Суд скорый... И жизнью, и смертью [Арсений Иванович Рутько] (fb2) читать постранично, страница - 159

дни сменятся радостными днями, и на развалинах старого разовьется новая жизнь, свободная и счастливая…»

Освободившись от дел, поздно ночью, Григорий пошел на Красную площадь. Здесь вдоль Кремлевской стены, от Никольских до Спасских ворот, горели костры, пахло мокрой глиной. В Иверской часовне, где раньше, со времени изгнания Наполеона, и днем, и ночью неугасимо горели перед иконами свечи, куда перед коронованием приходил каждый русский царь, сейчас было пусто и темно. Патриарх Тихон отлучил Совет от церкви, и богомолки покинули часовню, охранявшую Кремль своими молитвами.

Черный зев двух огромных братских могил тянулся почти от ворот до ворот. Ритмично поблескивали лезвия лопат, выкидывавших грунт; люди работали сосредоточенно и молча. Могилы становились всё глубже, у костров сколачивали из досок лестницы и спускали их во влажную тьму ям, — по лестницам вылезали уставшие землекопы и уходили отдыхать к кострам.

Григорий долго стоял на краю могилы, потом спустился по неровным ступеням и, взяв у задыхающегося рабочего лопату, принялся копать, с трудом вонзая лезвие лопаты в неподатливый глинистый грунт. Сил у него было мало, с великим трудом вскидывал он лопату и швырял землю вверх, где молча стояли люди. Потом кто-то так же молча отнял у него лопату, и он покорно отдал ее и вылез наверх.

Несмотря на глубокую ночь, толпа, окружавшая могилу, все росла. Григорий потом не мог вспомнить, как долго стоял на краю могилы, изредка вскидывая голову и взглядывая на часы, позабыв, что поврежденные снарядом часы перестали отмечать движение времени.

Эту ночь он провел дома и спал тяжелым, тревожным сном. Он не рассказывал Елене о том, что видел, о предстоящих похоронах, но, проснувшись на рассвете, неожиданно для себя решил, что надо и Елену позвать на Красную площадь. Она уже оправилась после родов, а сына тоже можно взять с собой. Этот трагический день и для нее, для Елены, был днем итогов, днем прощания с друзьями, пусть неизвестными и безымянными.

— Да, конечно, пойду! — сказала Елена. — Если бы и не позвал, я все равно бы пошла.

День выдался пасмурный, серый, низко ползущие тучи цеплялись за шпили Исторического музея, скрывали купол колокольни Ивана Великого. На Красной площади собралось множество народа, и люди всё шли и шли.

Григорий и Елена пробрались сквозь толпу к самым могилам, вскарабкались на чуть прихваченный морозом бугор земли.

Оркестр, разместившийся между братскими могилами, играл похоронный марш, играл без конца, как без конца плыли и плыли на площадь грубо сколоченные, выкрашенные красным гробы. Их несли на плечах, везли на лафетах орудий. За гробами колыхались знамена, грохотали колесами пушки, стволы которых были обвиты красной и черной материей. Цокали копытами кони кавалерийских эскортов, раздавались нестройные залпы — последняя воинская почесть погибшим. Рыдали женщины, рвала на себе седые волосы сгорбленная старушка.

На некоторых гробах белели написанные мелом имена— множество не знакомых Григорию имен, но вдруг врывалось знакомое: «Сергей Барболин», «Анна Сенина». Григорий не сразу сообразил, что это принесли хоронить Нюру, его названую «сестренку», заслонившую его от женкеновской пули. Он никогда не называл девушку по фамилии, да и Таличкины никогда не звали ее Анной — просто Нюшей или Нюрой. Что в закрытом гробу лежит «сестренка», Григорий понял только тогда, когда увидел за гробом Агашу и рядом с ней забинтованную голову Степашки.

Дул злой, порывистый ветер, рвал из рук людей знамена и флаги, трепал по кирпичам Кремлевской стены кумачовые и траурные полотнища с белыми и золотыми словами: «Мученикам революции…»

На руках у Елены проснулся маленький, проснулся и заплакал. Елена отошла к стене и, присев там на кучу булыжного камня, принялась укачивать ребенка, а Григорий стоял и смотрел как завороженный на плывущие без конца гробы.

Кто-то тронул Григория за локоть, и, оглянувшись, он увидел высокого взволнованного человека в сдвинутой на затылок шляпе, с открытым, мужественным лицом. В светлых глазах незнакомца блестели слезы. Он судорожно схватил руку Григория, потом широким жестом обвел толпу у братских могил:

— Это есть… Как это… — Он хотел что-то сказать, но не находил или не знал слов.

— Вы говорите по-английски? — спросил Григорий.

— О, йес, йес! — обрадовался незнакомец. — Я из Америки. Мое имя Джон Рид. Я журналист. — Он взволнованно и страстно заговорил, размахивая записной книжкой. — О, только теперь я вполне понимаю вашу революцию, понимаю русский народ! Я понимаю, что теперь вашему когда-то очень набожному народу даже на похоронах не нужны священники, которые помогли бы вымолить для этих мертвых царствие небесное. Но эта жертва — эти пятьсот гробов — не напрасно! Да! Да! Ваш народ построит на земле светлое царство, какого не найдешь ни на одном небе. Вы, товарищ, революционер?

— Да, — кивнул Григорий.