сама, но я стала слишком слабой. Спасибо. Что вы нашли?
– Ну, какое-то письмо, вложенное в чудный конверт из манильского пергамента. И маленькую замшевую сумку.
– Совершенно точно. Я хочу, чтобы вы взяли перо и чернила и надписали поверх запечатанного клапана конверта, что сегодня это письмо было передано под вашу ответственность, и не было открыто ни вами, ни кем-то ещё.
– Дитя моё, я умоляю вас поторопиться. Мы не завершили наши дела.
– Терпение, Отец мой. Я знаю, что у меня мало времени, но после стольких многих лет молчания я должна теперь постараться завершить одно дело. Вы сделали, монсеньер нотариус?
– Оно было надписано в точности, как вы пожелали, мадам.
– А на лицевой стороне конверта?
– Я вижу написанные, несомненно вашей рукой, слова:
«Месье Эрик Мулхэйм, Нью-Йорк».
– А маленькая замшевая сумочка?
– Она в моей руке.
– Откройте её, пожалуйста.
–
Nom d’un chien! Золотые наполеондоры! Я не видал их с тех пор, как…
– Но они до сих пор имеют ценность?
– Безусловно, и большую ценность.
– Тогда я хочу, чтобы вы их взяли – всё золото и письмо – и поехали в Нью-Йорк, и доставили письмо. Лично.
– Лично? В Нью-Йорк? Я обычно не… я никогда не был…
– Пожалуйста, монсеньер нотариус. Здесь достаточно золота? Для пяти недель, на которые вы оставите офис?
– Более чем достаточно, но…
– Дитя моё, вы не можете знать, жив ли ещё этот человек.
– О, он должен был выжить, Отец мой. Он всегда выживет.
– Но у меня нет его адреса. Где я найду его?
– Спрашивайте, монсеньер Дюфор. Изучите иммиграционные списки. Имя достаточно редкое. Он будет где-то там. Человек, который носит маску, чтобы скрыть своё лицо.
– Очень хорошо, мадам. Я постараюсь. Я поеду туда и постараюсь. Но я не могу гарантировать успеха.
– Спасибо. Скажите мне, Отец мой, не давала ли мне одна из сестёр ложку настойки белого порошка?
– В течение того часа, что я здесь – нет,
ma fille. Почему ты спрашиваешь?
– Это странно, но боль ушла. Как прекрасно, какое облегчение! Я не вижу, что вокруг, но я вижу что-то вроде туннеля и арки. Моё тело испытывало такую боль, но теперь она не грызёт меня больше. Было так холодно, но теперь здесь теплее и теплее.
– Не медлите, монсеньер аббат! Она покидает нас.
– Спасибо, сестра. Надеюсь, я знаю мои обязанности.
– Я прохожу через арку, там, в конце, свет. Такой ласковый свет. О, Люсьен, ты здесь? Я иду, любовь моя!
–
In Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…
– Поторопитесь, Отец мой!
–
Ego te absolve ab omnibus peccatis tuis.
– Благодарю вас, Отец мой.
2
Песнь Эрика Мулхэйма
Апартаменты Пентхауса, E.M. Tower, Park Row, Манхэттен, октябрь 1906
Каждый день, летом и зимой, дождь ли или солнечно, я просыпаюсь рано. Я одеваюсь и выхожу из своих апартаментов на эту маленькую квадратную террасу на крыше самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке. Здесь, в зависимости от того, на какой части террасы я останавливаюсь, я, обратив взор на запад, могу смотреть через Гудзон на открытые пространства зелёных полей Нью-Джерси. Или на север, в направлении Средней и Верхней части этого удивительного острова, столь полного богатства и грязи, экстравагантности и бедности, порока и преступления. Или на юг, в сторону открытого моря, которое ведёт назад, к Европе и той полной горечи дороге, по которой я прошёл. Или на восток, пересекая реку, к Бруклину и теряющейся в морском тумане, безумной обособленной территории, зовущейся Кони-Айлендом – истинному источнику моего преуспеяния.
И это я, кто провёл семь лет, терроризируемый грубым папашей, девять – прикованным, как животное в клетке, одиннадцать лет – как изгой в подвалах под Парижской Оперой и десять лет – пробиваясь из рыбных отбросов Грейвсенд Бей к настоящей известности: известно, что теперь я имею богатство и силу, превосходящие все мечтания Крёза. Так я смотрю вниз, на этот город, раскинувшийся подо мной, и думаю: как я ненавижу и презираю тебя, Род Человеческий.
Это было долгое и тяжкое путешествие, приведшее меня сюда в первый день года 1894-го. Атлантика бушевала штормами. Я лежал в своём гамаке, смертельно страдая, этот рейс был подготовлен для меня тем единственным добрым существом, какое я когда-либо встречал, лежал, терпя насмешки и оскорбления экипажа корабля, зная, что они могли, недолго думая, мгновенно вышвырнуть меня за борт, если я посмею ответить, лежал, сгорая от ярости и ненависти к ним всем. Четыре недели мы крутились, тяжело прокладывая наш путь через океан, пока одной горькой ночью в конце января море не успокоилось, и мы бросили якорь в Роудс, десятью милями южнее острова Манхэттен.
Ничего этого я не знал, за исключением того, что мы прибыли. Куда-то. Но я слышал, как члены команды со своим бретонским акцентом переговаривались друг с другом о том, что на закате мы могли бы зайти в Ист-Ривер и войти в док для таможенной проверки. Тогда я понял, что могу быть вновь обнаружен; разоблачён, унижен, отвергнут как
Последние комментарии
17 часов 7 минут назад
17 часов 25 минут назад
17 часов 34 минут назад
17 часов 36 минут назад
17 часов 38 минут назад
17 часов 56 минут назад