Работы о Льве Толстом [Борис Эйхенбаум] (fb2) читать постранично, страница - 3

Иной стороной стал провокативный лозунг Виктора Шкловского «Искусство как прием». «Содержание (душа сюда же) литературного произведения равно сум­ме его стилистических приемов»⁷.

Эта броская формулировка была фундаментально обоснована и проверена на гоголевской «Шинели», особенно наглядно и бескомпромиссно — в анализе зна­менитого «гуманного места»: «У нас принято понимать это место буквально — ху­дожественный прием, превращающий комическую новеллу в гротеск и подготов­ляющий "фантастическую" концовку, принят за искреннее вмешательство "души" Если такой обман есть «торжество искусства», по выражению Карамзина, если наивность зрителя бывает мила, то для науки такая наивность — совсем не торже­ство, потому что обнаруживает ее беспомощность. Этим толкованием разрушается вся структура "Шинели", весь ее художественный замысел. Исходя из основного положения — что ни одна фраза художественного произведения не может быть сама по себе простым «отражением» личных чувств автора, а всегда есть построение и игра, мы не можем и не имеем никакого права видеть в подобном отрывке что-либо другое, кроме определенного художественного приема. Обычная манера отожде­ствлять какое-либо отдельное суждение с психологическим содержанием авторской души есть ложный для науки путь. В этом смысле душа художника как человека, переживающего те или другие настроения, всегда остается и должна оставаться за пределами его создания. Художественное произведение есть всегда нечто сделанное, оформленное, придуманное — не только искусное, но и искусственное в хорошем смысле этого слова; и потому в нем нет и не может быть места отражению душев­ной эмпирики»⁸.

Кажется, что автор статьи не только спорит с наивным зрителем и шедшими у него на поводу прежними интерпретаторами, но и настойчивыми курсивами пы­тается убедить, загипнотизировать самого себя: «ни одна фраза... не может быть, мы не можем и не имеем никакого права, в нем нет и не может быть места отраже­нию душевной эмпирики».

С другой стороны, обращение в формализм было подготовлено ранним, еще до­научным чтением. В письме родным (4 мая 1910 г.) есть подробный и восторженный отзыв о книге Андрея Белого «Символизм»: «На днях вышла необыкновенно инте­ресная книга статей Андрея Белого — я купил ее и положительно поглощен ею. Главное содержание книги — анализ стихотворного ритма. <...> Это чуть ли не первая настоящая книга по теории слова на русском языке, и я не сомневаюсь, что она сде­лает эпоху. Все приемы прежней критики — исторической, публицистической, пси­хологической, импрессионистической — должны отойти в сторону или бросить свой отвратительный дилетантизм и войти в состав других более общих наук. А настоящая критика быть эстетической, критикой формы, критикой того, как сделано»⁹.

Уже здесь присутствуют и модус долженствования, и протест против дилетан­тизма, и эстетическая доминанта, и словосочетание как сделано, которое через десятилетие станет знаменитым после статьи о «Шинели». Однако все эти свойст­ва могли проявиться благодаря энергии Шкловского, его бескомпромиссной убе­жденности (объясняемой, помимо прочего, психологией научного дилетанта-изо­бретателя), что новая наука должна появиться на голом месте, здесь и сейчас.

«Борис Михайлович, пройдя много путей, к тому времени был уже сложивший­ся филолог, — вспомнит через много лет Виктор Шкловский. — У него впереди была светлая и внятная судьба. Я ему испортил жизнь, введя его в спор. Этот веж­ливый, спокойный, хорошо говорящий человек умел договаривать все до конца, был вежлив, но не уступал. Он был человеком вежливо-крайних убеждений»¹⁰.

В. М. Жирмунский, прочитав первоначальную редакцию воспоминаний труба­дура формализма в книге «Жили-были» (1964), дополнил ее своими соображения­ми. «Глава об Эйхенбауме очень трогательна и душевна и написана почти "пас­тельными" тонами. Это — хороший памятник, лучшего, я думаю, не будет, хотя будут другие, более казенные и с подобающей научной полнотой. В частности, они скажут яснее и о том, сколь многим Б. М. обязан твоему идейному влиянию. <...> Я до сих пор ясно помню, как в конце лета 1918 г. Б. М. приехал ко мне в Саратов, совершенно взбудораженный и как бы взорванный изнутри обилием новых идей, исходящих от тебя, которые он в то время воспринял буквально как откровение. "Он был человеком вежливо-крайних убеждений" — это замечательно точно. Но то, о чем ты умалчиваешь, вероятно, сознательно, была особая женственная пас­сивность натуры Б. М., вследствие которой он становился фанатиком "крайних убеждений", зароненных в его сознание воздействием умственной активности духовно близкого ему человека. <...> Так было <...> при решающей для его идей­ного развития встрече с тобой, и еще раз при встрече с Ю. Н. Тыняновым.

Я всегда изумлялся тому, как