Моя Антония [Уилла Кэсер] (fb2) читать постранично, страница - 3

глазами открывался весь необъятный небесный свод, ничем не заслоненный. Мне не верилось, что покойные отец и мать смотрят на меня оттуда, — наверно, они все еще ищут меня у ручья возле овечьего загона или на белой дороге, ведущей к горным пастбищам. Даже души моих родителей остались далеко позади. Повозка громыхала во тьме, увозя меня неведомо куда. Вряд ли мне хотелось обратно домой. Доедем мы или нет, мне тоже было все равно. Между этой землей и этим небом я чувствовал, что исчезаю, превращаюсь в ничто. В тот вечер я не стал молиться, я знал: чему суждено быть, то и будет.

2

Не помню, как уже перед рассветом мы добрались до дедушкиной фермы, проехав на тяжелых рабочих лошадях почти двадцать миль. Проснулся я за полдень. Комната, где я находился, была чуть больше моей кровати, над изголовьем тихо колыхалась от теплого ветра оконная занавеска. Возле кровати, глядя на меня, стояла высокая черноволосая женщина с загорелым и морщинистым лицом; я понял, что это моя бабушка. Видно было, что она плакала, но, когда я открыл глаза, она заулыбалась, с волнением всматриваясь в мое лицо, и присела в ногах постели.

— Выспался, Джимми? — спросила она весело. И совсем другим тоном добавила, будто про себя: — До чего же ты похож на отца!

Тут я вспомнил, что мой отец когда-то был ее маленьким сынишкой, и она, должно быть, часто подымалась сюда по утрам, чтобы разбудить его, если он спал слишком долго.

— Вот тебе чистое белье, — продолжала она, поглаживая загорелой рукой одеяло. — Но сначала давай-ка спустимся в кухню, вымоешься хорошенько в чане за плитой. Одежду бери с собой, мы одни, никого нет.

"Спуститься в кухню" прозвучало для меня непривычно, дома всегда говорили "выйти на кухню". Я подхватил носки, башмаки и пошел за бабушкой через гостиную, а потом по лестнице вниз в подвал. Справа там оказалась столовая, а слева кухня. Обе комнаты были оштукатурены и побелены, штукатурка положена прямо на земляные стены. Пол был цементный. Под деревянным потолком поблескивали маленькие полуоконца с белыми занавесками, на широких подоконниках стояли горшки с геранью и плющом. В кухне вкусно пахло имбирными пряниками. Огромная плита сверкала никелем, а за ней, у стены, стояли широкая деревянная скамья и луженый чан для мытья, в который бабушка налила холодную и горячую воду. Когда она принесла мне мыло и полотенце, я заявил, что привык мыться сам.

— И уши не забудешь помыть, Джимми? Правда? Ну хорошо, ты у нас молодец!

В кухне было очень уютно. Через выходившее на запад окошко солнце освещало воду в чане, о стенку которого, с любопытством меня разглядывая, терся большой мальтийский кот. Я скреб себя щеткой, а бабушка хлопотала в столовой, пока я в тревоге не закричал:

— Бабушка, а пряники не сгорят?

Тогда она со смехом вбежала в кухню, размахивая перед собой передником, будто прогоняя кур.

Бабушка была худая и высокая, она чуть горбилась и всегда немного вытягивала вперед шею, будто прислушивалась или приглядывалась к чему-то. Когда я стал старше, я решил, что просто она постоянно думает о чем-то своем. Она была быстрая и порывистая. Ее высокий голос звучал довольно резко, в нем часто слышалось беспокойство: бабушка вечно пеклась о том, чтобы во всем соблюдались должный порядок и приличия. Смеялась она громко и, пожалуй, немного визгливо, но всегда к месту и от души. Ей было тогда пятьдесят пять лет, она выглядела крепкой и на редкость выносливой.

Одевшись, я осмотрел длинный погреб рядом с кухней. Он был вырыт под крылом дома, тоже оштукатурен и залит цементом, из него можно было по лестнице подняться к двери во двор, через которую входили в дом работники. В погребе, под окном, они мылись, возвращаясь с поля.

Пока бабушка возилась с ужином, я сел на широкую скамью за плитой, чтобы поближе познакомиться с котом — как сказала бабушка, он ловил не только мышей и крыс, но даже сусликов. Желтый солнечный зайчик перемещался по полу к лестнице, и мы с бабушкой беседовали о моем путешествии и о приехавших чехах; она объяснила, что они будут нашими ближайшими соседями. О ферме в Виргинии, где бабушка прожила столько лет, мы не говорили. Но когда мужчины вернулись с поля и все сели ужинать, бабушка начала расспрашивать Джейка о своем прежнем доме, о друзьях и соседях.

Дедушка говорил мало. Войдя, он поцеловал меня и ласково о чем-то спросил, но больше своих чувств не проявлял. Я сразу немного оробел перед ним, такой он был степенный, столько в нем было достоинства. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на деда, — его красивая волнистая, белоснежная борода. Помню, один миссионер сказал, что она совсем как у арабского шейха. Дед был совершенно лыс, и борода от этого казалась еще внушительнее.

Глаза его ничуть не походили на стариковские — ярко-синие, они смотрели зорко и холодно блестели. Зубы были ровные, белые и такие крепкие, что деду ни разу в жизни не понадобился дантист. Его тонкая кожа быстро грубела от солнца и ветра. В