Волны подобны годичным кольцам
после первой капли
окружают исходную точку
под нависшими тучами
в свободном падении
прошлое преломляется на свету
как пыльное воспоминание
с окна утренняя роса
испаряется улетучивается
побочные эффекты
пульсируют в кровотоке
когда поверхностное натяжение
нарушается
доплеровские звуки сердца
в пути к другому морю времени
мозаика: силуэт матери
на глиняном кувшине
в музее что вбирает каждую каплю
из зияющих в небо отверстий
она клонирует давний сон одного ее лопатки
китайца
бабочка в остатках куколки осколки языка с подрезанными
крыльями
влетает в открытое окно как две каменные скрижали
на мониторе разбитые тяжестью слов
веки смежились кумранские свитки развернуты
окутанная под рентгеновским взглядом
гадающим
экранным коконом по темным фигурам
в ожидании приговора томографической каллиграфии
она очнется с оттиском сна где мозг подобен бабочке
зеркально обращенными буквами уносящей мысли
клавиатуры на лбу к еще не существующим историям
снегопад — это было
будто ты в круге света
А за спиной — облака в небе
за ладонями — глубь дней, и
она засыпала, склонившись к лампе
всю ту осень и зиму. И вкус
языка во рту. Быть ребенком, быть маленькой
И круг света: снег, снег
между зеленью и синевой, там
там, может, Бог
в первый раз: снег
со стороны острова в тумане
женщины идут домой
прижимая к груди руки
Сердце на осколки — зеркалом
и против ветра
в черной коже:
между зеленью и синевой я вижу Бога
Руки прорастают из земли
руки — будто крылья мошкары. Напев
звездной прядью
опадает
в море
Грудь зеленая холма
Бабочек полет и синь
не свеча
но облак света облак
тьмы
будто — свет что не проводит грани
между тьмой и светом
что в душе хоть не душа она
в той ночи имя которой день и ночь
и которая ни ночь ни день
мысль какую и нельзя помыслить
вид какой от века не увидишь
протяженность что не протяженность
море и небо
что вовек пребудут
и есть
то что есть
лбом прильну к стволу сливы в саду: и я неподвижна
тоже
шершава кора, лесная опушка, на той стороне
поляны, мы
пропадаем, между стволами берёз, и клёнов,
лип, осин
птицы взлетают стаей, кружат, поднялись, города
разом
руки раскрыв
запрокинули головы, плещет крыльями небо,
клокотание
в глотках, хуже нет
черных стай, лиц, ртов, раззявленных в
облака
кора, листва, шелест, можно сомкнуть глаза,
губы, скоро зима, осень,
и никто не узнает, что я здесь была, словно вот-вот
лишь
обрыв, шторм прямо в грудь
шторм прямо по темени, лента газона, красиво
деревья рассажены, сильна ли буря неважно,
и молода ли, я, вопрошаю, что же толкает меня
из мира в мир
1
однажды во сне: планет больше нет. нам простили
вину. отпустили. бурая дымка
в глазах. мы говорим мир. а думаем земля. горизонт.
гравитация.
горный хребет. ливень. ледник. море в привычном
изгибе. мы чувствуем величину когда
закрыты глаза. одна эта пуля. врезалась в кости. в
ночи
в походах по магазинам. лае собак. любви. и вода
потечёт. по горам. по щекам.
по древесным стволам. неотделимым от миллиардов
лет. от клеток. и крика.
2
стройка у потока видна из долины ночью.
погрузчики. свежеразбитые камни
масштабы огромны. траншея. сизый отблеск бетона
выходим из машины. у катастрофы нет особого
голоса. она как вчера и
завтра. словно разверзлась земля. и ты отпустил
меня.
