Инга ложится спать [Андрей Дансков] (fb2) читать онлайн

Розовый мел

Ритке Беловой сегодня исполнилось пятнадцать. Тётька Файка Козлова всегда ставила её в пример своей дочери и Наташке Сизовой, с которыми Ритка дружила с первого класса.

– Ирка, вот смотри, Ритка-то всегда и спасибо скажет, и здрасте, и всего доброго, не то что ты… – Фаина Семёновна только что подарила Ритке от себя и дочки ободок для волос и электрические щипцы для завивки, и сейчас стояла, зажав в ладони стакан с красным вином. Она произносила тост, но как всегда не удержалась и стала хвалить Ритку.

– Тёть Фай, Ирка тоже вежливая, так-то… – вмешалась Наташка, которая сидела рядом со своей матерью, грузной круглолицей поселковой аптекаршей Галиной Петровной. Мать дёрнула её за рукав: не лезь!

– Ну ма! Чо ты как эта! – Наташка надулась и закусила толстую нижнюю губу.

– Что ма? Ну что ты вечно “ма”? Вежливые они, ты гляди! Одна другой краше! Рит, хоть ты этим двоим объясни, что если с людьми по-человечески не разговаривать, так они и с тобой будут как черти-с-кем.

Наташкина мать закашлялась, поставила бокал с красным на стол и стала протирать салфеткой лицо. Она постоянно потела, когда говорила что-то важное, а другого она никогда и не говорила.

Все риткины дни рождения праздновали дома. Мать готовила курицу “на банке”, два салата и бисквитный торт. Гости всегда были одни и те же: Ирка, Наташка и их матери: Фаина Семёновна и Галина Петровна. В посёлке из называли Файка Кое-куда и Гал-Петровна. Прозвище “Кое-куда” иркина мать получила за привычку всегда убегать посреди разговора, сказав, что “ой, я ж забыла – надо ж забежать еще кое-куда!”. Обычно “кое-куда” заканчивалось у Ритки дома, где она с её матерью подолгу курила на кухне, допивая бесконечную настойку на морошке. Разговор у них был всегда один и тот же: “Ты Нинк, зря Сашку-то прогнала. Так-то хороший был мужик”. По нечетным дням случались вариации “Вот не зря ты, Нинк, своего выгнала – хороший-то хороший, да спасибо-то никогда и не скажет”. Ритка же просто сидела в комнате и тайком читала материны газеты “для взрослых”, которые та складывала в нижний ящик комода, накрывая пакетом с оплаченными квитанциями за квартиру.

Ритка слушала, как гудит Гал-Петровна, которая ушла на кухню помочь риткиной матери заправлять салаты. Ритке некуда было девать длинные худые руки: еды еще не принесли, сок она уже выпила, а тянуться через весь стол было лень. Ирка с Наташкой шептались и пинали друг друга ногами под столом, отчего в графине с соком не затихала тёмно-вишнёвая рябь. Тётька Файка шумно вздохнула, отхлебнула красного и что-то сказала себе под нос. Ритка услышала только “осподи былиб дровы се”.

– Девки, вы чи передохли тут все? – риткина мать высунулась в комнату из дверного проёма, – Не дозваться вас! Идите-ка помогите старшим!

Ирка и Наташка сползли со стульев и, свесив головы, пошли на кухню. Ритка осталась с тётькой Файкой.

– Да не мучайтесь вы уже, господи, сейчас мы посидим по-человечьи часик, да и пойдем. Нам кое-куда еще надо забежать.

– Тёть Фай, да мы не мучаемся…

– Мучаетесь, что ты мне заливаешь-то? Матери вон иди заливай, а я вас вижу как через микроскоп. Что я, молодой что ли не была?

– Были, наверное.

– Наверное! Не наверное, а похлещще вашего еще, Маргарита Алексанна. Мы с твоей матерью в школе давали такого шороху, что Зинаида Иванна нас в кабинет не пускала.

– А Зинаида и вас учила? Да ладно?

– А то ты не в курсе. Учила, дай бог ей здоровья… – Фаина перекрестила стакан с вином, пригубила, громко чмокнула губами и хохотнула.

– А куда вы пойдете?

– Куда, куда? На Кудыкину гору, воровать помидоры! В баню мы пойдем, как будто не знаешь. Что вы, ей богу, как куры, что ни скажешь, всё мимо летит.

– А надолго?

– Тебя забыли спросить надолго или ненадолго! – это мать, цепляя косяк полным плечом, вносила блюдо с растопыренной курицей. – Не переживай, вам хватит!

Мать поставила курицу в центр стола. Наташка и Ирка внесли салатную свиту, распихали вокруг. Гал-Петровна мостила между тарелок две селёдницы с нарезанными полупрозрачными овалами огурцов.

******

– Ну, Рита, за тебя! – мать ухватила тонкую лапку бокала указательным и большим пальцами, – чтобы было у тебя всё, чтобы мужики в жизни нормальные попадались, а не шо попало. Поступить, отучиться, профессию получить…

Все звонко чокнулись, Гал-Петровна пролила вино в огурцы – “ничо-ничо, и так съестся!”. Ирка с Наташкой отдельно звякнули стаканами с соком. Риткина мать что-то уронила в декольте и поспешно стряхивала, раскачивая под тонкой лиловой блузкой большую амплитудную грудь. Ритке разрешили выпить немного вина. Ирка с Наташкой тоже оживились. Гал-Петровна начала протестовать, но тётька Файка решила, “да пусть, вон какие кобылы, по пятнадцать уже всем троим – всё равно выпьют где-нибудь. Кончилось детство, что уж”. Вино отдало часть красноты бледным риткиным щекам. Ей уже не казались такими скучными разговоры матерей, а Наташка с Иркой даже стали обсуждать с риткиной матерью своего одноклассника.

– Да тьфу на него – дерьма-то тоже! Был бы еще красавец! – риткина мать уже широко жестикулировала и прицокивала языком, заполняя паузы между предложениями, – Щербатый, как папаша его. Что ты, Ирка, в нём нашла…

– Тёть Нин, ну он хороший… – ответила Ирка, сладко вытянув слово “хороший” в карамельную соплю.

– Хороший, накрылся калошей! – риткину мать в посёлке считали острой на язык. Те, кто поглупее, даже побаивались с ней говорить: обзубоскалит, обсмеёт, захохочет, “как ведьма, прости господи”.

Тетька Файка вдруг засуетилась, захлопала себя по бёдрам, забарабанила пухлыми пальцами по столу:

– Ну что, девушки, пошли попаримся, оставим молодежь, пусть сидят.

– Смотрите мне тут! – риткина мать поправила бусы и вылезла из-за стола.

– Да всё нормально, ма… – Ритка привычно произнесла всю фразу в одно слово. Наташка с Иркой закивали.

******

– К двенадцати – чтобы как штык дома была, если пойдете на улицу! – мать давала последние указания Ритке, пока Гал-Петровна пыхтела, пытаясь застегнуть молнию на сапоге, в который никак не хотела помещаться мясистая голень.

– А если… – хотела прощупать почву Ритка.

– Даже если я еще не приду – чтобы дома была!

– Хорошо, как свет загорится – я сразу приду.

– Придёт она. Ну Галь, ну что ты там возишься, как жук, дай помогу хоть! И главное: молчит сидит, пыхтит. Фай, подержи-ка сумку!

