На грани [Дафна дю Морье] (fb2) читать постранично, страница - 27

проложенное плотным картоном. Первым делом она схватила письмо.

«Дорогая Джинни, сегодня утром я отправляюсь в США, чтобы повидаться с одним издателем, который наконец заинтересовался моими научными трудами о каменных кругах, круглых фортах, раннем бронзовом веке в Ирландии и так далее, но я не буду утомлять вас подробностями… Возможно, я уезжаю на несколько месяцев, и вы вскоре сможете прочитать в одном из журналов в яркой обложке о бывшем отшельнике, который разъезжает по университетам и читает лекции американским студентам. По некоторым причинам меня вполне устраивает, что я на некоторое время уеду из страны.

Перед отъездом я разбирал свои бумаги, чтобы сжечь их, и в самом дальнем ящике стола нашел эту фотографию. Думаю, она вам понравится. Если вы не забыли, я сказал вам, что в первый вечер вы мне кого-то напомнили. Теперь я понял кого – меня! В этом мне помогла «Двенадцатая ночь». Успеха, Цезарио, и удачи, когда будете снимать скальпы.

С любовью, Ник».

Америка… Для нее это равносильно полету на Марс. Она вытащила из картона фотографию и, нахмурившись, принялась ее разглядывать. Еще один розыгрыш? Но ее никогда не фотографировали в костюме Виолы-Цезарио, откуда у него взялся этот снимок? Может, он тайком сфотографировал ее, а потом приклеил ее голову на другую фотографию? Да нет, это невозможно. Она перевернула фотографию. На обратной стороне было написано: «Ник Барри в роли Цезарио в „Двенадцатой ночи“, Дартмут, 1929».

Она опять взглянула на снимок. Ее поза, ее подбородок, дерзкий взгляд, вскинутая голова. И рука на бедре. Густые короткие волосы. И внезапно она мысленно перенеслась из гримерной в спальню отца. Она стоит у окна, слышит шум и поворачивается к нему. А он пристально смотрит на нее, и на его лице написаны ужас и недоверие. И не осуждение она увидела в его глазах. Он узнал. Он проснулся не от кошмара, он пробудился от сна, длившегося двадцать лет. Перед смертью ему открылась истина.

В дверь опять постучали,

– Через четыре минуты начинается третья сцена, мисс Блэр.

Она лежала в фургоне, его руки обнимали ее. «Пэм сначала хихикала, потом превратилась в статую. К утру она обо всем забыла».

Шейла подняла глаза от фотографии, которую все еще держала в руке, и взглянула на себя в зеркало.

– О, нет… – проговорила она. – О Ник… О Господи!

И тут она схватила пристегнутый к поясу кинжал и пронзила им лицо юноши, изображенного на фотографии, которая распалась на части. Потом она порвала ее и выбросила в корзину. Когда же Шейла вновь вышла на сцену, это был уже не дворец герцога в Иллирии, не размалеванный задник и не раскрашенные подмостки – это была улица, самая обычная городская улица, на которой стояли дома, которые можно было жечь; где были камни и кирпичи, чтобы бить стекла, и бензин; где были вещи, которые можно было ненавидеть, и мужчины, которых можно было презирать, потому что только ненавистью можно очиститься от любви, только огнем и мечом.