окно кухни
глядит на дорогу и фьорд
в окне отражается мамина мама
йойк тянет мамина мама
тихо поет она йойк
и кивает
мамина мама поет дорогу и фьорд
под горой, в Буорреса́рку,
у окна на дорогу и фьорд
мы сидим — мамина мама и я
ощущаем — колышется пол
шепчет в доме пучина к эа́дни,
вижу я ту, у которой мое лицо
гаи́бми, я ношу твое имя
окно кухни
глядит на дорогу и фьорд
в окне отражается мамина мама
толковал барабанную дробь,
что вбирала всё меж звуком и тишью
когда верх был внизу, низ — вверху
и вода текла в две стороны
и на мыслимое и немыслимое
небеса были разделены
земля средь созвездий плыла
вокруг солнца в кайме темноты
пел он, что слышал
пел и помнил то, что забылось
I
мать подбросила
мертвую птицу с криком:
«Лети! Лети!»
и глядела,
на море без стай,
на лежащие лодки
мать заплутала
среди трав, среди клевера
не различала прилив и отлив
день и ночь
жизнь выживать
II
год за годом домой возвращаются птицы
с прошлой осени зерна лежат на земле
они станут им пищей
на столе между мамой и мной
лаиби, что мы преломляем
а вина в доме нет
и расскажет она про полет птичьих стай
крики стай, что, тоскуя, ждала
только кожа да кости остались
она закрывает глаза
и говорит: день и ночь не различают
живых и мертвых
Ночью шел дождь.
Октябрь, хотя точно не помню.
Улицы, фабричный корпус. Сердце
молчит, обернуто грудной клеткой.
Встречаю ее
в библиотеке, в трамвае,
где только не:
выпить по бокалу, заняться любовью,
заснуть.
А больше ничего и не нужно.
Куда вели они, эти деревья, что тронулись в путь,
эта равнина —
белизной отливая, порой — красным, куда вели они,
эти лошади в пламени, эта легенда
о скорби граната.
Назад, к ничтожеству толп,
потоп в стиральной машине.
«Für eine Zeit ohne Angst»
[3], рыцарь,
или хоть раз — туфли сними и босиком.
Дом лосося пребывает там, где и был.
Озеро, что было морем,
и вновь стало озером,
омывает медовый берег.
Дом лосося — подобен цыганской кибитке:
светится изнутри. Небо в тачке.
То, что мы называли богами, стало
прялкой, топором, трубкой-носогрейкой.
Бабочек сдуло ветром
в летней ночи — это ночь равноденствия,
луна одиноко катит возок свой,
полный безумных пчел.
Дом лосося пребывает там, где и был.
Птичий клин плугом
взрезает небесную пашню,
скоро высеют в борозды — звезды.
Милая белочка, ты меня слышишь, ты понимаешь
о чем я, когда говорю с тобой, видишь я подни —
маю тебя, мы вдвоем переходим площадь чтобы
похоронить тебя в ямке, где земля темна и мягка,
слышишь жужжание насекомых, порыв ветра;
а вечность? Что это — вечность? Может, просто
тень самолета вверху, редкий дождь. Понимаешь:
я думаю о тебе, думаю, что тебя не отыщешь, не
отыщешь в ком-то другом; ты неповторима, как
все мы неповторимы. Я, например, думаю, я отец,
думаю, я сын.
На фотографии я, (всю зиму) пролежав между страницами
La Plurality des mondes
[5] Льюиса, был тобой в версии 2.5 и
с собакой шел по лужайке изрытой, как луна — кратерами:
с тех пор впервые взяв машину, чтобы поехать в чужой город,
я поймал себя на мысли: эти снежинки, это серое небо
принадлежат одному и тому же сну, похожему детству,
похожему образу жизни и, может статься, даже похожей
старости… если время соизволит и дальше превращать нас в
развалины. На мгновение отблеск на ветровом стекле
напомнил мне то, что мы называли откровением (вагон,
блестящий плод), так что я подумал: можно было бы
проспать всю вечность, вдвоем, в теплом свете заката.