Мать ловко умяла в сапог обвислую голень Гал-Петровны, длинно вжикнула молнией и отпустила сапог, который бухнулся каблуком об деревянный пол коридора.

– Всё, мы ушли. Тихо тут! – дверь хрустнула ручкой, в подъезде заклокотала Гал-Петровна, попадая в такт трём парам шумящих каблуков.

Ритка еще минуту постояла, подождала, когда хлопнет дверь подъезда, и тут же закрылась на внутренний засов.

– Ушли? – иркин прыщавый лоб выглянул из кухни.

– Сизова, чо там? – крикнула Ритка в комнату?

– Уже у поссовета идут, всё! – Наташка наблюдала за матерями у окна.

– Давай стол собирать… – Ритка взяла две тарелки и пошла на кухню.

******

Наташка с Риткой скатывали пыльный ковер, обнажая крашеный деревянный пол. Коричневая краска кое-где облупилась овалами, открывая болезненно-желтую древесину.

– Бля, а мел есть? – спросила Ирка.

– Вон в зеленой круглой коробке, там с нитками где-то, – ответила Ритка.

– Надо было со школы взять, – засомневалась Наташка.

– Да нах надо, есть же мел, говорю! – Ритка разозлилась.

– Вот, нашла! – Ирка присела на корточки и показала всем короткий огрызок розового мела.

– Ну пипец! Розовый! Девки, вы чо?! – Наташка со всего маху бухнулась на диван.

– Ну и чо? Ну и розовый, где сказано, что нельзя розовый? Хочешь – вон сгоняй до школы, попроси у технички! – Ритка отодвигала стулья, освобождая центр комнаты.

– Сама вот и сгоняй.

– Да всё! Давайте уже. Козлова, ты шторы закроешь или так и будешь стоять?

Ирка задернула шторы, проскрипев алюминиевыми кольцами по карнизу. Развернулась, натянула рукава кофты на костлявые кисти и переплела руки на груди так, как будто сильно замёрзла:

– А точно получится?

– Чо ты ссышь-то? Натах, рисуй уже давай!

Наташка слезла с дивана, уселась на колени и, крутясь по полу, начертила мелом большой круг – насколько хватило руки. Она поднялась, выпрыгнула за линию, уперлась ладонью в центр и стала вписывать в круг пятиконечную звезду.

– Одним концом к окну – на рассвет, – Ритка ходила вокруг, смотрела, чтобы линии везде оставались сплошными.

– Да знаю я, знаю!

Пентаграмма, нарисованная розовым мелом, получилась немного овальной. Ирка смотрела на неё и чесала бровь:

– Сизова, это же овал. Надо было одним радиусом делать…

– Вот и сделала бы! Чо я-то?! Это под твой рост вообще-то – ноги вон длинные, как палки.

– Короче! Ир, давай уже раздевайся, – Ритка торопилась, ей казалось, что матери передумают и вернутся из бани.

– Да чо ты гонишь, ща, подожди…

Ирка наклонилась и стащила носок с левой ноги, немного поковыряла ноготь на большом пальце и сняла второй носок. Джинсы бросила на диван. Кофта с электрическим треском слезла через голову, спутав жидкие иркины волосы. Она осталась в черном лифчике с ватным подбоем и серых трусах-шортах с широкой резинкой. Ритка копалась в другом конце комнаты у книжной полки, перекладывая книги тяжелыми стопками на пол. Ирка приподняла плечи, потёрла ими мочки ушей, расстегнула лифчик, наклонилась и одним рывком стащила трусы. Вышагнула из серого комка ткани в центр комнаты. Её обсыпало колючими холодными мурашками. Ладошки вспотели, оставляя на боках липкие пятна.

– На, завязывай, – Наташка протянула Ирке коричневый платок.

Ирка вошла в центр пентаграммы, завязала глаза и осталась стоять. Ей стало немного легче: стыд отступил, когда она перестала видеть Наташку. Из темноты наташкин голос говорил ей:

– Так, давай, ложись, я ноги и руки тебе поправлю…

Ирка легла. Доски давили на копчик, холодный пол как будто отталкивал Ирку. Ритка спросила откуда-то совсем близко:

– Слушай, а ты точно девственница?

– Блин, ну Рит, ну чо ты! Ну конечно…

– Да я просто, мало ли чо… Давай палец. Наташ, где там скальпель матери твоей? Ага. Ирка – я чуть-чуть, ты только не дергайся.

Ирка почувствовала тонкую полоску холода на указательном пальце и тут же теплую пульсирующую волну. Чьи-то руки двигали её ноги, то подтаскивая на несколько сантиметров влево, то отволакивая вправо.

– Капнула? Хватит? – спросил наташкин голос.

– Да, хватит, нормально. Зажги свечу, я прочитаю, – ответил риткин.

******

Ирка лежала звездой, вслушиваясь в мягкие покалывающие толчки в пальце и тихонько размазывая накапавшую на пол кровь. С завязанными глазам казалось, что она сейчас взлетит, нужно только зажмуриться еще сильнее, чтобы темнота подхватила покрытое мурашками тело. В колене стрельнуло. Риткин голос зазвучал неожиданно, холодно, отдаваясь в доски пола, растекаясь по хрящам, уходя в заледеневшие пальцы ног:

– Ксиат фирмаментум инус медио акваним эт сэпарет аквас аб аквис, квае супериус сикут квазэ инфериус эт кваэ иуфериус сикут куае супериус…

Ирка зажмурилась, волосы на руках встали дыбом, где-то внизу живота вырос и расплылся огромный теплый кратер, из которого по локтям и предплечьям – в пальцы – побежали горячие иглы, добрались до шеи, поднялись к губам. Лицо свело.

– … ад перпентанда пиракула реи униус. Сол ейус патер эст, луна матер ет вентус ханк…

Ирка выгнулась вверх, выпятив живот, одеревенелые локти больно уперлись в пол. Она громко выдохнула комок слов, превратившийся в одно харкающее “х-ха-х!”, и потеряла сознание.

******

– Ну что Файка, сходили помыться, блять?! – голос риткиной матери загрохотал прямо над иркиным ухом, – Ритка, дура, вы что, палец ей разрезали? Где книга? Где книга я тебя спрашиваю, дрянь такая!

– Мам, ну мы же просто хотели… – Ритка с Наташкой забились в угол дивана.

– Хотели, блять, они! Девчонку чуть не угробили! – мать растирала полотенцем мокрую Ирку, сидевшую в другом углу дивана.

Тётька Файка молча хлопотала вокруг дочери, брызгая попеременно то через одно, то через другое плечо какой-то мутной водой.

– А я тебе говорила, Нинк! Говорила! – тараторила Гал-Петровна, нехорошо поглядывая на Наташку, прижавшуюся к Ритке. Наташка первый раз видела обычно грузную и неловкую мать такой суетливой.

– Галя, ты только и делаешь, что говоришь! А эти дуры – сразу делают!

Риткина мать взяла старую затрёпанную книгу с каплей крови на открытом развороте, пробежалась глазами, осмотрелась.

– Галь, ты давай-ка неси зверобой, корень дягиля и черный клевер. Крови не надо – они тут и так всё заляпали. Фай, кладбищенский мел у меня в сумочке возьми. Нет, ну вы только посмотрите на них! Они, блять, розовым нарисовали! Розовым! Файка, где ты там – сотри этот позор, к чертовой матери… Как вы все в жаб-то не превратились?! Ритка, иди сюда. Сюда, я сказала!

