Прародина звука [Ярослав Аркадьевич Ратушный] (fb2) читать постранично, страница - 3

смрад,

и кричат, и гремят, и грозят

повернуть наше время назад.

Капелька

Густая капелька стекала по уклону,

по желобу, по чешуе скользящих мрачных рыб,

чей взгляд окостенел, припал, приник, прилип

к расширенным зрачкам. Прислушиваюсь к звону,

к гудению в ушах на рванной грани слуха.

Присматриваюсь к сваре настырных рослых ос,

но мой растущий взор к изнанке глаз прирос,

и оторвать его мне не хватает духа.

Ставрида, скумбрия, бычки и простипома

в томатном соусе и собственном соку

так хороши, что я стремглав бегу

к наполненным сетям. И щурюсь незнакомо

на серебристый вой, что тоньше визга мухи,

беззвучны голоса, лишь приоткрыты рты,

и проявляются подспудные черты

и водяные сморщенные духи.

Увидеть все как есть – нелегкая задача,

не каждому дано не всуе, не вчерне,

мурашки разглядеть на собственной спине

и настоящий мир прозреть смеясь и плача.

Густая капелька стекала понемногу

и замерла на миг в расширенных зрачках,

вобрав и отразив весь мимолетный прах –

к остывшим небесам безлюдную дорогу.

Идущий

А дорогу осилит идущий,

но куда же идти? И кому

в многокрылые райские кущи

продираться сквозь мрак и чуму?

Так томились, а нет награды.

и не нужно, но вот ведь напасть –

к чистым снам возле вечной ограды

не припасть, не наплакаться всласть.

А вокруг многоликие гады,

вся матерая лютая масть,

палачи, стукачи, казнокрады,

тоже ищут небесной награды,

но ее не купить, не украсть.

Мы томились без воли и веры,

и остались в потемках одни.

Пусть сгорят наши душные дни

с едким запахом хлорки и серы,

чтоб зажгли после нас пионеры

в поднебесье другие огни.

Ночное озеро

Густая серебристая вода,

ночное зеркало притягивает лица.

А филин в окна к женщине стучится

закрывшей зеркало скатеркой навсегда.

Беспамятный и каменный испуг,

молчанье черное, как вызревшие вишни.

И что еще осталось в тихой жизни,

как не объятья окрыленных рук.

В дупло глухое, в темную нору,

запрячут всех для света непригодных.

А трупы птиц и маленьких животных

дрожали, как живые, на ветру.

А женщина во тьме прильнет к стеклу

и раствориться в полуночном мире,

и тело разбросает по квартире,

и к птичьему потянется теплу.

И будет жизнь искуплена вполне,

и груди, бедра, побегут, как мыши,

и станет вдвое сумрачней и тише,

не смерти поклоненье – тишине.

А филин дело не сочтет за труд,

сойдутся вместе женщина и птица,

и смутных образов возникнет вереница,

таких бесстыдных и во сне не ждут.

И выбежит нагая на крыльцо,

где мухи, муравьи, стрекозы, слизни.

И станет тихо, словно после жизни,

лишь ночь покроет снятое лицо.

Воздушные замки

Дальний лес отчужденных небес

замерзал и мерцал, как вокзал.

Я мечтал и избыточный вес

ощущал, как холодный металл,

но дыханье земли и накал

воспаленных под кожей костей

тяготили меня, я летал,

как воздушные замки детей.

А воздушные замки летят

без затей и энергозатрат,

я мечтал возвратиться назад

в полуночный запущенный сад,

или в лес на вершине горы,

или в спальню, где слепнут миры

одуревшей от сна детворы,

ожидавшей под елкой дары.

Мы летали без права и крыл,

но никто ничего не забыл,

а воздушные замки летят

и уже не вернутся назад.

Крымская ночь

И сызнова все – переулок, дома,

и ночь, и в трех метрах ни зги,

и губы оближет косматая тьма,

потупившись, смотрит в зрачки.

Казалось, распахнута южная ночь,

вся настежь, но сжата в кулак,

и нужно себя десять раз превозмочь,

чтоб сделать единственный шаг

к развязке. Идешь по булыге кривой,

молчишь, чтоб вконец онеметь,

идешь вдоль забора, овчарки цепной,

в конце переулка мечеть.

И чувствуешь, как расширяет зрачки

густой переливчатый лай,

и чувствуешь камень и холод руки,

и ночь, и дорогу на край

молчанья, где сходят с ума,

волнуешься, пробуешь вспять,

но сызнова хлынут под ноги дома

и нужно идти и молчать.

Цирк

Убежали трапеции вверх

без гимнасток – они улетели,

падал ржавый обугленный снег

на пустые сырые шинели,

на дома, на постели детей,

на глаза, на стеклянные груди

спящих женщин, средь ям и сетей

ждущих ласки. Преступные судьи

тоже спят, но гудит шапито,

а артисты вчера улетели.

Я на улицу выйду в пальто

или в чьем-то оставленном теле.

Это цирк или сон, или суд

над безгрешными вкупе с рабами

спящих женщин. Другие придут

и не вспомнят, что сделали с нами.

Полустанок

Просыпается, мечется, рвется,

не дает до конца одолеть

тяжесть млечная, тега колодца,

непрощенная гулкая медь.

Воскресенье на выцветших пятках

выползает из глянцевых туч,

и висит в придорожных посадках

свет разляпанный, словно сургуч.

Запечатаны ветки и почки,

и деревья стоят в ярлыках,

по-бухгалтерски точных до