Упрямцы [Полина Вилюн] (fb2) читать постранично, страница - 3

сомнений, чем предыдущие десять лет его жизни.

Пока Клавдюшкин грустил, его работа получала за него по шапке от Всяких Важных Инстанций и от Ирки лично. Иркин платёж вернулся на родной счёт, невесть откуда взявшийся кредит был аннулирован с извинениями и пламенными заверениями, что «больше никогда» и «виновные понесут заслуженное наказание». Ирка была в меру кровожадна и решила, что виновные, пожалуй, уже понесли всё, что были способны вынести. Смилостивилась. Победно улыбнулась. И ушла.

Казалось бы, в этот момент пути Ирки и Клавдюшкина, нечаянно столкнувшиеся на мгновение, снова начали медленно, но неумолимо расходиться в разные стороны…

Ирка состояла сплошь из вихров, веснушек и ехидства. Она не просто была остра на язык, её языком можно было резать металл и плавить камень. Вихры – каштановые, дикие, всегда были настроены против. Из принципа. Стояли насмерть. С ними можно было либо смириться, либо снять под ноль, что Ирка периодически и грозилась сделать. Веснушки же были крошечными, тёмно-коричневыми и очень интеллигентными. Собственно, они – это всё, что было интеллигентного в Ирке.

В отличие от Клавдюшкина у Ирки не было ни мамы, ни бабушки. Ирка с самого детства жила с папой. Папа воспитывал её сообразно с тем, как в его представлении выглядели гипотетические воспитанные девочки. Баловал, как умел. Иркины Аленькие цветочки принимали причудливые формы, часто хищные и плотоядные – дочкин террариум был предметом жгучей зависти городского зоопарка. Ирка клянчила анаконду, папа возражал, что такому зверю нужны вода, простор и движение, а у них дома уже есть один зверь, которому нужны простор и движение – и это папа.

К двадцати пяти годам Ирка умела вполне сносно стрелять – из духовой трубки, рогатки, пращи, воздушки и папиного пистолета, в том числе и по движущейся мишени, неплохо читала следы, метала ножи и дротики. Говорила на языке зверей – могла заклясть кобру, переубедить барана, взглядом и парой слов вернуть любой пьяной скотине человеческий облик. Однажды папа случайно забыл её одну на даче и уехал в командировку. Пятиклашка Ирка решила, что папа подарил ей праздник. Неделю выживала по принципу «богаты, чем Бог послал», добрый Бог послал чай в пакетиках, воду в колонке, плохо огороженные огороды вокруг и гостеприимную соседку.

Мастерски мухлевала в карты. Изобретательно материлась. Случись война, иметь на своей стороне одну Ирку было бы если не полезнее, то точно веселее, чем десяток половозрелых мужчин-айтишников с виртуальным БФГ наперевес. Ирка с реальной рогаткой была куда убедительнее.

При всей своей нечеловеческой крутости Ирка была потомственной женщиной – визжала и лезла на стол при виде мыши (кормление той части Иркиного террариума, в чей рацион входили мыши, автоматически легло на папины широкие плечи. Вместо анаконды), падала в обморок при виде крови, и в тяжелые армейские ботинки или кроссовки носила розовые носочки с единорогами. Природа иногда приходила и брала своё.

Глава 4

Из прострации Клавдюшкина выдернул стук в дверь. Всем своим естеством он устремился на звук, уже рисуя в воображении вернувшуюся Ирку, но вчерашний кофе сработал как агент «оранж» в джунглях Вьетнама – верхний слой Клавдюшкина под его воздействием уже осыпался, а открывшаяся нежная мякоть была ещё очень ранима. Поэтому вместо того, чтобы метнуться к двери одним прыжком, как гордый гепард, пришлось позорно скакать хромым козликом. Не удосужившись заглянуть в глазок, Клавдюшкин рванул дверь на себя.

За дверью обнаружился здоровенный хмурый амбал.

– Григорий, – представился амбал, и, подвинув Клавдюшкина плечом, прошёл мимо него в квартиру.

– Иван, – запоздало ответил на приветствие Клавдюшкин.

– Иван, значит. Ну что ж, хорошо, – амбал окинул два метра Клавдюшкина оценивающим взглядом и угнездился в том кресле, которое вчера занимала Ирка, – ну, рассказывай… Иван.

Всё это очень, очень странно, – решил Клавдюшкин и судорожно сглотнул – воздух, вдруг ставший плотным и тягучим, застрял где-то в трахее по пути к лёгким и напрочь отказывался двигаться дальше. Вся Клавдюшкинская безмятежная, стратегически правильная и тактически безрисковая жизнь, начиная со школы и заканчивая вечером вчерашнего безумного дня, внезапно оформилась в прозу и неостановимым потоком слов выплеснулась прямо на вежливо слушавшего амбала. Рассказывал экспрессивно, помогая себе жестами и мимикой. Вскакивал. Махал в воздухе руками. Падал на стул. Морщился. Вскакивал опять. Постепенно слова закончились. Всё энергичное действо уложилось минут в десять, из которых больше половины времени и эмоций заняло описание событий вчерашнего дня.

Амбал рассматривал Клавдюшкина, как скелет какого-то редкого, давно вымершего динозавра, – абсолютно бесстрастно. Только его левая бровь, влезшая на лоб чуть выше правой,