Ритка медленно поднялась и стала красться, поджимая плечи и пряча затылок в ожидании материного подзатыльника. Мать дотянулась, схватила её за футболку, притянула к себе и через сжатые челюсти, выпятив злые губы, зашипела:

– Так. Докуда дочитала? Докуда, я тебя спрашиваю?!

– Досюда, – Ритка ткнула дрожащим пальцем в текст. – А потом её выворачивать стало…

– Слава богу, что только выворачивать. Так, пошла на кухню! Галине поможешь. И Наташку возьми – там дел полно! И скажи спасибо, что мы решили зайти, а то было бы тут…

– Ну мам…

– Всё, Маргарита, больше никаких “мам”, “тёть Фай” и “Гал-Петровн”. Нина, Галина и Фаина. Кончилось детство.

– Поняла.. А что теперь делать… Нин?

Фаина, ползая на корточках и вытирая розовый овал серыми иркиными трусами, отозвалась:

– Когда всем трём дочерям исполнится по пятнадцать, можно будет делать всё…

– Мы завтра собирались вам рассказать. На кухню, я сказала! Пулей! – прикрикнула Нина.

В кухне загремели кастрюли, что-то хлопнуло, с нарастающим шумом потекла вода. К гулу воды примешивался голос Галины, раз за разом повторявший: “аква аккипут мунера меа”. И вдруг вступил голос потоньше: “аккипут мунера меа, аква аккипут…”. Ритка. Нина улыбнулась, села на диван рядом с Иркой, тихонько дотронулась до её волос и спросила:

– А ты точно девственница?

Ирка отрицательно затрясла головой и заплакала. Фаина, закончив стирать следы розового мела, поднялась, уперла руки в плотные бока и сказала:

– Ну и слава богу…

Кощей

Говорят, что Новый Год – время чудес, но я никогда ни одного чуда не видел. Ну, кроме того раза, когда дядя Вася Светлов выпал с баяном с четвертого этажа, поднялся и пошел по поселку, играя “Парней так много холостых…”. А так – самый обычный день. Просто говна по телевизору больше показывают. В это тридцать первое я тоже сидел дома и думал, что приготовить: окрошку или макароны с сыром. Когда я уже доставал из холодильника сыр, в дверь позвонили. Каждый раз, когда я слышу звонок в дверь, я чувствую себя несчастным человеком. Потому что звонок – это гости, а гости – это проблемы.

Я вышаркал в рваных тапках в коридор, снял с домофона трубку и, не слушая кто там, открыл. Если даже я вдруг открыл убийце, грабителю, насильнику, свидетелям Иеговы или фанатам “Динамо” – да и пусть, это хотя бы будет какой-то необычный новый год. Мы будем кричать после двенадцатого удара курантов “Кто Динамо форму носит, тот Спартак отхуесосит!”, насиловать друг друга бенгальскими огнями или по очереди убивать, славя господа – это смотря кто придёт.

Но пришла Ирка Ландратова. Она, как и все не очень умные, а оттого счастливые люди, употребляла в речи очень много канцеляризмов. “На данный момент я непосредственно у шалмана с хычинами”, говорила она. Или пьяным голосом сообщала в телефон, что “я, между прочим, совершила звонок на твой ублюдский номер не просто так”. У Ландратовой были короткие ноги, длинное плотное туловище, тонкие руки, маленький нос и клочья рыжих крашеных волос. С голосом тоже не повезло: говорила Ирка густым басом, то и дело подхохатывая, как сломанная музыкальная шкатулка.

– Привет, Мышаня! – она каждый раз шутила так про моё имя, и каждый раз корчила рожу, которая по её мнению напоминала мышину.

– Привет, Ир! Чо, как встречать думаешь? – спросил я, хоть и не хотел знать ответ.

Выяснилось, что Ландратова планирует встречать непосредственно у меня. Потому что в данный момент она смертельно поругалась со своим Гришей. Я второй раз за час почувствовал себя несчастным. Ландратова, наоборот, разошлась, уже сняла кофту, влезла в мои рваные тапки, прошла на кухню и по шею погрязла в холодильнике.

– Я бессмертная, прикинь… – сказала она, вытащив из холодильника банан.

Я удивился, но не сильно, потому что с Ландратовой все время что-то было не так. То она подерется с водителем маршрутки, то ворованными дынями отравится. Теперь вот бессмертная. Поэтому просто спросил:

– Как это?

– Хуякэто, – перездразнила она. – Бессмертная и все, непосредственно как Кощей.

– Да конечно. И откуда ты знаешь? Василиса Прекрасная рассказала?

– Хуисилиса! Гриша меня ножом пырнул, вот и узнала! – Ландратова задрала кофту, приподняла левую грудь и показала большую, глубокую бескровную рану. Я сначала отшатнулся, но потом подошел поближе и рассмотрел: плоская дыра уходила куда-то в темноту, из нее раздавалось легкое сипение.

– Я потом еще раз проверила – выпила уксусу бутылку. И ни фига.

– А Гриша чо?

– А Гриша не бессмертный оказался… – Ландратова хохотнула и стала чистить банан.

– Бля, Ира, кто-нибудь видел, что ты ко мне заходила?

– Та уй иво нает! – бормотнула Ландратова с набитым ртом, откусив банан.

******

В дверь позвонили. Я опять почувствовал себя несчастным. Ландратова пошла открывать. Я выглянул из кухни в коридор.

– Брось банан, я сказал! Руки подняла! Открытыми ладонями на меня! – орал мужик в кожаной куртке, целясь в Ландратову из пистолета. Ментов у меня в квартире не было с прошлого нового года.

– Будешь банан? – спросила Ландратова и протянула руку с бананом в сторону пистолета.

В коридоре оглушительно грохнуло два раза. Ландратова свалилась на пол. Мент отбросил надкушенный банан ногой в сторону. Ландратова подергивалась на полу. Она хохотала. Мужик оцепенел. Сделал два шага назад. А когда Ландратова встала и подобрала банан, бросился бежать, поскальзываясь на ламинате.

– Видишь, Мышаня, пуляй, не пуляй – один фиг. Слушай, а может и ты бессмертный?

Я подумал, что проверять себя как Гришу я не дам. А еще, что в таких случаях самое надежное будет отрубить голову. Даже бессмертный без головы хер чо сделает.

– Еще банан хочешь? – спросил я.

– Не, не хочу чо-то. И еще я мысли читаю, Мышань, прикинь!

Красное озеро

Солодовников стоял с пустым мусорным ведром оранжевого цвета у кучи крупной рыбьей чешуи, валявшейся рядом с набитыми до верха контейнерами. У кирпичной стены, прижав колени к груди и уткнув в них лицо, дрожала толстоногая голая баба. Зеленая слизь, комьями лежавшая на плотных покатых плечах, капала с локтей на землю. На стене синей краской было написано «мочи хачей».

– Женщина… у вас всё в порядке? – тихо спросил Солодовников. Баба молчала. Он немного подождал, поставил ведро на землю и присел на корточки рядом с бабой и невольно взглянул на её грязные ноги: колени поцарапаны, на икрах крупные шлепки чешуек, а ногти на ногах розовые, почти прозрачные, как у ребенка.

– Эй, всё в порядке? – снова спросил Солодовников.

– Не лезь!– сипло заговорила баба, не поднимая головы с колен.

