Доступ [Егор Уланов] (fb2) читать постранично, страница - 2

общежитие. Ему тогда подумалось, что художник должен быть голодным, а значит, бедность на пользу.

Но нет. Старые связи замкнулись на Виталике Жучкине, с которым наш герой давным-давно учился в университете. Виталик был зубрила и отличник, но совершенно безыдейный, а теперь стал Виталием Ивановичем – ректором подмосковного колледжа искусств, куда Музин с досадой и пристроился.

Теперь он сделался рядовым преподавателем. Наравне со всеми принялся ходить в классы, составлять планы на семестр, заполнять дидактические материалы, и раз в год писать статью в научный журнал для отчёта в кадры. Картины же писал всё меньше и меньше, пока вовсе не скатился в тягучее безделье.

Сейчас дни Борис проводил в интернете, выпивая и болтаясь по округе. После нескольких картин на заказ, которые оказались глупой банальностью, он уже полгода не брался ни за кисть, ни за книги, ни за иные предметы, хоть немного близкие ремеслу. Но тут, в утро того самого дня, неожиданно взялся. И мы уже знаем, что это закончилось карандашом, летящим в стену и сигаретой.

Что удивляло самого Бориса так это то, что он просто без всякой причины не писал картин. Не было вдохновения, пусть и художник постоянно призывал его. Даже теперь, стряхивая пепел в банку, внутренний голос молил Феба о даре забытья. Древний повелитель муз надменно молчал.

Облака дыма растаяли перед глазами. Теперь Борис тряс пустой головой без мыслей, в руке болтался обугленный фильтр. Комнаты хвасталась богатством: нескладной кроватью, столом из дсп и холодильником Саратов. Музин опрометью побежал в коридор и с горяча вернулся. Куда ему сейчас? Да и зачем? Сел на кровать и твёрдо без остатка решил, что больше не будет пытаться. А заняться стало быть нечем.

Лицо его пожелтело, сделавшись цветом геморроидальным. И на фоне воротника синей рубахи, будто покрылось трещинами, как старый портрет. Виноват в том подмосковный климат. Может ещё и нелюбимая работа в придачу. Временами ведь хотелось творить, но всё занято! Он преподавал, а значит мелочные да ненужные формальности были его верными спутниками. В них можно зарыться с головой. Ими оправдывалось безразличие и пустые холсты. Он ненавидел формальности и состоял теперь только из них; хотя студенты изредка чему-то у него учились.

Как бы прогуливаясь, прошел Музин в угол комнаты, где стопкой лежали несколько незаполненных журналов и курсовые работы. Всё это могли бы делать и шимпанзе на ветках при должной дрессуре, подумал он. Но зачем же тогда нужен я, если и до, и после меня ничего не исправить в этом закостеневшем образовательном мирке. Иногда знаете-ли приятно помечтать об изменениях, даже если менять ничего не хочешь. Но после горечь накатывает, скользит по сердцу холодом. И надо забыться. Так Музин, отвесив кульбит, прыгнул на кровать и забылся в экране телефона.

Там поначалу всё было покойно, но лента Инстаграмма вдруг больно уколола ему глаза; все современные художники в ней такие успешные, точно без усилий. От них комната становилась бедной, а штукатурка точно сыпалась на макушку. Да мало того, возьми да подмигни с экрана почтенный арт-визионер Владислав Гусь. Ещё один давний знакомый, с которым они давным-давно учились. «В ресторанах этот баловник! И везде ходит! Со всем обнимается! – морщился художник, – А в студенческие рисовал хуже меня, и всё советов спрашивал!» – небрежно откидывал телефон, ворочался, пока больно не задремал.

Солнце нарастало и на улице рождались суетные звуки машин. Когда очнулся, в окно свистел оранжевый свет, какой сушит летний воздух и слепит глаукомой. Минутное замешательство, бывающее после сна, сразу растаяло, а на его месте – как бы в его луже, – очутилась некая мысль, вернее смутный образ.

Музин тут же соскочил, взял ноутбук и не глядя тыркнул. Пока загружался, Борис смотрел в одну точку, сосредоточенный, будто чего-то опасаясь; готовый тут же свершить нечто казалось чрезвычайное. Но как только экран кивнул, Борис потёр глаза и решительно ничего не смог припомнить. Каприз человеческого восприятия: когда мы более всего уверены в своей бодрости, тогда-то мы и дремлем.

Прошло едва ли не четверть часа, прежде чем художник опомнился и уже твёрдою рукой ввёл в поисковой строке: «Борис Музин картины». Гугл рассыпал по экрану скромное его наследие: несколько полотен из галерей, несколько репродукций. Были здесь и последние работы от коих стыд щекотал нутро. И наконец, «она», неожиданно затерявшаяся, та самая «лучшая» работа. «Тонкая непосредственная летопись человеческой души», – как написал о ней однажды один уважаемый искусствовед. Вырезка из той статьи до сих пор стояла в рамочке на подоконнике, спрятана за жёлтой шторой.

Борису ясно открылся образ, который мелькнул в дремоте. Это была не сама картина, а как бы чувство, внушаемое ею; ощущение, которое он помнил, когда над ней работал. Будто, взглянув на неё только раз, он постигнет нерушимую тайну самого себя, своего вдохновения, целого искусства. Во сне явилась простая формула: