Бунт невостребованного праха [Виктор Афанасьевич Козько] (fb2) читать постранично, страница - 7

class="book">Поразительно, но его всегда оглупляла и приводила в беспомощность ее наступательность, виновата она или нет. Из нее получился бы хороший мужик, генерал. В любой ситуации она всегда шла вперед, как бы даже подставляясь, опережая удар, обезоруживала его, ли­шала встречной прямоты, сеяла множественность: а может, не все еще потеряно, не надо только перехо­дить ту грань, за которой нет уже возврата. Может, с его стороны это была элементарная трусость. Хотя ему казалось, что это не совсем так. Рассудочность, навер­ное, более подходящее определение, набившая оско­мину белорусская "памяркоўнасць". И эта памяркоўнасць не радовала его, потому что за ней всегда было сокрыто нечто унизительное и болезненное, за­ранее предполагающее компромисс. И это было при­суще не только его семейной жизни, а жизни вообще, потому что было подготовлено и предопределено прошлым, которое он не волен изменить. Оно было по-добно карающему мечу, у которого одно предназначе­ние: пить только свежую кровь, живую, чтобы состоя­лось настоящее, а это значит и будущее. И прошлое исправно поставляло всем временам эту живую кровь, не единожды убитое и сожженное, как птица Феникс из пепла, оно возрождалось и возрождалось. И это возрожденное губительно для тех, кто при нем при­сутствовал, потому что в нем неким чудом сохранилось, казалось бы, давно уже умершее и похороненное безу­мие, тенями скользнувших по земле и исчезнувших в глубине веков людей. С этими тенями, как и ветряны­ми мельницами, невозможно и бесполезно было бо­роться и сегодня. По теням невозможно было понять, какими же на самом деле были эти люди. Ибо так уж повелось, прошлое всегда являло себя недопроявлен­ным, нарочито туманным и незавершенным, а чаще всего преступным, а потому и неподступным, недоступ­ным даже тому, на глазах кого творилось. Правды не знал и не хотел знать никто, потому что каждый из вер­шителей и очевидцев в лучшем случае был только сви­детелем, а в худшем - исполнителем.

И он тоже внутренне противился полному знанию, полной правде. Хотя одновременно прошлое было и до­рого ему. Его ли собственное, чужое - разницы не было. И было обидно, когда вот так, коса на камень, оно пре­давалось, бессильное заступиться за себя. Недаром, ви­димо, подмечено: у женщин прошлого нет. Они стремятся избавиться от него, чтобы сохраниться сегодня и завтра. И жена решительно избавилась от неприятностей мину­ты, которую длился их разговор.

- Ну, как знаешь. Не хочешь говорить и не надо, - зло и грустно улыбнулась, закинув на плечо легкое ва­гонное полотенце, скрылась за дверью умывальника.

Он был усмирен и почти успокоен этой ее решитель­ной невозмутимостью, обозначившей, что виноват во всем он. Она по крайней мере хоть знает, чего хочет. И если уж чего-то действительно хочет, идет напролом, подчиняясь минуте и вечности, одновременно презрев их. Он же постоянно зациклен на мгновении, пытаясь растянуть его по вечности. И теряет все. Может, тут и берет начало его монстровость.

День прошел по-московски, на одном вздохе: ах - и нету. Такси, метро, автобус, троллейбус, служебная мос­ковская любезность, простецкое провинциальное подыг­рывание ей. И за окном уже синий, почти рассветный вечер. Культовское, начиненное изобилием люстр и остережительной мягкостью ковров, нутро гостиницы со стоической созерцательностью, день-деньской вбираю­щее в себя стадный рев столичной, почти вавилонской улицы, сейчас само чуть вздрагивало, отечески покрях­тывало, не держа проявленных вечером одиночных и познаваемых шумов и рыков.

Вечером они сходили в ресторан, отужинали с пери­ферийно-командировочным шиком. Неизменная порция красной рыбы, икры, двести граммов водки, кофе. И взаимное отчуждение еще по пути к своему номеру, слов­но не было и в помине связующего дня, встреч с общими знакомыми. Ничего не было. Два чужих человека, два медведя в московской комфортабельной берлоге, насто­роженно телепатирующих друг другу: берегись, не под­ходи. Он все же попытался подойти, приблизился к ее кровати, но тут же услышал упреждающее:

- Я так устала...

И чуть позже, когда дыхание одного соприкоснулось уже с дыханием другого, и он начал ощущать неприми­римость, несмешиваемость этих дыханий:

- Сколько раз я тебя просила: выпил - не подходи ко мне.

Этого было достаточно, чтобы утро с утроенной си­лой ожило в нем. Невыносимой была мысль, что вот так, во взаимной вражде и непримиримости истечет и ночь, под всполохи настигающего улицы фонарного холодно­го пламени, машинного визга тормозов и обоюдную за­таенность.

- Не надо только слез, - сказал он спокойно и обду­манно, - исправим нашу общую ошибку... Ты слышишь меня?

- Да, я тебя слушаю.

- Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Да, да, я не князь. Я обычный чертежник.

- Да, ты обычный чертежник, - подтвердила она.

- Хочешь еще что-нибудь на прощанье сказать?