Не убивай альбатроса
дай ему умереть на ветру
альбатрос над океаном не ищет ветра, пусть он умрет,
паря
Застрели альбатроса — на тебе он повиснет грузом
повиснет на шее и будет тянуть — вниз, вниз
это знают старые мореходы, они знают — это
приносит несчастья
застрели альбатроса — упадет на палубу и будет
тянуть — ниже, ниже
альбатрос должен умирать на ветру
словно ветер рыщет, направленье меняя, есть лишь
погоня за ветром
у альбатроса свой лоцман, что ведет его, птица может
умереть, паря на ветру,
может коснуться земли там, где полоска земли —
тоньше перышка
лишь альбатросу это дано, он свободен, свободен от
памяти
старым мореходам ведомо: если ветер направление
сменит, переполнится море
реки остановят свой бег, словно высохли русла
но Атлантика будет той же на карте в голове
альбатроса —
он простерся крестом над Атлантикой: всему свое
время
альбатрос — лишь в его это власти
Каково альбатроса прикончить —
альбатроса, которому лишь и дана власть над
стихией?
Прикончить, чтобы пустить на наживку для рыбы,
чтоб мотался
на леске за лодкой — расходный продукт для рыбалки.
Вопрос:
Когда в альбатросе альбатрос исчезает? Когда
альбатрос умирает не так, как он должен? Где начало
неправильной смерти? Когда пластик
попутал с едой, когда превратился в пожирателя
мусора?
Сколько метров пластика можно извлечь из кишок
альбатроса?
Вы видели эти кишки? Когда
стал он — помоечной птицей, грязеедом, что жрет то,
что его убивает?
Когда превратился он в мусорщика, что нарезает
круги
над океаном пластмассы, позабывши себя
он кружит и кружит, над Атлантикой, над
Атлантикой, над океаном?
Липовая златка, Lamprodila Rutilans
кто ж теперь упомнит, как тебя назвать
Листья, кроны, липы…
прибыль правит бал
блеск твоих надкрыльев
маленький козявк
мы уж позабыли — что с нас можно взять
Ты сидишь, козявка, липовой листвой
скрыта, умоляешь: нас не тронь, не тронь
Ты, кто под палубой, в трюме, кто заперт во тьме,
поднимаясь с колен, помни: взгляд — твой
инструмент; помни:
истинный горизонт связан с уровнем взгляда, встань
во весь рост
там, в трюме не забывай: едва капитан ступит на
сушу, нужно взять пеленг
угрозы, проблесковый маяк — его вспышка длится
чуть больше секунды,
меньше двух — эти вспышки: Flashing Light, Feu au
Éclats, Blitzfeuer;
расстоянье до них можно вычислить, зная скорость
звука в воде,
вспышки синхронны сирене, не перепутай,
тьма длится чуть меньше двух секунд: проблеск,
проблеск
используй мгновение тьмы
Не перепутай сигнал,
помни: оптическим сигналом времени может быть
град пуль,
люди, падающие на месте, когда в них стреляют из
башни, из дома напротив,
учел ли ты освещенность на окраине города?
Помни: в куске железа наведенный магнетизм —
нечто эфемерное,
как эфемерен ты, который в трюме, ты можешь
решить уклониться,
пожирая взглядом землю, землю, что дальше и
дальше
О всех землях, что исчезают из взгляда:
возьми пеленг опасности, засеки угол между ней и
местом где ты, одинок и покинут
помни, что ты обнаружишь себя на приблизительной
карте в старой книге,
на карте, где себя не разглядишь: тебя на ней нет,
эта карта того, кто нашел себя — но он больше не
существует —
это карта тьмы, что растет, тьмы, что больше и
больше: тьма
движет звезды, то карта, где — Альнилам, Альнитак и
разлетаются дальше и дальше друг от друга, и пояс
Ориона — все свободней
охотнику; это карта для
прокладки курса в отсутствии звезд
Эти безнадежные расстояния. Которые не могут
быть ни здесь ни там. Они виднеются
в своих владениях. Достают себя
оттуда и чернеют. Так
тучно. Только эти
последние дни
вернутся на свои места. Место можно
поменять. Но
никто этого не делает. И все
атомы могут меняться
местами друг с другом. И
всё остальное.
Душа одинока со своими слезами. В оболочке. Над
плотным оком. Где видна только четверть души.
Восьмая
часть или меньше. Оставаясь в скорлупе лица
перепонка.
Пламя спиртовки без огня. Она не горит. Она не
летает.
Она не лопается в ухе. Она выдавливается
тяжело. Она выгравирована в роговице, как шрам
в тонкой оболочке. Она почти не видна. Никому
и ничему не заметна.
