Правая сторона [Евгений Геннадьевич Гущин] (fb2) читать постранично, страница - 2

благодарностью.

В 1965 году я снова вернулся на Алтай, стал работать в краевой комсомольской газете «Молодежь Алтая». Часто ездил в командировки по родным местам. Не мог насытиться, не мог нарадоваться встречей с родным краем.

Писал очерки, расцвечивая их художественным вымыслом, так что самому непонятно было, что же это. Если это очерки — им недоставало документальности. Если рассказы — не хватало художественности. И здесь, на Алтае, появились у меня первые рассказы, к ним я тянулся все больше.

В 1969 году краевое издательство выпустило мою первую книжку — сборник рассказов «Чепин, убивший орла». О лесниках, егерях, охотниках. Потом я уехал в тайгу, работал помощником лесничего в заповеднике, там возник у меня замысел повести о людях тайги, об их нелегкой жизни, о том, как они берегут, сохраняют природу для будущих поколений.

В последнее время у меня появились и другие, «нетаежные» темы, но неизменно одно: пишу о людях Алтая, о тех, кого люблю и знаю, пишу о родной земле.

Зимой из Аи я привожу веточки маральника. Ставлю в воду и через несколько дней распускаются крупные розовые цветы. О чем бы я ни писал, они мне всегда помогают.

Е. Гущин

1

После обеда в Полуденное приплыл с кордона Черный мыс лесник Кугушев. Он зашел в контору заповедника и рассказал директору, что поутру на его, кугушевском, берегу был кто-то чужой. Кугушев вышел поить коня (он не преминул уточнить, что собирался ехать в верхнюю тайгу чистить тропы, — пусть новое начальство знает его старание) и с безлесого взгорка возле дома увидел, как от дальней оконечности мыса, от летника, куда обычно отпускал казенного коня на вольную траву, отошла лодка.

Лесника на бугре, наверное, заметили, потому что сразу загудел мотор, лодка быстро пошла прочь, на незаповедную сторону. Сидел в ней один человек, на корме, но узнать его не удалось. Было далековато, и над водой висела дымка. Заводить свою моторку и гнаться, чтобы узнать, кто это такой, Кугушев посчитал пустым делом. Пока добежит до причала, пока отплывет — уйдет время. Да и мотор слаб. Какая уж там погоня.

На летнике остались следы сапог. Следы вели вверх, в тайгу, и там в высокой траве затерялись.

Директор заповедника Глухов, пожилой остролицый мужчина с бритой головой, слушал очень внимательно. Стиснув узкими ладонями впалые, поросшие детским пушком виски и плотно сжав тонкие губы, смотрел на лесника пристально и как-то загадочно, с нетерпением все понимающего человека. И тот, робея под изучающим взглядом, ерзал на диване, мял на коленях оставшуюся еще от леспромхозовских времен линялую фуражку с перекрещенными тусклыми латунными листьями дуба на околыше.

— Ну, а лодку вы разглядели? — спросил директор.

— Лодку?.. — Кугушев пожевал вислыми губами, увел глаза под потолок, па новенькую люстру, как бы вдумчиво изучая ее золотистый стержень и розовые пластмассовые рожки.

Раньше, когда в этом кабинете сидел лесничий леспромхоза Матвей Матвеевич, ныне главный лесничий заповедника, люстры не было. Висела ничем не украшенная лампочка на простом, беленом шнуре. По стенам — карты лесничества, а на двух этажерках, поставленных вплотную одна к другой, лежали справочники по лесному делу, охотничьи книги и журналы. Каждый мог подойти и взять любую из книг, даже не спрашивая на то разрешения. Лишь бы не мусолить страниц, не трепать их. За этим Матвей Матвеевич следил строго, хотя книги здесь лежали не только казенные. Кто какую доставал, нес сюда, чтобы все ее могли прочесть.

Любил здесь бывать Гаврила Афанасьевич. Иногда по делу, а чаще — просто так. Скрутит его тоска на кордоне, он и засобирается в магазин. Бросит в лодку рогожный мешок, в котором мешочки поменьше: под крупы, соль, сахар, спички, махорку, сядет в латаную-перелатанную казенную дюральку, заведет старенькую «Стрелу», махнет старухе фуражкой и — в Полуденное.

Первым делом купит продуктов, аккуратно сложит в мешок тугие узелки и пачки, потом, хитро улыбаясь, пошарит за подкладкой фуражки загодя припрятанную трешку с мелочью и, куражась, просит маленькую сухонькую продавщицу продать посудину пополней.

Фрося для видимости ругает бесстыжих мужиков, зная, что старик не обидится, наоборот, приятно ему — за мужика еще считают. Перебирает в ящике запыленные бутылки, ворчит: «Разливают-то, поди-ка, машины».

На это Гаврила Афанасьевич отвечает: «Машина тоже ошибается. В одну плеснет лишнего, а в другую не дольет. Сколь раз замечал. Разливать человек должен. И только пьющий. Вон Лариона-моториста посади разливать, везде будет одинаково. Хоть каплями считай. Потому как он понимает, какая это обида, ежели бутылка не долита».

В конце концов он выбирает поллитровку, как ему кажется, самую что ни на есть полную, и, запихав ее в карман штанов, а мешок вскинув на плечо, идет к берегу. Спрячет мешок в багажник лодки, чтобы случайно собаки не растрепали, а сам — в