– Может скорую вызвать или ментов?

– Не лезь, Солодовников… – повторила баба, – пока кот цветы не сбросил.

Солодовников резко встал и посмотрел на окна второго этажа: третье, четвертое и вот пятое – его – открытое. Большой серый кот сидел на подоконнике и монотонно хлопал лапой по стоящему уже почти на краю горшку.

– Моня ФУ! – крикнул Солодовников. Кот дёрнулся, отскочил вбок и исчез в квартире. Что-то зеленое мелькнуло вдоль стены и с керамическим грохотом рассыпалось под окнами.

– Б-б-лять… – выругался Солодовников.

– Как и все коты…

Голос раздался совсем рядом с его ухом. Солодовников дёрнулся и отпрыгнул в сторону. Толстоногая баба стояла и держала его ведро в руке. Длинные, ниже уровня ягодиц, серые волосы, паклей налипли на её грудь, бёдра и живот.

– Ведро не забудь – сказала она и протянула ведро Солодовникову.

******

Солодовников пропустил бабу в прихожую и вошёл следом, машинально растирая за ней тапком следы слизи на паркете. Кот сидел на старом сундуке, в который отправлялось все, что не влезало на антресоль.

– Фу-фу-фу! Прежде русского духу слыхом не слыхано, видом не видано. Нынче русский дух на ложку садится, сам в рот катится! – Сказал кот и зажмурился.

Солодовников замер и выпустил ведро, которое глухо стукнулось об пол, покачнулось и упало на бок.

– Не говори ерунды, он наполовину татарин, – баба стояла в дверях комнаты и обтирала слизь сиреневым пледом, которым Солодовников накрывался, усаживаясь смотреть телевизор.

– Кто наполовину татарин? – спросил Солодовников.

– Я. – съязвил кот и трусцой побежал в туалет, откуда тут же раздался звук скребущих по лотку лап.

******

– … и когда ты вынес ведро, а Моня сбросил цветок, в твой мир попала часть другой реальности. То есть я.

Солодовников сидел на кухне с голой бабой, одетой в его старый спортивный костюм, и слушал, как она говорит, прихлёбывая со свистом горячий чай из оранжевой кружки.

– А Моня? – он посмотрел на кота, дремавшего на подоконнике.

– А Моня всегда и там и тут. Только есть одна проблема: кроме меня пришло кое-что еще, – баба шумно отхлебнула на чай. – И теперь это твоя проблема.

– Наполовину твоя, а наполовину татарина, – добавил кот с подоконника.

******

Через час Солодовников с котом в переноске и бабой в спортивном костюме вышел на перрон станции «Сосново».

– Как до Красного озера доехать, не подскажешь? – спросил Солодовников у щетинистого мятого мужика, курившего на перроне.

– Эт самое, я-имею-в-виду, на шестьсот сорок пятую маршрутку. Щаз направо, а за круглосуточным – прямо и на остановку, я-имею-в-виду… – мужик кашлянул, порылся в кармане куртки и достал старый нож для резки бумаги с янтарной ручкой. – Триста рублей, я-имею-в-виду.

– Что триста рублей? – не понял Солодовников.

– Нож триста рублей. Квариат, я имею в виду… – забубнил мужик.

– Нет, спасибо, наверное не надо, – ответил Солодовников и перехватил переноску с котом в другую руку, собираясь уйти. Кот зашипел и вцепился лапами в решетку дверцы.

– Купи нож! – сказала баба, наклонившись над солодовниковским ухом.

Солодовников поставил кота на перрон, порылся в заднем кармане, достал мятые деньги и, копаясь в купюрах и не поднимая головы, сказал:

– Есть двести пятьдесят.

Мужик громко почесал щетину на подбородке, швырнул окурок в сторону урны, не попал и ответил:

– Эт самое, не вопрос… – он протянул нож Солодовникову янтарной ручкой вперёд. Платформу перерезал оглушительный визг гудка прибывающей электрички. Кот протяжно заныл, а баба резким движением взяла нож и сунула его в карман Солодовникову.

******

Вода вяло билась о пологий, заваленный высохшими водорослями, песчаный берег. Солодовников сидел на небольшом камне и чертил на песке кривые круги веткой. Кот уселся у открытой переноски и молча боролся с желанием броситься на крутящуюся палочку. Голая Баба, скрипя кроссовками по песку, прохаживалась рядом, скручивая копну волос в толстенный серый жгут.

– И долго еще его ждать? – спросил Солодовников.

Кот чихнул и прижал уши, испугавшись самого себя. Баба остановилась и недовольно цыкнула языком:

– Тц… Я же говорила: когда два раза ухнет сова и земля затрясётся, из пучины выйдет Нежить Водяная… Что непонятно-то?

– Да всё понятно… – Солодовников бросил палку в сторону. Кот тут же прыгнул за ней, но одумался и, потряхивая лапками, важно пошёл обратно к переноске.

– Ну вот, допустим, ухнула сова, земля затряслась, вышла Нежить из пучины. Дальше-то что? Мне ножом её надо ударить? Как вы себе это представляете? Какого она роста-то? Куда тыкать? Анатомия какая у неё? – стал рассуждать Солодовников.

– У него, – поправил кот. – Нежить – это он. И анатомия у него обычная. Рёбра, селезенка, надпочечники. Но целься не в них, а в шею.

– Меч с огненной рукоятью, – добавила баба, – сам подскажет, куда бить. Тебе главное поближе подойти, чтобы он тебя хвостом по пояс в землю не вбил.

– Нельзя никого по пояс вбить по законам физики… – запротестовал Солодовников.

– Татарина наполовину можно… – вмешался кот. – Когда вобьет, учебники полистаем. Вот в прошлый раз, когда Сидор-пекарь на Непрядве…

Моню прервал протяжный тонкий крик совы, похожий на писк резиновой игрушки со свистулькой. На секунду над озером повисло тоненькое эхо, и тут же раздался второй писклявый вопль. Солодовников вскочил с камня и стал копаться в кармане в поисках ножа. Кот вспрыгнул бабе на руки и спрятал нос в складки рукава, откуда стал неразборчиво шептать что-то похожее на «господи, господи, господи». Вместе с гудком приближающейся электрички по земле прокатилась легкая дрожь, нараставшая вместе с сигналом несущегося электровоза.

– Это считается, что земля затряслась? Чисто технически это просто электри… – стал рассуждать Солодовников, но тут в метрах двадцати от берега вздыбился огромный водяной пузырь, озеро вспенилось и ударило вверх мутной струей, полной тины, водорослей и пластиковых пакетов.

Вместе с фонтаном ила и грязи из воды появилась дуга позвоночника с острыми выступающими костями, в бурунах у берега завозились толстые змеиные кольца, и на песок, поднявшись на задние лапы, вышло трёхметровое существо, похожее на длинную ящерицу. У него были короткие и крепкие задние ноги, напоминавшие кроличьи, длинный и толстый, утыканный роговыми шишками, хвост и пара полутораметровых рук, заканчивающихся почти человеческими ладонями с тонкими когтистыми пальцами. На узкой змеиной морде со свисающим мясистым носом, блестели крупные навыкате глаза, каждую секунду скрывающиеся за полупрозрачными белесыми веками.

– Бля-а-а-а-а-ять… – просипел Солодовников и невольно сделал несколько шагов назад.

