу, разбросанные по камням, изломанные и ужасные в своей изломанности, темнели разбитые тела. Стало ясно, что роботы шли ночью, повинуясь какой-то своей потребности, и не заметили пропасти. Целый день они осматривали останки роботов, пытаясь вернуть к жизни хоть одного. Все было напрасно: обрыв был высок, а скалы остры — от иных роботов нечего было взять и на запчасти. Даже блоки управления, упрятанные за крепчайший пластиковый панцирь, и те в большинстве были разбиты вдребезги. Здесь же и заночевали, в прогретой солнцем нише под скалой.
Ермаков разжег костер, чем привел Леню в неописуемый восторг: тот тянул к огню руки, обжигался, кашлял в дыму, но не отходил.
— Теперь будем жить как первобытные люди, — радовался он. — Сами себе хозяева, что хотим, то и делаем.
— Ты считаешь, это хорошо? Разве роботы тебе мешали?
— Не мешали, но… — поморщился Леня. — Я не знаю…
Леня еще не понимал, что хотел выразить. Но обостренным чутьем подростка он чувствовал то главное, о чем Ермаков в последнее время задумывался все чаще. Эстеты говорили, что он не понимает высот искусства, но Ермаков был уверен в обратном. Конечно, он не мог вызывать в себе состояние творческого экстаза, ему было не под силу изощренным и красивым слогом выразить многогранность светомузыкальной гаммы. Зато он осмеливался задавать себе вопрос, который, как видно, и в голову никому не приходил: зачем все эти восторги и экстазы? "Искусство будит высокие порывы, развивает воображение и этим повышает творческий потенциал человека, — говорил Обнорский. Высокое искусство сродни высокой науке. А наука…" Дальше следовало долгое перечисление того, что может наука и что она делает для человека. Получалось более чем убедительно, но однажды до Ермакова дошло, что наука и искусство, о которых говорит Обнорский, в действительности как бы стремятся подменить собой человека.
"Можно многое знать и ничего не уметь. Человек велик не столько знаниями, сколько умением все делать", — понял вдруг Ермаков. Впрочем, ему и раньше не верилось, что отвлеченно-эстетические упражнения на далекой планете могут кому-то понадобиться. "Людям, говорили эстеты, — и всей нашей космической культуре". Тут, по мнению Ермакова, крылся какой-то самообман, какое-то заблуждение. И еще в последнее время все чаще думалось ему о том, что на протяжении тысячелетий культуре предшествовал труд. Он — то и был культурой. Недаром говорили: культура земледелия, культура животноводства. Народ, умевший лучше пахать и сеять, считался народом более высокой культуры. И что бы ни делал человек — рисовал узоры на глиняных горшках, ткал красочные орнаменты, слагал песни или придумывал сложные обряды — все это было нужно для дела. Культуру создавал человек труда. А потом произошел разрыв; появились люди, занимающиеся исключительно культурой…
И они стали навязывать другим свои взгляды на труд и отдых, на добро и зло, любовь и ненависть, Появилась мечта свалить простой труд на плечи роботов. Но можно ли, нужно ли лишать человека способности и желания быть творцом? Превращать его из творца в потребителя?..
Они с Леней проговорили у костра всю ночь. А утром принесли к замку груду металла, пластмассовых мышц, деталей и узлов — все, что удалось снять с разбитых роботов. Принесли и сложили на берегу речки.
Ермаков построил здесь временный навес из жердей и прочной пластмассовой пленки, которая имелась на складах у запасливых роботов. Никто не обратил на это внимания: каждый в поселении, по словам Обнорского, имел право чудить как ему вздумается. Даже сообщение о гибели роботов, казалось, не
Последние комментарии
1 день 12 часов назад
1 день 18 часов назад
2 дней 1 час назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 4 часов назад
3 дней 15 часов назад