И море вернуло мертвых. Которых туда бросали.
Но не
то, что было в них убито. Обезглавленные получили
свои головы и души. И те, кто отрубили руки друг
другу,
получили их обратно. Хватило и одной хворостинки,
чтобы
сжечь обманувшего их дьявола. И тот кто не был
записан в
книге жизни теперь навсегда. Вписан в нее.
1
«что собственно делать когда
надо простить того кто умер
если тот кому нужно прощение
должен сам подготовить такое место
где прощение возможно»
далеко-далеко плотные заросли пальма торчит наружу
дальше между скал рукотворное озерцо
собирать дождевую воду
и птицы снуют туда-сюда
хотя птицы конечно требуют уточнения:
преимущественно это грифы-индейки планируют
вниз
растопырив перья
точно пальцы
спрашивается
найдется ли тут пожива. Кто умирает?
Да ну, гиены.
А еще люди.
И вещи, божества
Кто-то раскрутил революцию
и все понеслось
пожалуй это центробежная сила
стала причиной
того что больше ничему не осталось места
в постоянно возрастающем
радиусе воздействия власти
у старшей сестры
не было выбора
только забрать обоих братьев в дом-развалюху
и стать им мамой
но тяжко выйти
и тяжко дышать
тридцать лет спустя
когда власть наконец наелась революции до отвала
они стали чужими
небывалой своей любовью
терзает старшая младших
остается ли мамой
превращается ли в сестру
когда старшая еще была младшей
бабушка часто держала ее на руках
сидя в кресле-качалке
чешуйчатом от облезлой краски
В восьмом часу вечера их накрывала тень от
огромного камня
А там и солнце садилось
Если было видно месяц
он стоял уже высоко
словно засветло успевал прокрасться наверх
и вот он уже там
а другой раз почти не виден
разве тонкой каемкой
и то не всегда
тогда в лесу становилось темно
но бабушка говорила:
«леса не бойся, зверей не бойся,
свет заметен только во мраке»
в доме-развалюхе:
старшая сестра сидит на кровати
кладет ладонь маленькому на лоб
капли дождя скользят по стеклу
собираясь в струи
младший утратил речь
забился под одеяло
только желтушное личико наружу
открывая рот
он не в силах издать ни звука
лишь птичий писк
сестра кусает хлеб
жует и жует
разжевывает для маленького
протягивает язык
точно щедрую руку
только сестра
помнила то что было прежде
чем дом-развалюха
рассказывала братьям
про огромный камень на подворье
там был мох на вершине
скользко, слишком скользко
хотела поделиться печалью:
на камень так никто и не забрался,
а теперь
он только память
старший сказал печально
с ним это обычное дело
говорит печально,
но не думает печально
думает печально,
но не понимает
просто говорит
не вдаваясь в детали
даже если дашь волю чувству ночь останется тихой
дымка утра идет в обмен на звуки клаксона
Да и в других домах
распускается смерть
белыми лепестками
деревья поднимают тяжелые смоквы
ветки тянутся в комнату через открытые окна
кто-то прижал листву к губам
лепесток к перу
иду домой из дома твоего
в рассветном марте
и замечаю, как улицы сближаясь
жмутся к ногам моим как будто
удивленно и ревниво
я останавливаюсь им даю пройти
и позволяю обнаженным холодным улицам
осторожно
засунуть свои руки внутрь меня
согреться в полумраке твоей спальни который
продолжает
окружать меня сияньем голубых звенящих звезд
и вырвались из тела твоего, когда мы
любили друг друга, и спрятавшись под одеялом
ты улыбалась из-под челки звездам которые
бледнели падая дугой сквозь темноту
и исчезали в моем теле
врезаясь в мою плоть
я знаю
мне не место здесь
я из другой эпохи
из времени, когда улицы были
серой водой, по которой наши формы
постоянно рвались к берегу
я оборачиваюсь
вспоминаю столики в кафе, где мы сидели
и ночи были так теплы
я верность сохранял дороге, по которой уходил
мне было так же далеко до звезд
как звездам до меня
Стихи публикуются с любезного разрешения автора.
