Il primo tenore [Жорж Санд] (fb2) читать постранично, страница - 2

его». Маленькая Алеция приходила в бешенство.

Что могло быть причиной этой ненависти? Не знаю! Но я уверен, что природа одаряет вас, сударыни, сверхъестественным инстинктом, который еще в детских летах угадывает такие вещи, каких мы, мужчины, часто не можем и в зрелых летах разобрать всею силою нашего соображения. Это дитя, конечно, еще не понимало страстей, волнующих сердца взрослых, но оно как будто чуяло присутствие этих страстей и содрогалось от их гальванического влияния на его нервы. Я действительно думаю, что Алеция страшилась за свою мать.

Вы, вероятно, спросите, любила ли меня взаимно моя благодетельница? Зачем и говорить вам это, когда уже пятилетний ребенок проник в ее тайну! О, как она меня любила! Эта благородная женщина была готова принести все в жертву тому, кто был творением рук ее. Почему же я не воспользовался ее беспредельною преданностью своему Нелло? — так она называла меня, присвоив мне название, составленное детскими губками Алеции из звуков моего имени Джемелло. Почему не бросился я опрометью в объятия счастья, которое само встречало меня на пороге моей жизни? Позвольте мне ничего вам теперь не рассказывать об этом обстоятельстве, потому что оно до сих пор приводит меня в волнение и пробуждает в душе горькие сожаления. Оно положило печать на всю жизнь мою…

Довольно будет доложить вам в коротких словах, что один несчастный случай принудил меня наскоро проститься с моей благодетельницей и бежать не только из родного города, но даже из венецианских владений; что я долгое время скитался без приюта и без средств к пропитанию, и что спустя лет шесть Италия вдруг загремела именем первого тенора Лелио. Меломаны из отдаленных городов стремглав спешили туда, где пел il famoso primo tenore^[6], и, как обыкновенно водится, пустомели и энтузиасты начали утверждать, что он — какой-то переодетый принц, или граф, не помню. Вот откуда родилась сказка о моем знатном происхождении. Ей, быть может, много содействовало и мое не совсем пошлое воспитание, полученное, как я вам сказывал, в родительском доме и усовершенствованное любовью моей прелестной благодетельницы.

Лет через десять после того, как ушел из Кьоджи, я находился в Неаполе и играл в театре Сан-Карло роль Ромео. Тут были и король Мюрат со своим блестящим штабом и все тщеславные итальянские красавицы. Я не прикидывался просвещенным патриотом и совсем не разделял восторга, который возбуждало во многих из моих соотечественников чужеземное владычество. Я даже по временам одушевлялся против него простодушным героизмом, особенно когда мы, бывало, с несколькими приятелями, разглагольствуя исподтишка против Наполеона, толковали о том, как бы высвободить нашу прекрасную Италию из рук французов.

Я любил роль Ромео, потому что мог выражать в ней чувства восточного энтузиазма и рыцарской ненависти. Когда публика, состоявшая наполовину из французов, с жаром мне рукоплескала, я гордо поднимал голову, думая, что мщу им за наше народное унижение. Чувство, с каким я пел, и жар моей игры происходили от ненависти моей к этим гордым победителям: я в душе проклинал их, грозил им смертью, а они, сами того не зная, награждали меня за это рукоплесканиями.

Однажды, посреди самых пылких моих порывов, когда театр стонал от рукоплесканий, я увидел в ложе, подле самой сцены, женщину, холодный вид которой совершенно оледенил меня. Вы не можете вообразить, как мелкие обстоятельства таинственно управляют иногда энтузиазмом актера, как действует на него выражение некоторых лиц, возбуждает или оковывает его порывы! Я, по крайней мере, никогда не мог отделиться от публики: иногда холодность одного зрителя выводила меня из себя и, кипя гневом, я старался восторжествовать над нею и заставить его против воли мне удивляться. Бывало также, что чувствительность нескольких зрителей еще усиливала мою собственную. Но иногда некоторые взгляды, некоторые слова, произнесённые вполголоса, совершенно смущали меня, и я должен был употреблять большие усилия, чтобы стрясти с себя это неприятное чувство.

Лицо, которое так поразило меня в этот вечер, отличалось красотой истинно идеальной. Эта женщина решительно казалась прекраснейшей из всех, которыми наполнены были ложи. Все зрители разразились рукоплесканиями, трепетали от восторга, а она разбирала хладнокровно игру мою и как будто находила в ней недостатки, незаметные для взоров толпы. Словно муза театра, сама строгая Мельпомена, со своим правильным овальным обликом, широким челом, черными как смоль волосами и большими глазами, в которых сверкал зловещий взгляд. Прелестная дуга холодных уст ее не оживлялась улыбкой, и между тем она сияла юностью, и роскошные ее формы были исполнены здоровья, гибкости и изящности.

— Кто она такая, эта прекрасная брюнетка, такая холодная? — спросил я в антракте графа Нази, который очень любил меня и всякий вечер приходил за кулисы потолковать со мной.

— Дочь или племянница княгини Гримани, что-то