Вода и пламень [Гарун Тазиев] (fb2) читать постранично, страница - 2

виде того, как маленький, приземистый «Калипсо» упрямо сопротивляется натиску враждебных стихий…

Зеленоватый отсвет габаритных огней слабо освещал бак. Бледный треугольник голых досок, по которому прокатывалась волна, то нырял вниз, в бездну, то усилием корпуса выпрямлялся и лез вверх по склону морской горы навстречу темной туче. Минутами казалось, что под килем – пустота и судно вот-вот провалится в нее. Сердце замирало. «Калипсо» кренился и таранил волну. Мощнейший «апперкот» сотрясал корабль, и тот замирал, словно боксер, натолкнувшийся на встречный удар противника. Но подобно крепкому бойцу на ринге «Калипсо» двигался дальше, не прерывая боя.

Ветер свистел в натянутых снастях, то свирепо завывая, то понижая тон своей странной партитуры. Иногда он вдруг опадал до невозможной тишины. Потом снова, как бы издалека, слева, с севера, поднимаясь крещендо, ветер переходил в безумный галоп, заволакивая грохотом наш крохотный – размером с палубу – мир.

Вахтенный обязан заносить в судовой журнал все происшествия, случившиеся за время его дежурства: встреченные суда, острова, мысы, огни, приметные места на берегу, изменения курса и скорости, работу машин, отклонения гироскопа от ориентировки по Полярной звезде… На морскую карту, похожую внешне на негатив обычной карты, – моря там испещрены надписями, а континенты пустые – наносятся координаты судна. Вся эта кропотливая работа скрадывает однообразие.

В нашу вахту, если не считать шторма, ничего примечательного не случилось… В конце каждого часа матрос пробирался на корму, смотрел показания лага и заносил цифры в журнал. Лаг – чудесный маленький прибор из красной меди, представляющий собой ротор с винтообразными лопастями, приводимыми во вращение набегающим потоком воды. Чем быстрее идет судно, тем быстрее вращается лаг, а значит, и счетчик, прикрепленный к планширу. Скорость хода и пройденное расстояние меряются относительно воды и, естественно, нуждаются в коррективах, учитывающих течение и качку. Но в штормовую ночь, когда не видно ни звезд, ни береговых огней, приходится полагаться только на лаг.

Корма не имела релингов, на юте были протянуты тросы, за которые приходилось цепляться, чтобы не смыло за борт. Ухватившись за трос, мы склонялись над маленьким циферблатом счетчика в двух метрах над кипящей поверхностью – дивное ощущение… Волна вдруг вспухала, готовая вот-вот поглотить нас. Поход к лагу и возвращение назад доставляли удовольствие, сравнимое только со скалолазанием. Мы быстро освоили технику этих хождений, главное – надо было научиться предвосхищать момент «взбрыкивания» судна перед таранным ударом встречной волны; тогда достаточно было крепко упереться в палубу, а в короткий миг, когда наступало равновесие, большими прыжками, расставив руки, мчаться дальше.

В ту ночь мне так и не удалось совладать с морской болезнью. К концу третьего часа вахты я с трудом держался в штурманской рубке, навалившись животом на высокий стол с выложенными лоциями и судовым журналом, ухитряясь заносить туда цифры в промежутках между падениями. То и дело приходилось бросать карандаш и кидаться к борту… Мерзкое ощущение, следующее за физическим облегчением, горькие упреки за то, что не смог сдержаться…

Кончив вахту, спустился по мокрому трапу в коридор, где меня начало больно швырять от стенки к стенке. Дождавшись, когда пройдет волна, успел проскользнуть в каюту и захлопнуть дверь. Сердце отвратительно подпрыгивало.

– Шербонье, ваша вахта!

Сбросив промокшую робу, кулем свалился на койку.

– Кажется, погодка не очень?

Шербонье – один из редких людей на борту, не переживший ни единого приступа морской болезни за все двухмесячное плавание. Он деловито спрыгнул со своего ложа, успев по пути зажечь сигарету. За три дня ожесточенной работы на борту Шербонье сбросил избыток жира, накопленного за время сидячей работы в лаборатории, и вновь обрел фигуру двадцатилетнего парня.

Мой спутник вышел. Я закрыл глаза, силясь успокоиться и забыться. Не тут-то было: приходилось цепляться правой рукой за ребро койки, чтобы сохранять равновесие и не выскочить при толчке на пол. Какой уж тут сон!

Приоткрываю один глаз. Шербонье забыл выключить свет в ванной, и теперь видно, что висящая напротив одежда качается вправо-влево, вправо-влево. Зажмуриваю веки, но искушение слишком велико – вновь разлепляю левый глаз. Тени безжалостно раскачиваются из стороны в сторону, и это уже не одежда, длинная роба и брюки, отвердевшие от соли, качается подобно маятнику громадного ватерпаса. Это ходят стены кабины, тридцать градусов влево, сорок градусов вправо… Глаз не слушался осовевшего разума: призрак цвета хаки на вешалке без устали ходил по белой стене туда – обратно, туда – обратно. Много раз я закрывал веки, пытаясь избавиться от дьявольского наваждения, но, как нельзя не касаться языком больного зуба, так и я не мог не смотреть на этот осциллоскоп, от которого замирало сердце.

Часам к пяти