– Господи-господи-господи!!! – в голос орал Моня из-под рукава бабы.

Солодовников вытащил нож с янтарной ручкой, расставил ноги пошире и, развернув туловище, выбросил вперед трясущуюся руку с ножом – так в фильмах гардемарины вставали перед боем. Тварь сделала два грузных шага, наклонилась и резко махнула хвостом. Солодовникова пронзила тупая боль в плече, и его ноги по щиколотку погрузились в плотный песок. Он попытался вытащить ступни, завалился на бок, выронил нож и задёргал коленями, стараясь отползти от наступающей твари. Змей уже зацепил острым когтем рукав куртки и наклонился над ним. Солодовников почувствовал сырую вонь из раскрывшейся пасти. Вдруг в налитый багровым свисающий нос змея с мокрым шлепком ударился белый кроссовок «Пума». Солодовников боковым зрением увидел, как баба стягивает с ноги второй и размахивается, чтобы снова бросить в змея. Правую руку Солодовникова что-то защекотало: кошачья морда тряслась рядом с пальцами, дотрагиваясь усами до ладони. Когда второй кроссовок шлёпнул по змеиной морде, Моня выпустил из пасти нож и, поджав хвост, стал отползать задом, оставляя на мокром песке неглубокую борозду.

Солодовников вцепился в янтарную ручку, от которой вдруг разошлось тёплое желтое сияние, зажмурился и наугад ударил куда-то вверх. Что-то громко булькнуло и в лицо Солодовникову брызнуло густое и липкое. Через секунду на грудь тяжело и холодно навалилось. Солодовников открыл глаза и увидел светящуюся рукоятку, торчащую из пульсирующей шеи.

Он выполз из-под шевелящейся еще туши и сел на песок, стирая с лица коричневую слизь. Трясущийся кот что-то нервно закапывал, перебирая лапами у искореженной переноски. Голая Баба стояла на песке босыми ногами, засунув руки в карманы спортивных штанов.

– Всё. Можете ехать. – сказала она и начала стягивать с себя спортивный костюм.

– Как это «всё»? Так просто – «можете ехать»? И всё? – Солодовников снял ботинки и вытряхивал из них песок.

– Да, так просто. А в сказках разве что-то сложно? – ответила голая баба и сбросила детской розовой стопой штанину, оставшись совсем без одежды. – Всё просто. Добро победило, можно ехать.

Баба развернулась и пошла в воду, уверенно рассекая полными колыхающимися ногами усилившуюся прибрежную волну. Солодовников и кот молча смотрели, как она заходит в озеро. Волосы уже расплылись вокруг неё серым пятном, ягодицы почти скрылись в темной воде. Баба обернулась, посмотрела на Солодовникова через плечо и, взмахнув руками, нырнула. Последнее, что увидел Солодовников, был большой блестящий хвост с крупной серебристой чешуёй.

– Стой! Слышишь! А вот это вот всё! – заорал Солодовников, тыкая рукой в сторону мёртвого змея. Обернувшись, он увидел на месте убитой твари только вмятину на песке. – Так! Куда она делась! Куда ОН делся! Моня, отвечай!

– Мя-а-а-а-у! – заорал Моня и стал тереться о ногу Солодовникова. – Мя-а-а-а-а-у!

Инга ложится спать

Инга проснулась от холода. Палатка хлопала набрякшими стенками по рюкзаку, лежавшему рядом. Ноги ломило от вчерашнего перехода. Инга расстегнула молнию и выглянула наружу. Разглядеть что-то было невозможно. Только липкий белый кисель тумана медленно ворочался вокруг. По голенищу зеленого резинового сапога медленно ползла черная точка муравья. Инга густо дышала в сложенные ладони, пробуя согреться. Хлеба осталось на сутки, может меньше. Когда рассветет, она встанет и пойдет по одинаковым сопкам: вверх, вниз, через болото, огибая лесок, и снова вверх, чтобы потом опять вниз. Но это когда отступит туман. А пока только лежать в палатке. Последние спички отсырели еще два дня назад, а воду она набирала в изредка попадающихся ручьях. Но это – когда отступит туман. Инга свернулась калачиком, спрятала подбородок в пахнущий сыростью воротник свитера, закрыла глаза и снова погрузилась в сон. Среди малиновых пятен в темноте возникло лицо Нины – вожатой из пионерского лагеря, в котором Инга была когда-то в детстве. Нина широко раскрыла розовый пухлый рот и закричала:

– Заря-я-я-я-ядка! – крикнула Нина, распахнув лёгкую фанерную дверь двенадцатой палаты. – Ма-а-а-льчики! Четырнадцатый отряд! Зарядка!

Нина постояла, посмотрела, как под одеялами зашевелилось, и пошла открывать соседнюю дверь. Нина не любила будить девочек, потому что с детства стриглась коротко и не могла выносить вида длинных растрепанных волос.

– За-а-арядка! Девочки! Четырнадцатый отряд! – быстро крикнула Нина и захлопнула дверь. Постояла, прислушиваясь: зашуршали тапками по полу, кто-то визгливо хохотнул. Наверное Инга Демьяненко – у неё в отряде самые длинные волосы, которые она закручивает в две крысиные косички. Откуда-то из Мурманска или еще из каких-то никому не нужных городов.

В коридоре заскрипело – это Олег, второй вожатый. Нина пошла ему навстречу:

– Проведи сегодня ты, я не могу уже третий день подряд, они меня затрахали уже, ей богу.

Олег кивнул и что-то плохо и неумело пошутил про “подсудное дело”. Нина уже не слушала его. Она шла по длинному коридору с двумя десятками дверей, откуда выныривали худые, угловатые, пугающе звериные тельца детей, чтобы побежать в умывальные комнаты перед зарядкой. Нина оттолкнула налетевшую на неё девочку пяти лет с длинными рыжими волосами и повернула на лестницу. Внизу были комнаты вожатых. В нининой прохладно – окно всю ночь было распахнуто. Нина закрыла окно, вернулась к двери и в пять скрипучих толчков задвинула ржавую щеколду. Она сняла малиново-зеленый галстук, закрепленный значком “anarchy”, сняла шорты, стащила рубашку, путаясь в рукавах, и легла на жесткую полуторную кровать. Свернувшись калачиком, она спрятала подбородок в пахнущее гниющими кипарисами одеяло, закрыла глаза и погрузилась в колыхающийся под веками утренний сон. Из лиловой взвеси, мелькавшей перед глазами, высунулась узловатая женская рука, в которой была зажата толстостенная мутная стопка с водкой. За рукой вынырнули остатки голоса матери:

– … зря что ли рожала?! Не твоё дело, сопля! Я всех вас еще переживу! – Елена орала на дочь, которая молча стояла перед ней, облокотившись на угол стола. – Иди отсюда! Я сама разберусь, что надо, а что не надо! Двенадцать лет, а уже “мама то, да мама сё”.

Елена схватила Нину за плечи, резко развернула, так, что руки плетьми хлестнули по бокам, и вытолкала дочку из кухни, громко хлопнув за ней дверью.

– Вот, блять, тебе и мяу! – сказала Елена трём котам на большом календаре за 95-й год, который закрывал разбитое дверное стекло. Она подняла стопку, отсалютовала календарю и выпила.

