Маленький человек [Пётр Пигаревский] (fb2) читать постранично, страница - 2

деревянный, наполовину красный, угловатый в виде ромба, надсадно звеня, и казалось, ничто не могло его остановить.

Как мы, не пережившие те времена, можем судить о них? Да никак. Только рассказы стариков и способны спасти историю. Только благодаря их словам перед нашим мысленным взором могут предстать картины подлинной жизни, которые не смог бы придумать ни один, даже самый гениальный художник.

Полумрак. Сбоку от меня — сгорбившаяся настольная лампа. Я сижу в старом продавленном кресле, а напротив, на диване, укрытая пледом, лежит моя старенькая мама. После некоторого молчания она начинает свой рассказ.

— Зима 1942 года. Самые тяжелые дни блокады Ленинграда. Я пришла в школу, потому что нам обещали дать поесть, а кроме того, если начиналась бомбежка, я лазила на крышу и сбрасывала «зажигалки». Мне было тогда 15 лет. Мы сгрудились вокруг буржуйки, за дверкой которой плясали красные языки пламени. В ней горели дощечки, которые мы как-то умудрялись выкалывать изо льда. Наша любимая учительница литературы раздала нам миски с хряпой. Что такое хряпа? Это жидкая-прежидкая похлебка, в которой вместо хлеба или еще чего-нибудь плавали толстые листья, окружающие капустную кочерыжку, да кусочки самой кочерыжки. Школьники молчали и смотрели на свои миски как на сокровище, с которым не могли сравниться никакие сокровища мира. Через мгновение должен был начаться стук оловянных ложек.

В этот момент дверь класса распахнулась. Медленно, шатаясь, вошла истощенная, с распухшим посиневшим лицом женщина. Я не знаю, почему она подошла ко мне, — наверное, потому, что я ближе всех сидела к двери. Она уже не могла стоять, цепляясь за парту, женщина медленно опустилась на пол. «Девочка, дай поесть, я умираю», — прошептали ее губы. Я протянула ей военную латку.

Настало лето. Было так же голодно и тяжело. Не забывай, я была не одна — у меня на руках все это время находился трехлетний брат, и я не дала ему умереть. Наконец из больницы вернулась мама — чудом не умерла, стало немного полегче. 4 июня я вступила в комсомол, никаких немцев я не боялась. И вот же молодость! Я отправилась гулять на Невский проспект. Не поверишь: мне захотелось посмотреть на витрины магазинов. Я не была на Невском с самого начала блокады. А больше всего мне хотелось посмотреть на когда-то шикарную витрину Елисеевского магазина.

Я стояла посреди Невского как завороженная, передо мной находился самый любимый с детства магазин. Но я не успела ничего рассмотреть. Завыла сирена воздушной тревоги. Вокруг почти никого не было. Я не знала, где бомбоубежище и куда нужно бежать. И вообще, я растерялась, стояла как вкопанная, беспомощно озираясь по сторонам. Вначале послышались отдаленные взрывы, а вот громыхнуло уже совсем рядом. Я продолжала стоять. Вдруг я услышала пронзительный звон и скрежет металла о металл. Повернула голову и увидела, как тормозит несущийся на полном ходу трамвай № 4. Он остановился прямо напротив меня, открылась передняя дверь и какая-то женщина отчаянно замахала мне рукой: «Девочка! Беги скорей сюда, беги! Садись немедленно!» Бомбежка усиливалась с каждой секундой, взрывы гремели где-то рядом. Я рванулась вперед. Женщина схватила меня за руки и втащила прямо в кабину. Спасительница оказалась вагоновожатой. В следующее мгновение она рванула на себя железный рычаг управления, и трамвай сорвался с места. Ненадолго повернув голову, она посмотрела на меня и улыбнулась: «Ну что, не узнаёшь меня?» Я отрицательно помотала головой. «Я — та, которую ты спасла от голодной смерти. Помнишь, я ввалилась к вам в школу и ты отдала мне свою миску с хряпой? Ведь я действительно тогда умирала. Я запомнила тебя на всю жизнь и узнала сейчас, даже из окна трамвая». Я все вспомнила.

Трамвай несся как сумасшедший, вокруг все полыхало. Как мы проскочили, до сих пор не пойму. Но зато как тогда, так и сейчас ясно понимаю: если бы эта женщина, которой я даже имени не знала, не затормозила, я бы погибла под бомбежкой.

Я по-прежнему стоял, вжавшись в шершавую стену Елисеевского магазина. Рядом текли две реки — людей и машин. Посередине Невского проспекта не было никаких рельсов и никакого трамвая. Стоял теплый, солнечный, мирный день. Видно, мне все померещилось. Но почему никуда не уходит тревога? Внезапно я стал невольным свидетелем отрывка разговора между двумя людьми, которые остановились недалеко от меня:

— Ну и дура, сделала добро, а теперь расплачивайся! Вот дала бы в морду — тогда бы тебя зауважали. Ты что, не понимаешь? Сейчас только так. А добро воспринимают как слабость.

Я оторвался от стены и, не оглядываясь, пошел в сторону, постоянно ускоряя шаг. Еще мгновение — и я уже бежал.

Греция

Иван Васильевич разбил вчера сразу две чашки. Он целый день бегал по комнате, суетился, натыкался на стулья, открывал и закрывал створки шкафов, вынимал и снова прятал футболки, штаны, носовые платки.

Иван Васильевич впервые собирался в дорогу. Человеком он был отнюдь