Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче [Георгий Васильевич Метельский] (fb2) читать постранично, страница - 4

удивительное зрелище — большие, сильные, белоснежные птицы торжественно и величаво плыли в голубом, без облачка, небе. Они летели парами, на значительном удалении друг от друга, но их голоса, звонкое и гортанное «гонг–гонг», властвовали в воздухе, как бы давая понять, что летят старейшины птичьего царства.

Лебеди прилетели, как всегда, опережая весну, со своего поднебесья они искали оттаявшие кое–где, показавшиеся из–под снега мхи и царственно опускались туда.

Небольшими табунками, по пять–шесть птиц, летели, вытянув длинные шеи, гуси гуменники. Завидя проталины на льду бесчисленных безымянных озер, они с громким криком садились на них. Летели еще какие–то мелкие птицы, которых Петр Гермогенович не смог определить. Похожие на воробьев, они часто махали серыми крылышками и трещали без умолку, как кузнечики. Петр Гермогенович смотрел на птиц с радостным изумлением, словно видел их впервые. Правда, и дома, на даче, он тоже всегда останавливался, когда замечал летящие стаи, и долго провожал их глазами, но здесь, в тундре, картина была куда более впечатляющая, чем в Подмосковье.

Природа оживала торопливо, стремительно, и все в ней — ясное небо, проталины мокрой, зеленоватой от лишайников земли, зеркальные лужицы, порозовевшие вдруг былинки карликовой ивы, птицы, стремящиеся на север, к Ледовитому океану, — все как бы светилось изнутри особым, таинственным, вечным светом, который можно увидеть только за Полярным кругом.

В тундре, как и на море, горизонт всегда открыт и видно далеко. На бесконечной однообразной равнине не на чем задержаться глазу, и Петр Гермогенович удивился, заметив на горизонте лиственницу, к которой неожиданно повернул упряжку каюр.

— Святое место, — сказал он, сразу присмирев и с некоторой робостью в голосе.

Чем ближе подъезжали нарты к лиственнице, тем неспокойнее вел себя Теван и с тем большим интересом рассматривал Петр Гермогенович то, что открывалось его взору. Посмотреть было на что. На лиственнице, словно на новогодней елке, висели песцовые и лисьи шкурки, куски парчи, шелковые платки, красные шерстяные лоскутья. Чуть поодаль серой горкой возвышались присыпанные снегом черепа оленей. На двух шестах была распята свежая оленья шкура вместе с рогатой головой.

Теван остановил упряжку и молча, кивком, пригласил гостя следовать за собой.

Петр Гермогенович поднялся на бугор и остановился пораженный: на другой стороне склона стояли вкопанные в землю ненецкие идолы — сядаи. Они были сделаны из плоских, грубо обтесанных досок, очевидно, топором, всего несколькими ударами его — святые уродцы с глубокими щелками глаз, длинными носами и широкими прямыми ртами, уродцы, на которых, как это ни странно, все время тянуло смотреть. Впрочем, они тоже «смотрели» на Петра Гермогеновича — кто удивленно, кто с презрением, кто улыбаясь, кто строго, так, что невольно хотелось попятиться. На одном из идолов ветер шевелил рубаху из бересты, на другом — берестяной колпак на голове.

С Теваном происходило что–то странное. Низко кланяясь, он медленно приблизился к священному дереву, достал из–за пазухи несколько медных монет и бросил их под лиственницу. Они звонко ударились о другие монеты, пестрой россыпью лежавшие на талом у комля снеге.

— Ты зачем это делаешь, Теван? — тихонько спросил Петр Гермогенович, но каюр просто не услышал его. Он продолжал кланяться то лиственнице, то сядаям. Затем вынул уже изрядно опустевшую фляжку, сделал глоток и тут же покропил водкой землю.

— Нельзя не угостить бога Нума, — промолвил Теван. — Ты, однако, тоже выпей, Петр.

Петр Гермогенович приложил к губам флягу и сделал вид, что отпил глоток. Теван заметил это и рассердился.

— Грех обманывать, председатель! Зачем обманываешь бога? Тевана зачем обманываешь?

— Прости, я не хотел тебя обидеть. А не выпил я потому, что мне стыдно это делать. Мне и за тебя стыдно, Теван. Ты же член кочевого Совета, был в Москве, на тебя сейчас все твои сородичи смотрят. А какой ты им показываешь пример? Тебе учиться надо, а не поклоны идолам отбивать.

Теван угрюмо молчал в ответ, а Петр Гермогенович подумал, как много еще предстоит работать в тундре даже среди таких, как Теван Окатетто, как нуждаются они в ясном, доходчивом слове русского человека, не того русского, что продавал «инородцам» фунт пороху за пять песцовых шкурок, кто обманывал и обсчитывал, запугивал и угрожал, пользуясь беззащитностью и темнотой самоеда, а русского — друга и помощника, который бы самоотверженно и с любовью учил жить по–новому этих людей. Вспомнилось одно написанное на бересте письмо, в котором ненец, поставивший лишь свое имя — Лассо, написал, что он боится шамана, но все равно должен рассказать «самому товарищу Смидовичу», как кулаки собрали на «святом месте» безоленных ненцев и, пугая немилостью богов, запретили являться на выборы Совета.

«Не около ли этой «святой лиственницы» орудовали те шаманы? — подумал Петр Гермогенович. — Обмазанные оленьей