Трудная година [Борис Михайлович Микулич] (fb2) читать постранично, страница - 3

выключила, и комната освещалась лишь светом, падающим в окна и двери. Чувство огромного счастья овладело ею.

— Вера Васильевна! — услыхала знакомый голос. На пороге стоял с бокалом в руке Терешко.— Я хочу побла­годарить... Я собираюсь идти...

— Что вы? Куда? Вам скучно?

— Н-нет,— ответил писатель.— Я только что вспом­нил, что мне пора собираться в Минск. Я уже все сделал, все, что надо было, и время ехать. Я и так задержался неизвестно почему.

— Значит, скучно?

Терешко приблизился к ней. В узких разрезах глаз горели огоньки.

— Нет, только немного грустно! Я следил сегодня за вами. Мне всегда бывает грустно, когда я вижу счастье других. А ваше счастье, Вера Васильевна, бьет через край.— Потом вдруг взял ее за руку, и это было так не­ожиданно, что она растерялась и не вырвала ее.— Скажи­те... вы действительно так крепко любите своего мужа?

Она вырвала руку и резко отодвинулась.

— Вы пьяны... Да, я люблю Наума. Что вас еще инте­ресует?

— Удивительно,— еказал Терешко, не обращая вни­мания на возмущенный тон, каким она говорила.— Вы... такая женщина... и еврей...

Ей показалось, что в лицо плеснулась горячая волна.

— Вы...

Он вскинул свободную руку:

— Молчите! Я ухожу.

Она зажгла свет — все четыре лампы. Постояла несколько минут, ожидая, пока сойдет краска с лица. По­том вышла в столовую. В противоположных дверях показался Белкин, лысый, краснощекий, веселый человек. В руках он держал пустой бокал.

— Терешко бежал так быстро, что второпях даже за­хватил с собой бокал. Поэты!— И он повертел пальцем около виска.

— Он не поэт, а беллетрист,— сказала блондинка.

— Разница не велика! — заметил Назарчук.

II

Так, в бесконечном свете, жили они. Свет был не толь­ко вокруг, но и в них самих. Сквозь зелень листьев солнце крупными пятнами падало на поверхность реки, и каза­лось, что в реке — не вода, а что-то такое, по чему можно пройти, как по садовой дорожке. А на заходе солнца голу­бые, розовые, зеленоватые, атласно-серые тона на небе сливались в такие дивные картины, что рука невольно тя­нулась к мольберту.

Прощаясь, Наум сказал:

— Я не задержусь в Минске, ты не скучай. Рисуй себе... Мои родные — хорошие люди, сердечные. Они лю­бят тебя.

Едва покажется солнце, тетя Песя уже протягивает в кровать кружку парного молока: «Верочка, пей, здоровее будешь!» — говорит она на хорошем белорусском языке, какой бытует среди местечкового еврейского населения. Потом час полузабытья, сладкого, как в детстве, когда знаешь, что тебе ни о чем не надо беспокоиться, есть взрослые, которые «все знают и все могут».

Но вот солнечные лучи, бесцельно блукавшие по полу, вдруг залезают на кровать, попадают на красивые темно­-каштановые волосы и здесь на минуту задерживаются,— горячо! Солнечному лучу как раз хочется пошалить, и он осторожно передвигается на белый лоб, на прижмуренные глаза. Длинные черные ресницы вздрагивают. Вера откры­вает глаза, и на какое-то время свет предстает перед ней золотой сказкой — все золотое в этом свете — и воздух, и зелень,— все пронизано лучами. Потом — речка, по кото­рой хочется бежать, как по садовой дорожке. Вода теплая, но освежает чудесно. Рассыпанные веером хатки, старый, заброшенный замок в парке, синие леса... Вера ходит по этой земле с чувством огромного счастья, которое напол­няет все ее молодое стройное тело, и ей хочется петь, тан­цевать, дурачиться.

Был момент,— должно быть, на солнце перегрелась,— когда что-то вдруг кольнуло в груди, солнечный свет на минуту сделался черным, сердца коснулся холодок: на­долго ли это счастье?.. А потом снова все стало солнечным, ярким, радостным, и Вере было смешно, что поддалась минутной слабости, она засмеялась. И тогда впервые вспомнила лихорадочные искры в глазах Терешко и эту странную фразу: «Такая женщина и... евреи». Вера рас­крыла роман Терешко «Дочь». Что может сказать лю­дям такой писатель? На первых же страницах она увидела самого автора — суховатого, невысокого ростом, сдержан­ного. Силится сказать что-то больше того, что говорит, од­нако, как Вера ни пытается вникнуть в слова, в предло­жения, в целые картины, никакого подтекста уловить не может. А если это только фокус — сделать вид, будто зна­ешь больше, чем говоришь, на поверку же выходит, что ничего и нет, даже то, что сказано, все не свое, а заемное.

Историческая тема — крестьянство в восстании 1863 года, обычная книга... Она так и осталась недочитанной — над лесом встало облако, оно все увеличивалось и увеличи­валось, а на лес от облака легла тень, и было очень инте­ресно следить за тем, как темно-зеленая полоса плывет по светло-зеленой стене. Вера бралась за краски. Послед­ний месяц на строительстве городского театра она все время мечтала о том, как после работы