Елена села на табуретку, достала из кармана халата пачку “космоса” и чиркнула спичкой. Огонёк потихоньку забирал у спички жизнь, подползая все ближе к обкусанному ногтю. Елена дождалась, когда боль стала нестерпимой, прикурила и бросила спичку на пол. Выдохнув первую затяжку, она стала шумно сосать обожженный палец.

– Сука, еще учить меня будет. Мама то, да мама сё. Мама может вообще всё может, только тебя бы не было – всё бы по-другому было.

Елена отодвинула стопку и вылила в красную в белый горох кружку остатки водки.

– Да и хуй с вами… – Елена выдохнула слова и залпом выпила. Скомкав под халатом дрожь в теле, она поднялась. Кухню пошатнуло.

Геометрия помещения поползла куда-то влево. Елена вцепилась в стол и рукой выровняла пространство. Открыла котов, прохлопала тапками коридор, наклонилась вперед и расслабилась – дальше просто нужно удариться голенями в разложенный диван и завалиться на бок. Елена свернулась калачиком, спрятала подбородок, икнула и погрузилась в вертящийся, мигающий и воющий водоворот, из которого тут же появился расплывающийся носатый мужской профиль ректора академии Ильи Андреича. Профиль выпустил дым из ноздрей и бархатно сказал:

– А вам не кажется, Елена Васильевна, что ваша девочка крупновата для академии? И зачем, скажите на милость, растить такие длинные волосы? Вы что, в колесницу её запрягать собрались? – Илья Андреич улыбнулся сам себе, вздёрнул брови и окинул взглядом остальную комиссию: кто улыбнулся шутке?

Илья Андреич потушил сигарету, еще раз посмотрел на коренастую маму с длинными узловатыми руками и на худую длинноволосую девочку, которая стояла, уставившись на свои пуанты и мелко тряслась, как карликовые терьеры на морозе.

– Нина, девочка моя, скажи маме, что вам лучше попробоваться на актёрском. Только, молю, не надо трагедий. Балет – это тяжелый труд, и, возможно, я принимаю сейчас главное решение в вашей жизни, отказывая вам.

Илья Андреич поправил воротник рубашки. Он всегда поправлял воротник, когда ему казалось, что он сказал важные и правильные слова.

– Это на сегодня последние? – спросил он у секретаря, сидящего слева. – Если да, то я с вашего позволения вернусь в кабинет, у меня еще непочатый край дел.

Илья Андреич отодвинул стул, наклонился за портфелем, придерживая прядь бывших каштановых волос, и вышел, скрипя сверкающими туфлями. Он прошел длинный коридор, поднялся два пролёта по гулкой лестнице, уворачиваясь от сбегающих вниз и взлетающих вверх учениц. Он еще продолжал приветственно кивать, когда закрывал на ключ дверь своего кабинета. Илья Андреич сел на широкий кожаный диван, расстегнул пиджак, стащил через голову малиновую жилетку мелкой вязки, сбросил туфли и уселся, поджав под себя ноги. Потянувшись рукой вперед и едва не упав с дивана, он подцепил пальцем и притянул к себе тумбочку, на которой стояла печатная машинка и открытая бутылка виски. Илья Андреич налил немного в широкий тяжелый бокал, шумно, с треском вкатил в машинку новый лист, обжег язык первым глотком и, немного подержав пальцы над клавишами, быстро напечатал:

“Инга проснулась от холода”.

Надькин отпуск

Надька перечитала заявление, прицелилась ручкой в правый нижний край и размашисто подписала. Ей нравилось ставить подписи: три твердых уверенных чирка и один лёгкий, округлый, едва касаясь бумаги. Надька называла подпись “автограф” и всегда залезала во все соседние ячейки, когда в день зарплаты расписывалась в ведомости.

Она поставила на прилавок табличку “приём товара”, взяла лист за уголок, чтобы не запачкать, и понесла заявление в кабинет к Ирине – начальнице магазина. Вошла без стука:

– Ирин Пална, можно?

– Да, Надюша, что такое? – хозяйка магазина сидела за старой школьной партой в подсобном помещении, которое считалось кабинетом, и копалась в папке с документами.

– Да вот… – Надька подсунула листок ей под нос .

Хозяйка сняла очки, потёрла глаза пухлыми пальцами, в которые намертво вросли два золотых кольца, и уткнулась в бумажку.

– В отпуск собралась?

– Ну да… – застеснялась Надька.

– Отпускных не дам. Только в августе, не раньше. Квартал закрыли вчера.

– Ну Ирина Пална, я же заранее… За две недели… Ирина Пална, может как-то можно?

– Надь! Ну ты дура или как? Говорю же: квартал за-кры-ли. Только в следующем. Займи пока у кого-нибудь, в августе отдашь, как получишь. Никуда они не денутся.

– Ну Ирина Пална, ну где я займу…

– Не ты первая, не ты последняя. Так. Надь! Иди! У тебя там уже полмагазина вынесли, пока ты тут канючишь!

Хозяйка подписала надькино заявление двумя простенькими короткими закорючками, которые обычно бывают у тех, кто каждый день ставит сотни подписей, и положила лист в большую стопку рядом с собой.

******

– Ты, говорит, Сивохина, дура, иди вообще отсюда, мы тебе отпускные не нанялись платить! – Надька сделала глоток из банки и передала пиво Фроловой, с которой они сидели на лавочке.

– Чо, прям так и сказала? Вот сука! – Фролова поставила пиво на землю и стала прикуривать.

– Ну да. Говорит, займи иди, тебе не в первый раз…

– Вот тварь. Не зря мы ихней Натахе по харе дали с Ленкой. Ты куда собралась-то? Или тут просто?

– Я в Египет поеду, чо мне тут с вами делать. Всё включено.

– В Херипет! Где ты столько денег возьмёшь? – Фролова наконец-то зажгла сигарету и глубоко затянулась.

– Займу. Что мне, негде взять, что ли? Я ж не ты! – Надька разозлилась.

– Ну ладно, чо ты начинаешь… – Фролова поняла, что Надьке и без неё тошно. – А может у Сашки?

– Ты с дуба рухнула? Мы с ним вообще в говно разругались – он даже обручальные кольца забрал. И цепочку.

– Да ладно? Даже кольца? Он же у бати твоего занимал на кольца… – Фролова докурила, кинула окурок на землю и пыталась попасть в него крошечной набойкой сапога на шпильке.

– У бати? Вот куркуль, сука! И молчит! Вот чего он на поминки-то не пришёл! – Надька резко встала с лавочки, одёрнула юбку, схватила сумочку и Фролову, – Пошли! Заберем у него мой ол инклюзив, блять!

******

– Саня, открывай, что ты гасишься?! – кричала Фролова, прислонившись, к замочной скважине. – Мы знаем, что ты дома – мотоцикл под подъездом стоит и ключи в зажигании. Саня, открывай!

Защелкали замки, в проёме появился Саня: высокий, черный, короткостриженый. С щербинами на обеих щеках.

– Фролова, хватит орать. Надька – зайди. А ты подожди.

Надька вошла в квартиру, привычным движением скинула кроссовки и прошла в комнату. Саня вошёл следом и сел на прикрытый старым клетчатым пледом диван.

– Чего вам надо?

– Деньги мои отдай.

– Ты чо, дура что ли? Какие деньги?

– Кольца, на которые ты у отца семьдесят косарей занимал – мне Юлька все рассказала. Если не отдашь, я Гончарихе расскажу, кто у её зятя гараж обнёс.

