Глыбухинский леший [Дмитрий Иванович Ерёмин] (fb2) читать постранично, страница - 2

в слепом, тяжком ужасе на предательской водопойной тропе.

Так он то рвался вперед и назад, то почти повисал на проволочной петле, уже ничего не чувствуя, кроме тупой смертной боли, с выпученными от удушья глазами, с вывалившимся изо рта языком — пока не рухнул без сил на землю.

2

Девяностолетнего деда Онисима провожали в дальнюю дорогу всей семьей.

К моторке, нагруженной необходимыми старику вещами, первыми вышли — его старший сын Адриан, секретарь партийного бюро совхоза, седой и крупный, выше отца на две головы, жена Адриана Настя и их неженатый сын Виктор. Вслед за ними из другого подъезда двухэтажного бревенчатого дома заспешил младший сын Онисима Алексей с женой Антониной и маленьким Борькой. Обгоняя их, побежали к реке и другие Зуевы: только что окончившая десятилетку внучка Соня, правнучки — Катенька и Еленка.

Последним поплелся к реке старый приятель Онисима, сгорбленный Фрол Тавров.

Из-за реки, где черной стеной поднималась к небу уже тронутая увяданием тайга, только что выкатилось розово светящееся августовское солнце. Будто разбуженный и гонимый им, с невидимых отсюда далеких вершин Северного Урала легко сорвался ветер и начал старательно продувать наполненный сонной влагой речной коридор, в зарослях которого летом скапливались полчища ненасытного гнуса.

Утро обещало теплый, погожий день. Вершины елей и сосен ровно и басовито гудели над быстрой, чистой рекой, как будто в их кронах, как в скрытых от глаз ульях, роились дружные семьи пчел. Возле конторы совхоза, в дальнем краю поселка, из черного горла репродуктора лилась бойкая музыка. На севере, торопясь в Воркуту, просвистел далекий поезд. Свист его был чуть слышен, но каждый из стоявших на берегу легко выделил его из других привычных здесь звуков.

День был воскресный, свободный от всех забот, поэтому проводы деда казались младшим из Зуевых началом большого праздника. Зато старшие были обеспокоены, недовольны. Они, особенно Настя, все еще пытались отговорить упрямого старика от поездки в заброшенную всеми Глыбуху, не рисковать на старости лет.

— Ну, куда ты собрался, скажи на милость? Изба там пять лет не топилась. Да и дров небось нет: Яков Долбанов давным-давно их пожег… чего будешь делать? — грудным густым голосом, одновременно сердито и ласково говорила Настасья хилому свекру. — Али дома тут плохо? Сидел бы себе в тепле да в уходе. Слушал бы радио… вон, поет! Либо в квартире, либо в садике на раскладухе дремал. А то вон с дедом Фролом поговорил бы о том, о сем, не морочил бы головы людям своими выдумками. Небось за те годы, кои мы тут, в Глыбухе все обветшало. Изба возьмет да ночью тебя и придавит. Или простудишься, не ровен час…

По-мужски коренастая, сильная, с добрым круглым лицом спокойного, работящего человека, она как милую сердцу куклу придирчиво оглядывала и повертывала к себе то одним, то другим боком тепло одетого свекра: на все ли пуговицы застегнута телогрейка? Не забыл ли он взять запасной платок? Хороша ли ему обновка — непромокаемый плащ, купленный Адрианом во время недавней поездки на совещание в район?

Нет, все хорошо, все взято и ничего не забыто. Обряжен старик добротно. И улыбается, дурачок. Доволен. Всю жизнь ничего-то ему не нужно, никакого добра не нажил: жив, сыт, ребята растут, хлеб на столе — и ладно. Божье дитя!..

Настасья нежно, по-матерински оглаживала Онисиму острые плечи, а он молча щерил в счастливой улыбке сухой, щербатенький рот, оглядывал всех по очереди ясными светленькими глазами, с привычной покорностью принимая не только заботы, но и упреки доброй снохи.

В душе он легко соглашался с ней: что говорить, все это верно. На новом месте, в совхозе «Таежный маяк», в трехкомнатной Адриановой квартире жить хорошо. Здесь нечего думать о том, к примеру, как с утра откопаться зимой после вьюжного снегопада, когда, бывало, по самые крыши буран заметал их избу в Глыбухе. Не думай и о дровах, о воде: все это есть тут само собой. Не беспокойся о керосине: совхоз дает электричество… любота!

А в старой Глыбухе? Бывало, сколько сушин надо натаскать из тайги за лето, чтобы осенью да зимой не замерзнуть. Пока их распилишь, расколешь, полешки уложишь поближе к избе — руки отвалятся от натуги. За водой приходилось ходить зимой к полынье, которую, если не доглядишь, в одночасье мороз затянет. Тропа вилась по крутому речному берегу криво, узка была да еще и осклизнет, — сколько на ней пота прольешь, пока наполнишь кадушку. А коли баня, раздумывал дед, тут и совсем с ног валишься, только паром и отходился…

В новом-то доме, у Адриана и Насти, колонку нагрел, намылся и будь здоров! Сиди потом да чаевничай с брусничным или черничным вареньем. Отсюда Глыбуха теперь все чаще кажется сном: уж есть ли она? Была ли? Может, так это — показалась да и пропала? В лесной глухомани, вдали от людей, лешаками век свой там жили. Ни радио, ни газет. С сохатыми да медведями наравне…

— Так нет же, лезешь туда…