Почему в госпитале? Почему такое точное время: тридцать семь минут? Я не собиралась ехать и, конечно, поехала. Чуть опоздала. Меня не пустили. Все ходили туда и сюда, как обычно в больницах. Я спросила про Любомира в регистратуре, мне велели сесть и ждать. Почему, сказала я. Если он здесь, назовите палату, я поднимусь. Девушка покачала головой, и я хотела пойти к администратору, но подошел врач, взял меня под руку, отвел в сторону и сказал, что Любомир умер. Я смогла лишь спросить: когда? Еще не понимала. «Только что, — сказал врач. — В одиннадцать тридцать семь». На часах была половина первого. «Сегодня восемнадцатое?» — спросила я. Глупо, да? Врач тоже решил, что я не в себе, и отвечать не стал. Теперь понимаешь?
— Нет, — искренне сказал Розенфельд. — То есть Любомир прислал тебе мейл, указав точное время своей смерти? За две недели до? Он что, собирался именно в это время…
Розенфельд не договорил, но: окончание фразы было понятно, и Лайза вскинулась:
— Конечно, нет! Любомир? Никогда!
Розенфельду и самому эта идея представлялась очень сомнительной. Назначить время самоубийства и позвать любимую — пусть и в прошлом — женщину присутствовать?
— Лайза, давай так. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай. По возможности коротко.
Она кивнула.
— Ты сказала, он выглядел на восемьдесят. Тебя к нему все-таки пустили?
— Перед похоронами. Я сказала, что он… что мы… были…
— Понятно. — Что написано в эпикризе? Диагноз и причина смерти.
— Остановка сердца. Диагноза нет.
— Нет? — удивился Розенфельд. Человек умер в госпитале святой Екатерины — лучшей частной клинике в Бостоне. За его жизнь наверняка боролись до последнего момента. — В документе о смерти должен быть указан диагноз. Остановка сердца — следствие. Должна быть причина.
Лайза долго смотрела на Розенфельда пустым взглядом, он даже подумал, не помахать ли пальцем перед ее носом, но она заговорила тихо и четко, будто читала текст, возникший перед глазами:
— Внешние признаки шквальной — так написано — прогерии, вымывание кальция, атрофия печени, поджелудочной железы, сердечной мышцы… Это то, что я запомнила, когда мне показали бумагу. Я хотела получить копию, но мне не дали. Почему-то, — Лайза неожиданно хихикнула и прикрыла рот ладонью. — Почему-то, — сказала она минуту спустя — они решили, что, если я с телевидения… ну да, я показывала документ… решили, видимо, что я собираю компромат на госпиталь… У меня хорошая память, — добавила она после паузы.
— Серьезные диагнозы, — констатировал Розенфельд — А ты говоришь — нет.
— Это не я говорю, так сказал врач. Тот, кто лечил Любомира. Я дождалась, когда он после смены… Неважно. Мы посидели в его машине, и он объяснил, что в бумаге описаны не диагнозы, а внешние признаки некоторых болезней, которых на самом деле не было. Ну как… Плохие кости, потому что нехватка кальция. Почему нехватка кальция? Или прогерия. У нее множество признаков, которых не было у Любомира. И все так. Вроде есть болезнь, и вроде ее нет. И диагноз они поставить не смогли. Лечили — так сказал доктор — не болезнь, а симптомы.
— Угу, — пробормотал Розенфельд. — Когда похороны?
Он подумал, что, может быть, сумеет сам взглянуть на тело. Он мало что понимал в медицине, но смог бы описать увиденное Шелдону, лучшему патологоанатому в Управлении.
— Позавчера.
— Вот как… Понятно.
— Его кремировали: он так хотел.
— Было ли сделано… — Розенфельд запнулся, но Лайза поняла.
— Нет. — Она покачала головой. — Я спросила. Врач сказал, что были сделаны все мыслимые анализы, проведены все возможные процедуры, смерть была, безусловно, естественной.
— И даже предсказанной. Ты сказала им о письме?
— Нет.
— Почему?
У нее была веская причина. Иначе она, конечно, не смогла бы промолчать. Скажет? Должна сказать. Не случайно же Лайза ждала его у витрины, смотрела в нее, будто в зеркало, видела, как он шел.
Лайза открыла сумочку, достала зеркальце, но смотреться не стала. Передумала? Нервничает? Да, но зеркальце достала не поэтому.
Розенфельд молча ждал.
— Потому что я знаю…
Пауза была очень долгой.
— Это все она! — взорвалась Лайза. Голос взлетел до крика и сразу упал до едва слышного шепота. Типичная истерическая реакция. Скажи он сейчас слово, и Лайза расплачется, рассмеется, станет искать салфетку, чтобы вытереть слезы, сотрет косметику, и продолжать разговор будет бессмысленно.
— Это она… — прошептала Лайза и почему-то ткнула пальцем в зеркальце. — Все из-за нее. Когда он с ней познакомился, у нас все стало плохо, мы расстались, он был с ней, я точно знаю, мне и видеть было незачем, я и так знала, а потом у них тоже стало плохо, он ее бросил, и тогда она это с ним сделала.
— Она?
— Магда Фирман.
Знакомое имя. У Розенфельда действительно была отвратительная память на имена и лица — если это были случайные лица и имена, из-за которых не имело смысла перегружать память. Магду
Последние комментарии
32 минут 58 секунд назад
2 часов 37 минут назад
23 часов 51 минут назад
23 часов 54 минут назад
1 день 5 часов назад
1 день 9 часов назад