Саша Чёрный [Саша Черный] (fb2) читать постранично, страница - 2

и из книг. И не могло похвастаться полнотой этих знаний.

* * *

Саша Черный (это псевдоним; настоящее его имя Александр Михайлович Гликберг) родился в Одессе 1 октября 1880 года, а умер во Франции, в небольшом поселке Ла Фавьер, 5 августа 1932 года, после того как в течение нескольких часов принимал участие в тушении лесного пожара; там же он и похоронен, на сельском кладбище поселка Лаванду неподалеку от Ла Фавьера.

Такова судьба. Еврейский мальчик, ставший замечательным русским поэтом, беззаветно любившим свою родину — Россию, умер за границей. И вместе с тем славная судьба: ведь стихи Саши Черного при его жизни знала вся страна. А сегодня, спустя семь десятилетий после смерти, не только его стихи, но и прозу Саши Черного читают в России, его книги издают, и книги о нем — тоже.

Чем прозаик, поэт, художник отличается от обычного человека? Об этом много писано и говорено. И тем не менее тайна литературного дара так и остается тайной.

Обстоятельства жизни никак не объясняют появления художника.

Саша Черный родился в многодетной семье провизора, детство провел на Украине, в Белой Церкви, а затем опять в Одессе, где в возрасте десяти лет был крещен и поступил в гимназию. Учился не слишком успешно, а потому, видимо, у него происходили баталии с родителями.

Уйдя из дому, скитался по России. Год проучился в гимназии в Петербурге, из которой был отчислен за двойку по алгебре. О судьбе юноши узнает почетный мировой судья из Житомира К. К. Роше и приглашает его к себе. Здесь Александр заканчивает 5-й класс гимназии, однако уже на следующий год за столкновение с директором гимназии его исключают «без права поступления».

В 1900–1902 гг. А. Гликберг служит рядовым в Галицком полку. После армии — случайные работы, случайные заработки. Он начинает писать стихи и даже выпускает книжку, пока еще ничем не примечательную.

Всероссийская слава приходит к нему, когда он в 1908 г. становится постоянным автором «Сатирикона» — журнала, редактор которого — молодой и энергичный Аркадий Аверченко — обладал замечательным даром находить и поддерживать талантливых писателей.

Портрет Саши Черного тех времен ярко нарисовал Корней Иванович Чуковский:

«Сотрудники «Сатирикона», молодого журнала, одно время были неразлучны друг с другом и всюду ходили гурьбой. Завидев одного, можно было заранее сказать, что сейчас увидишь остальных.

Впереди выступал круглолицый Аркадий Аверченко, крупный, дородный мужчина, очень плодовитый писатель, неистощимый остряк, заполнявший своей юмористикой чуть не половину журнала. Рядом шагал Радаков, художник, хохотун и богема, живописно лохматый, с широкими пушистыми баками, похожими на петушиные перья. Тут же бросалась в глаза длинная фигура поэта Потемкина, и над всеми возвышался Ре-Ми (или попросту Ремизов), замечательный карикатурист, с милым, нелепым, курносым лицом.

Вместе с ними, в их дружной компании, но как бы в стороне, на отлете, шел еще один сатириконец — Саша Черный, совершенно непохожий на всех остальных. Худощавый, узкоплечий, невысокого роста, он, казалось, очутился среди этих людей поневоле и был бы рад уйти от них подальше. Он не участвовал в их шумных разговорах и, когда они шутили, не смеялся. Грудь у него была впалая, шея тонкая, лицо без улыбки.

Даже своей одеждой он был не похож на товарищей. Аверченко, в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке, производил впечатление моветонного щеголя. Ре-Ми не отставал от него. А на Саше Черном был вечно один и тот же пиджак и обвислые, измятые брюки.

<…>

Между тем сатириконский период был самым счастливым периодом его писательской жизни. Никогда, ни раньше, ни потом, стихи его не имели такого успеха. Получив свежий номер журнала, читатель прежде всего искал в нем стихи Саши Черного. Не было такой курсистки, такого студента, такого врача, адвоката, учителя, инженера, которые не знали бы их наизусть.

Но меньше всего походил он на баловня славы: очень чуждался публичности, жил (вместе с седоватой женой) в полутемной петербургской квартире, как живут в номере дешевой гостиницы, откуда собираются завтра же съехать. Кроме книг (а он всегда очень много читал), там не было ни одной такой вещи, в которую он вложил бы хоть часть души: шаткий стол, разнокалиберные гнутые стулья. С писателями он почти ни с кем не водился, лишь изредка бывал у Куприна и Леонида Андреева, которые душевно любили его. Да и там при посторонних все больше молчал, и было в его молчании что-то колючее, желчно-насмешливое и в то же время глубоко печальное. Казалось, ему в тягость не только посторонние люди, но и он сам для себя. Из его писем ко мне, относящихся к этому времени, у меня сохранилось всего лишь одно, где он, между прочим, пишет:

«…В общем, так измотался, что минутами хочется уже никогда ничего не писать, не издаваться… плюнуть на все и открыть кухмистерскую в Швейцарии».

Его самого удручал сумрачный тон его