Черная Фиола [Аскольд Павлович Якубовский] (fb2) читать постранично, страница - 18

и давился, пачкая костюм.

«Будь ты проклят! — думал Жогин. — Если я прощу тебя, и подлость твою, и предательство, и баб...»

— Хватит меня жалеть, папаша, — сказал Жогин и похлопал его по плечу.

Отец стер кулаком слезу и пробормотал:

— Какое у тебя сейчас было лицо. Мертвое, даже нос заострился. Неужто у тебя нет женщины? Подруги, любовницы?

Но разве Жогин мог сказать ему, что... Нет, этого говорить ему нельзя.

— Я ведь молод еще, папаша, — сказал Жогин.

27

Блистающий Шар предупредил:

— На земле вы будете инвалидом, у вас глубокая травма, поражено серое вещество.

— Пусть, — ответил Жогин, начав спускаться в люк ракетной шлюпки. Обернулся. — Быть киборгом, холодной машиной... А кто позаботится о моем старике? Опять Петр?

Жогин замер, увидел такую картину — они с папахеном бредут к Петру.

Сначала собирают чемоданы, потом долго ждут такси.

Папахен, слезясь глазами, негодует: такси опаздывает. А такси — зеленое, с черными шашечками — стоит за углом. Шофер отдыхает, счетчик крутит копейки.

Жогин-отец стоит у окна, ворча на то, что адрес-то был дан точный. Наконец, такси приходит, и они едут к Петру.

Затем долго стоят около чемоданов, и размышление их одинаково — о границах терпения Надежды (в Петре они абсолютно уверены).

— Попрет она нас, — говорит отец, и Жогин думает, что это очень возможно.

— Оставит, — говорит он.

— Ну, с богом! Войдем.

И впервые видит Жогин в отце неуверенность.

Люк захлопнулся. Скрипел мотор, затягивая винт.

28

Жогин поднялся, хватаясь за шершавый ствол. Постоял, держась за сосну. Кривую, горную, обиженную холодом.

Хвоя колола его руки, а голова кружилась. Охватывала слабость, тяжелая, но и сладкая. Он не упал, но сел — перед ним стояла Надежда. За нею была вода. Надежда готовилась купаться и, наклонясь, раздевалась.

— Ох, бабы, бабы, что вы с нами делаете... — пробормотал Жогин, укоризненно качая головой. Та заболела сильно, настойчиво.

Боль эта была и под кожей лба, под костью. Чем прогнать ее? Он положил пальцы на веки и надавил, сильно прижав глаза, чтобы одной болью сломить другую.

— М-м-м-м, — застонал он и сказал: — Ну, ты, боль, иди, знаешь куда...

Но боль не ушла, и Жогин понял, что придется идти и потом жить вместе с нею.

Нет, он не сможет, лучше помереть.

29

Он лег на землю, прихваченную первым морозом, лег и прижался к ней — только она, одна, спасет его!

А земли мало. Она занесена сюда ветром по пылинке, удобрена перегнившими мхами и хвойными иглами.

Земля... Жогин разгребал ее, царапал, не жалея пальцев. Он разминал ее в ладонях. Сладкое, успокаивающее было в ней. Он мял землю с наслаждением.

Земля... Она ласковая, всеприемлющая. И в женщинах, немногих, которых он знал, тоже была податливость этой вечно рожавшей земли.

Он сеял землю в ладонях, а Надежда стояла перед ним, сильная и гордая собой. Жогин обнимал ее взглядом, тянулся к ней. А она прошла мимо к реке, недоступная. Она уходит, идет мимо... Слезы тяжелой обиды выступили на его ресницах.

Ушла!.. Такая красивая, такая молодая... Ему показалось, что жизни ее не будет конца, что она вечно будет молодой и всем желанной. Как земля.

Счастливые знали Надежду в минуты особенной ее красоты, то сладкие, то горькие. А кое-кто провел борозду в вечной земле ее существа. Но все забылось и ушло, как уходит с поля снег или вешняя вода. Надежда...

— Что?.. Я люблю ее?.. — удивленно бормотал он.

И лишь теперь ему открылось и стало ясно: он никого, никогда не любил, а только Надежду. Жогин понял: в других женщинах он искал и любил только ее. Судьба была и добра к нему, и беспощадно жестока. Она казнила его безнадежной любовью.

Безнадежной? Ну, нет, он не хочет этого, он отнимет Надежду!

Отнять... Но муж ее — Петр, вырастивший его. Земляной человек, сильный терпением. Жизнь продолжится ими — Надеждой и Петром. Но только не им, Жогиным, он лишний в цепи жизни, он ее порченое, неловкое звено.

...Все смешалось в больной голове Жогина. Но что-то подсказало ему: сейчас, здесь, он видит истину, свою, за которую страдал. Еще он знал — эта минута не повторится. И если он выживет, то постарается забыть ее. Или будет лгать себе, что забыл.

Ни Петр, ни сама Надежда не узнают о ней. Никогда!

И ему стало жалко себя. В нем все переломилось. Он всех жалел — умершую мать, слишком красивую Надежду, дурака Генку, даже отца.

Он жалел безответных зверей и птиц... Тех, что встречали его на рассвете и в тайге кормили собой.

Он брал у них все. Брал, у всех! А что дал сам?.. Им?.. Тайге?.. Петру?..

Он должник их, безнадежный должник.

Вон какую суету он поднял! Сколько вертолетов гоняют в небе. Его ищут, простив ему все, даже отца. Это стыдно! Лучше умереть. Пусть бы нашли его мертвым!..

Смерть? Она не вызывала в нем протеста. Наоборот, жизнь с болью ее и неудачами, с неумением приладиться к ней утомила его.

— Умереть... умереть... — твердил Жогин.

Но жизнь цепко сидела в каждом мускуле его сухого, длинного тела. И другое пугало. Ладно, он умрет, но что останется?.. Детей нет, а