Записки графомана. Повесть-эссе [Федор Федорович Метлицкий] (fb2) читать постранично, страница - 3

оппозиционеров, не могущих дать сдачи. Клевали только либерала, приглашенного в качестве мальчика для битья, – толстяка с модно не бритым лицом, когда-то занимавшего видный пост в прежнем правительстве. Он снисходительно смотрел, из неведомой высоты, на недоброжелательные лица, изредка пытался мощным голосом подавить неразумных, но его забивали криками.

Я чувствовал на себе наглую усмешку красотки ведущей, перебивающей противника наглым голосом. Странно, как влияет идеология на интерес к женщине! Брр… Мне было противно подумать об отношениях с ней.

Телеведущие в фирменных кителях и костюмах, осенив себя крестом перед невидимым милосердным богом, вели ток-шоу, заполненные распрями потомков известных людей из-за наследства, горестями разлученных семей, брошенных в младенчестве детей, по всей географии страны, видно, для поучения гражданам. Соболезновали страдающей молодой матери, брошенной мужем и изгнанной из дома и общежития, которой пришлось подбросить ребенка в детский дом. Наверно, в жизни, а не на экране, таких случаев гораздо меньше.

На экране были и жизнерадостные события. Показывали пионеров-участников военно-патриотического лагеря, они дружно пели:

Вы скоро, наверно, на Марс полетите,

Космический мир покорять.

Пожалуйста, нас с собой захватите,

Мы тоже хотим все узнать.

Мы просиживали часы за компьютером в кабинете информатики, получая сведения о мире в интернете. Там мир был разнообразным, независимые каналы и блоги казались более правдивыми.

***

Как и все иногородние студенты, я существовал на скудные деньги, которые исправно присылали мне родители на прожитие. Все еще не привык к новой реальности. Все удивляло, и поэтому все принимал. Как говорится, был вне политики, как эстрадные певцы и артисты, воспевающие любовные томления. Общество, требующее быть патриотом, мужчиной, воином-победителем и т. п., не мешало мне. Но не хотел, чтобы навязывали, как жить. Чего же хотел? Не знал, я был всеяден.

Меня почему-то увлек литературный кружок, который вел коренастый поэт в шерстяной кепке набекрень, под Маяковского.

Нас, бездельников, было много, пишущих о заре, полевых цветах, птицах в небе. Он поражал жестким выражением лошадиного лица:

– Ничего нейтрального нет! Посмотрите на лес, – показывал за окно. – Вообразите, что за ним… Освенцим. Какие у вас будут краски, настроение?

Я писал стихи. То есть изредка из меня нехотя выходили какие-то строчки, словно не мои, а кем-то надиктованные.

Сила воображения оживляется, когда задумываешься, сочиняя стихи. Стихами мог лучше выразить смутное видение: что – мне? Потому что перед глазами сразу возникала не картинка, а сама судьба, с тревогой и печалью глядящая в будущее. Все мое мироощущение – как на тарелочке. Органная мощь нутра, глубинное шевеление гениальности. Сложная ткань текста, а не что-то плоское, социальное. Дух рождается на вершинах мук и наслаждений.

Площадка поэзии – целый мир, а не мое конкретное место у книжных полок библиотеки. То есть, дело в «охвате всего», а не в изображении картинки.

У всех времен распахнута душа,

И в «формуле весны» грядет наука,

И сквозь пропеллера стрекозий шар

Дивишься, бездной кривизны испуган.

Так что, до мысли об изменении общественного устройства, о котором мечтали мыслители, я еще не дорос. Но чувствовал, что зависимая жизнь моей податливой натуры – это страшный удар – в самое сердце! – по человеческому достоинству. До сих пор испытываю странную ностальгию от песни «Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля…», обнаруживая в себе «совка». Во мне тоже сидит «дорогое прошлое». Перелеты наших летчиков в Америку, челюскинцы, Тимур и его команда, Любовь Орлова. И недосягаемые высоты подвига людей в отечественную войну, и полет Гагарина в космос. И в то же время море на окраине земли, классики литературы, раскрытый мир школьных друзей.

Это не расходилось со временем, и к тому же так ощущать его было безопасно. Но я уже чувствовал какой-то обман, и сердце было сухим.

Что-то здесь не так. Ведь, всегда хотел жить в «родине всех».

Я лимитчик без родины вечной.

Не она ли – бескрайний блеск

На краю земли этой вещной,

Там, где детства прозрачный всплеск?

Но давно распах изумрудный

Бухты детства канул в годах,

И в моем лимитчестве трудном

Что излечит, какой же распах?

Сколько было свободы простора

Уходить в бездонность стихов,

В безоглядном любовном напоре

И в отверженных зорях садов.

Жизнь неважно, наверное, прожил,

И не вышел в расправленный век.

Что мне надо? Лишь снятия ноши,

Тяжкой ноши на сердце у всех.

И в какие б ни канул свободы,

Все томит меня ноша, как грех —

Одиночество без заботы,

Что излечит лишь родина всех.

Почему моя жизнь отделена от жизни всех? Или единой боли всех нет? Может быть, мое одиночество – совсем не в метафизическом заторе