Тела Платона [Александр Викторович Иличевский] (epub) читать постранично, страница - 3

этическое. Мне представляется, что детство лучше счастья. Как минимум последнее имеет шанс быть выкованным молоточком настенных бабушкиных часов с кукушкой.

+ + +

Мама рассказывает… рассказывала: заговорил я только в пять лет. Она дала мне имя в честь главного героя «Двух капитанов», тоже долго остававшегося немым, и побаивалась, что именно это стало причиной моего почти полного молчания. Единственное слово, которым я пользовался, было «брот», — и это означало не просто бутерброд, а кусок чурека с маслом и подвяленной белужьей икрой. Мы жили на Каспии, по дворам ходили баджишки и сдавленно кричали: «Икра! Икра!», — а мама двухлитровую банку паюсной считала правильным прикормом для своего ребенка. Наверное, этот бутерброд был очень вкусным, раз удостоился у меня наименования.

Бабушка звала меня «немтыря», и, по ее версии, я заговорил так. Как-то собралась она меня купать, нагрела воду, раздела, посадила в оцинкованный таз и дала поролонового утенка — губку-игрушку (это я помню). После чего ей показалось, что воды в тазу недостаточно, и разбавила горячую воду в кастрюле из-под крана, но вода не успела перемешаться, и бабушка опрокинула слоистый водяной пирог на меня. Я чуть не сварился, но выжил и заорал: «Тьфу ты, черт, бабушка, чуть не утопила!»

Ясное дело, бабуля, никогда ничего от меня не слыхавшая, кроме «брота», рухнула в обморок.

Родом из Ставрополья, моя любимая бабушка говорила на некоем казачьем диалекте и пользовалась замечательным глаголом «расстрастить» — это как раз и означало: разбавить горячую воду холодной — сделать менее «страстной».

А за икрой и осетриной мы — с дядей и отцом — ездили в браконьерский прибрежный поселок Джорат. Я помню, как стою на пороге сарая, а внутри тускнеет полутонный, колоссальный слиток доисторической белуги: с разверстым брюхом она лежит на паре козел и горы икры в тазах вокруг поблескивают зернистым нефтяным блеском.

+ + +

Детство — пронзительное и нежное время. И грубое, неотесанное, довольно животное. Почти все, что мы из него узнаём, навсегда остается с нами. В отличие от взрослости, устремленной к культуре забвения больше, чем к искусству памяти. Несколько дней подряд вспоминаю один пеший поход, предпринятый мной от МГУ до МФТИ — ранним июнем. Тридцать семь верст. Почти вся дорога помнится в деталях — и пиво FAXE, и клейкие тополиные почки, и запах теплого дождя, прибившего дорожную пыль. Память о некоторых событиях настолько явственной бывает, что кажется, будто прошлое не истекло, а припрятано. Припрятаны где-то и детские наши книги, и навыки — по изготовлению удилищ из ореховых веток, или воздушных ружей из велосипедных насосов, или кордовых моделей самолетов. Но главный навык, конечно, удивление — и благодарность. Взрослая жизнь напоминает планирование с выключенными моторами. Тишина ее одиночества порой оглушительна. В этой тишине ничего не различить, лишь облака клочьями хлопают по глазам, потряхивают плоскости крыльев при снижении. Сознание — загадочное явление настолько же, насколько мне, например, отчетливо ясно — сознания часто просто не существует. Трудно говорить об ощущении «я» в то время, когда внутренний монолог движется урывками и остается подчас немым — днями, месяцами. Бессознательное порой прекрасно своим величием — ибо похоже на темную материю, в существовании которой никто не сомневается, но обнаружить которую никто не в состоянии. Возможно, темная материя и есть сознание, у которого мы берем по чуть-чуть взаймы.

+ + +

Глухов сообщает: «Писать тяжело, книга — прыжок через пропасть. Этому нельзя научиться, и главное — здесь нет правил. Особые приключения начинаются тогда, когда ты на середине понимаешь, что надо вернуться к началу. Вот как сейчас у меня с новым большим текстом. Роман — это лошадиная приключенческая работа с человеческим лицом. Результат усилий запряженного кентавра. К тому же еще и летящего по воздуху без крыльев. Кто-то из умных людей говорил, что мир — это бег по узкому мостику через пропасть и главное — не смотреть под ноги (копыта). Вот почему кентавры в горах надевают шоры. С этими шорами, правда, нормальной жизнью жить невозможно. И вот почему бег обязан превратиться в полет. Когда это случается, рушатся плотины между текстом и миром. Это довольно увлекательное дело. Не уверен, что с помощью стихотворения можно такого эффекта достичь. Наверное, потому и существует проза, что кое-чего из ее результатов поэзия не достигает. А то бы весь мир состоял из одних стихов».

+ + +

Глухов рассуждает: «Роман как обыкновенный жанр меня сейчас не интересует. Чего нельзя сказать о больших текстах в принципе. Они мне как раз теперь важней рассказов. Мне интересно сочинять истории — и складывать их так, как идет в будущее и прошлое мощеная дорога из разного размера и формы камней. Мне кажется, сейчас — с современными возможностями выражения смысла — сочинения и представления