– Ну чо ты сразу, Надюха… – Сашка привстал и попытался взять Надьку за плечо.

Она резко одёрнула руку и отшатнулась, стукнувшись ногой об ножку кресла. Она машинально наклонилась, чтобы погладить ушибленную голень. Короткая Надькина юбка задралась, приоткрыв кружевной ободок чулка.

Сашка снова сел на диван. Помолчал, наблюдая, как Надька разглаживает юбку.

– Хочешь кольца? Я отдам. Только ты мне сделаешь как тогда в сауне…

– Ты охренел что ли, Арсеньев? Я что, трахаться с тобой пришла?!

– В ломбарде на Кирова косарей за шестьдесят сразу заберут – я уже сдавал и выкупал…

Надька покраснела. Она почувствовала, как в районе подмышек разрастается мокрое и холодное.

– Давай только быстрее – там Юлька ждёт – щаз ломиться опять начнет. – Надька стянула юбку.

******

Когда у крыльца ломбарда, прямо под вывеской “МИДАС”, кричащую и упирающуюся Надьку заталкивали в полицейский газик, была уже половина девятого. Старушка на обочине мелко крестилась, не выпуская из руки полиэтиленовый пакет. От перпендикулярных жестов старушкиной руки пакет бутылочно позвякивал. Газик завелся со второго раза и с трудом тронулся. Старушка на всякий случай перекрестила уезжающую машину.

******

Дежурному лейтенанту было 26 лет. Он учился с Надькой в одной школе, только на два класса старше. У них даже была общая компания, и они один раз целовались на дискотеке.

– Сивохина, я не могу тебя отпустить, чо ты как дура-то? Приходишь с краденым средь бела дня, а я тебя “отпустить”.

– Да какое краденое, Игорь, эти кольца мне Сашка дарил. На батины деньги!

Надька сидела на стуле. Юбка порвалась, и она все время набрасывала ногу на ногу, чтобы хоть как-то прикрыться. Рукав куртки тоже был порван. “Хорошо, что по шву, – подумала Надька, – зашью, не видно будет”.

– Да вот такое краденое! Арсеньев этот твой – да, приносил, сдавал. А ограбили вчера: охранника вырубили и вынесли миллиона на три.

– Три?

– Ну где-то так. Надька, я знаю, что ты вообще ни при чем, но кольца-то ты принесла… И заявление уже приобщили.

– Ну и чо делать теперь? – Надька уставилась в пол, разглядывая завитушки на линолеуме.

– Да ничего уже не делать. Максимум – могу тебя под подписку о невыезде оформить. Но это нарушение будет так-то… Нафиг мне это надо… Только если ты… Ну то есть мы с тобой…

Надька посмотрела на лейтенанта и тихо встала со стула.

– Только давай быстрее, а то Юлька скоро ломиться начнет.

Клаполга

В огромном купе было столько уступов, крючков, перекладин и сеток, на которых можно было повиснуть, уцепиться, схватить и поковырять, что Валерка не знал с чего начать. Он тихонько поглядывал на чернеющие на фоне ослепительного окна фигуры матери и отца, между которыми тремя пароходными трубами торчали стаканы, обхваченные железным.

Валерка хотел начать проситься на вторую полку, но понял, что пока поезд не поедет, родители не будут стелить бельё, а значит на полку запрещено. А стелить белье в неподвижном поезде нельзя – это Валерка знал из опыта.

– Пап, а какая птица вот так кричит: ку-ку…

– Кукушка, конечно… –отец повернул голову к Валерке и превратился из черного профиля в обычное лицо со светящимися ушами.

– Да, кукушка… А вот так кто кричит: уи-и-и-и.... – валеркино "и" заполнило купе, ударилось об мать и тут же прекратилось.

– Не знаю… Может… Наташ, кто так кричит?

– Я так кричу, господи. Да не знаю я. Иволга… – раздраженно ответила мать.

Валерка несколько раз повертел в голове слово "иволга", ничего в нем не нашел и спросил:

– Иволга?

– Иволга, Иволга, Валер. Птица такая. Ну, она такая – как все птицы, только иволга.

– Понятно… А кто вот так вот кричит: клап-клап-клап! – Валерка подражал любимому звуку, с которым отщелкивались замки на отцовском дипломате.

– Клаполга – ответил отец.

– Клаполга? – удивился Валерка, – А разве такая бывает?

– Бывает, конечно. Обитает только у нас в городе, – Валерка заметил, что отец чиркнул глазами по материному лицу. – Только у нас и больше нигде. И живет себе клаполга, живет. Долго живет с одним самцом-клаполгой. У них рождается клаполжонок. А потом летом клаполги все вместе улетают на юг на поезде, и самочка клаполги находит там другого клаполгу.

Мать загрохотала стаканами, передвигая весь пароход поближе к окну, чтобы поставить на стол большие круглые локти, сцепить ладони птичкой и положить на них злое лицо.

– А зачем же другой клаполга, если уже есть один? – удивился Валерка.

– А вот это, сын, еще орнитологами не разгадано. Наверное, потому что клаполги-девочки не очень умные. – ответил отец.

– Зато клаполги-мальчики больно умные! При ребенке-то зачем! – мать вскочила и стала разматывать полосатую копну матраса.

Поезд тронулся. Валерка с ожиданием смотрел, как мать расправляет простыни: рывками, поднимая волны пахнущего крахмалом ветра. Он тут же решил, что как только залезет, будет все время смотреть в окно, чтобы самому увидеть клаполгу.

Трусы с балясинами

– Я тебя, сучку, если еще раз мать мою тронешь, как шпротину достану оттуда, поняла?! – Валерка Силихин глухо колотил в дверь, мясисто обитую синим дерматином, и орал на весь подъезд.

– Поняла, кто подол подняла, баран! – из-за двери вырвался визгливый голос, пробивавший даже дерматиновый панцирь. – Иди вон к своей Ленке, там тебя ждут небось в трусах с балясинами!

– Юлька, не выводи меня! Я, блять, сто раз уже все объяснил! – еще громче орал Валерка.

– В задницу себе крикни, дебил тряпошный! Или Ленке в жопу орани, может сиськи голосом надуешь, козел!

– Юль, давай спокойно, – Валерка выдохнул, понизил голос, и в этот момент вниз по лестнице прошмыгнула похожая на трость старушка-соседка. – Юль, давай снова: мы увидели, что хата ленкина горит. Саня в пожарку побежал, а я дверь ломать стал, может живой кто или вещи выносить.

– А чо-то ты-то не побежал в пожарку-то? Голых баб там не валяется, что ли?

– Юля-а-а-а… – Валерка прислонился спиной к двери и вытянул ноги на площадку. – Я сломал дверь, в хате пиздец дыму. Я на полу у двери её увидел: лежит – мордой в коврик, жопой вверх. Я вытащил её на лавку и искусственное дыхание стал оказывать. Я виноват, что ли, что она там в одних трусах батистовых шарахается по пожарам?

– Мне Лидка рассказала, кто там шарахется, и что ты там оказывал руками своими сраными. Вас, наверное, просто Файка с третьего раньше засекла, а вы и хату подпалили, чтобы алиби.

– Юль, ну ты дура что ли?! Скажи, что да, так я встану и сам в поссовет на развод пойду подам. Ты думаешь, я сестру твою за жопу хватал, пока из квартиры тащил? Ты совсем, что ли, дура? Дура, да?

– Манда! Я тебе подам на развод, сволочь! Я на тебя в суд подам за аморальный ущерб!

– За моральный, Юль… – Валерка улыбался. Он, да и весь подъезд давно знал, что если до суда дошло, то скоро откроет.

– За всё подам!

– За всё… Хлеб-то есть дома?

– Нету хлеба. И дома у тебя нету!

– Ну серьезно, Юль…

– Да завались хлебу! За неделю не сожрешь. Винограда лучше купи. Без косточек.

– Хорошо.

– И сыр. И не приходи со всем этим! И возьми вина полусладкого, у меня горе: муж-придурок и сестра-шлюха.

Спасибо

Когда Рыбникова уволили, он переехал в общежитие на окраине города. В комнате, где он поселился, стояла хрусткая полуторная кровать с плоским матрасом, бывший белый холодильник, и телевизор, всем корпусом умоляющий не включать. Рыбников сидел на табуретке и рассматривал глубокие царапины на коричневом крашеном полу. Наверное, предыдущего жильца вытаскивали за ноги, а он отчаянно цеплялся за свои бюджетные двенадцать квадратов. У Рыбникова пока не было никакого плана. Единственное, чего он хотел – это забрать два оклада в кассе НИИ и больше никогда не видеть коричневый каракуль химии на голове кассирши Антонины Григорьевны.

В дверь постучали. Рыбников встал, поправил рубашку и пошёл открывать. В коридоре, который на самом деле был общим холлом с дырявым диваном, телевизором и высоким полумёртвым растением, стояла женщина в халате.

– У Витьки день рождения в пятницу. Мы скидываемся всем блоком, хотим подарить магнитофон… – незаметно картавя, сказала женщина. – Я Саша. Деньги мне сдавать.

– Но… Я же только что въехал… – Рыбников смутился.

– Ну это невежливо, в конце концов. Ну и что, что въехал. Что, Витька не человек, что ли? – она сунула руки в карманы, взволновав нарисованные на халате бледные от стирок пионы.

– Нет, ну человек, конечно, я же не говорю, что… Я наоборот, вежливо же…

– Просто из вежливости сдавать не надо… – обиделась женщина-Саша, – если решишь скидываться, то шестьсот рублей в пятнадцатую комнату занеси.

– Хорошо, спасибо… – закончил Рыбников.

Саша развернулась и пошла в сторону кухни, раскачивая пионами. Шестьсот рублей Витьке на магнитофон. Пятнадцатая комната. Все понятно. Соседку слева зовут Саша. А справа живет какая-то семья – их рыжая коляска стоит у двери. Значит, Витька занимает одну из двух оставшихся комнат: направо в угол или налево в угол. Наверное, направо, потому что налево – ярко-синий махровый коврик, каких у людей по имени Витька просто быть не может. Рыбников вернулся к себе, накинул куртку и пошёл на остановку.

******

В троллейбусе было жарко. Большая оранжевая кондукторша развалилась на двух сидениях: до ближайшей остановки ехать минут десять, а кроме Рыбникова никто не вошёл. Рыбников с удовольствием подпрыгивал на пружинистом сидении у окна и смотрел на проезжающие по встречке машины. До НИИ было полчаса езды, и пока можно было подумать про то, как он будет жить в своей новой комнате, что нужно купить, а что есть в коробках, которые он увёз из однокомнатной квартиры на улице Беринга. Две кастрюли, ковшик, глубокая сковородка: переложены газетами, на самом дне, под тарелками. А вот заварника нет – Светка забрала, потому что “таким дебилам как ты, Лёша, чай нельзя пить, а то чаинками подавишься”. Рыбников ей сказал “Спасибо, Света, я новый куплю”. Надо купить.

****

Ноябрьский оклад и аванс за декабрь – проверяй, – Антонина Григорьевна выложила стопку денег перед Рыбниковым.

– Спасибо. А оклад за декабрь? – спросил Рыбников.

– Эва чо! За декабрь ему оклад. В январе после праздников придёшь, не сахарный. Никому не дали, а ему дай! С какой это стати?! – кассирша мелко затрясла химией, имитируя гнев.

– Понятно. Хорошо. В январе. После праздников. До свидания, спасибо, всего доброго. – Рыбников забрал деньги и пошёл по коридору к лифту, оставляя кассиршу клокотать себе под нос “…вежливые все стали, “спасибо”, да “всего доброго”… добрых нашёл…извините уж, что злые…”.

****

В троллейбусе та же самая кондукторша расталкивала скопившихся пассажиров оранжевыми боками, чтобы оторвать и сунуть в протянутые ладони серые билетики. Рыбников, прижался к окну, кое-как высыпал мелочь в растопыренную ладонь кондукторши и ухватил двумя свободными пальцами протянутый билет.

– Благодарю, спасибо… – по привычке сказал он в оранжевую спину.

– Вежливый, блять, какой!

Рыбников повернул голову. На него презрительно смотрел высокий худой мужик с короткой стрижкой и тупым подбородком-калошей, торчащим из синего вязаного воротника. На свитере было белым вывязано слово “Nord”.

– Что, простите? – удивился Рыбников.

– На хер сходите! Со своими спасибами! – от длинного пахнуло пивным суслом и чесноком.

– Вы меня извините, конечно, но я бы попрос…. – начал Рыбников и осекся, громко клацнув челюстью: длинный коротко и сильно ударил его лбом в переносицу.

Оседая и чувствуя, что кто-то подхватывает его за руки, Рыбников сделал пару тёплых солёных глотков, услышал женский визг “что вы меня кровью мажете!” и потерял сознание. Он пришел в себя на остановке возле общежития. Наверное кондукторша с водителем вытащили и посадили его на лавку – конечная. Рыбников потрогал переносицу. Под пальцами влажно пульсировало что-то большое, раза в два больше носа. Да, съездил за деньгами… Деньги! Рыбников полез во внутренний карман – нету! Только скатавшиеся в комочек нитки и пыль. Может в джинсах? Нет. Там ключи и паспорт. Теперь в январе, после праздников, потому что не сахарный.

Рыбников поковырял ключом дверь в блок, наконец-то открыл, прошаркал несколько шагов и упал на диван, задев ногами кадку с цветком. Из кухни выглянула женщина-Саша, в руках у неё была недочищенная картофелина и кухонный нож.

– Что случилось? Ты нормально? В кровище весь…

Саша вышла из кухни, и подошла к Рыбникову, который свесил голову между колен и смотрел, как редкие красные капли падают на половые доски. Открылась еще чья-то дверь.

– А чо случилось, Саш?

Саша, присев на корточки, пыталась рассмотреть рыбниковскую переносицу.

– Да нового соседа отоварили где-то…

– Пусть спасибо скажет, что не убили – откликнулся голос.

Рыбников завибрировал, громко всхлипнул, кошачьим движением выхватил у Саши нож, вскочил и бросился к правой угловой комнате, из двери которой высунулся невысокий мужичок в растянутой серой футболке.

– Витька! Витька! Витька-а-а-а! – орала Саша, пытаясь оттащить остервенелого Рыбникова от соседа, корчащегося под тычками короткого ножика.

– Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо! – ритмично повторял Рыбников, облизывая сочащуюся из носа густую солёную кровь.

Оглавление

Розовый мел

Кощей

Красное озеро

Инга ложится спать

Надькин отпуск

Клаполга

Трусы с балясинами

Спасибо