я пересекал нил
держась рукой за фальшборт
но знаю
я из другой эпохи, из тех времён, когда ты
стучалась мне в окно
и мне казалось, что ты стоишь
исчезнув со мной рядом
по обе стороны от тела твоего
расходились бесконечные дороги сплетясь вновь
на другом конце света
я думаю тебя
как думают о человеке, что всю ночь не спал
и охранял растущий одиноко цветок
я думаю тебя как думают о том
кто слишком много ждал от смерти
не осмелится никто ударом ее выбить из твоих
объятий
Мои главные годы
да и прочее прошлое
только с виду далеко
на самом деле оно под боком
может запросто взять меня под руку стоит уснуть
и тотчас все тяжелое и ненужное
меня отпустит
в такую ночь как вот эта я свободен
волен выдумать для себя любую дорогу
не стану лгать
я вешу все меньше и меньше
я уже почти парю над землей
и ускользаю из бытия
словно я
отломил себе перышко от одеяния мертвых
и все постиг
долго держа его в пальцах
выучился им пользоваться
и усвоил что и к чему
моя жизнь
была — светозарный замок
неприступный неуязвимый он застил небо
но еще ребенком
еще не умея ни читать ни писать
я понял секрет
можно встать на пригорке в полумиле от дома
обернуться прищуриться
и тогда его стены и башни
уместятся между большим и указательным пальцем
я сжимал их медленно-медленно
и раздавливал словно пурпурную ягоду
даже теперь все еще слышу тот звук
чувствую как сок течет по запястью
ощущаю как перекатывается косточка
туда-сюда между большим и указательным пальцем
А может ее история — исповедь
предельность
обязанность (любого людского сердца)
Однажды исполнятся все эти дни
с их обстоятельствами, а дальше
за мигом сострадания
неприступные области
тихие, альтернативно темные области
она уже не будет мамой
а у нас будут проблемы
например как помнить и как забывать
Став образом она станет образом
а у меня каждый образ
разный / раньше был только один
Солдаты знали, что им умирать
а мне казалось я знаю другое
на меня она так уже не посмотрит
бывает, что-то кончается что-то из ничего
вот думаю, чье оно / только это и помогает
А в другом месте я говорю:
сколькими из них я перебывала
или пребываю в ком-то из них
неразделимо
Я стояла одна и говорила:
вот мы стоим одни
через двадцать минут над горой появится солнце
ты не вправе не раскаяться
в собственной что называется смерти
Разные войны носят разные имена
кто позабудет своих детей
будет плакать от одиночества
Мы уже совсем близко и видимо ближе нельзя
Когда все уже сказано,
когда все вопросы в мире
взвешены, измерены и сочтены,
когда взгляды уже встретились,
когда руки соприкоснулись,
знаменуя важность момента,
— всегда приходит какая-то женщина,
чтобы убрать со стола,
подмести, распахнуть окно,
чтобы выгнать сигарный дым.
Ничего не скажу я тебе
об этой стране.
Я не слагаю патриотических песен
о водопадах, гейзерах и пещерах,
о коровах и овцах,
о героической борьбе
и суровом климате.
Нет… Но встань-ка рядом со мной
в темноте. Вдохни глубоко,
почувствуй её теченье,
а после скажи:
Здесь мой дом.
Мой сын не знает, кто такой
Гуннар из Хлидаренди,
а с Суперменом они приятели
и мой сын мечтает
когда-нибудь одолеть всех злодеев —
как Супермен.
У моего сына
только одно желание:
жить в магазине игрушек,
а может, в лавке сластей.
Он хочет все в мире игрушки,
а потом стать разведчиком,
и чтоб в пятнадцать лет иметь мотоцикл,
а в семнадцать — автомобиль.
Мне надо как-нибудь рассказать сыну
про Гуннара из Хлидаренди.
4 этаж, Д
Никаких почтовых ящиков
Почтальонов
Марок мохового цвета
Облизанных языком
На краю цивилизованного мира
Досюда добираются лишь птицы
Которые сбились с пути
Заблудшие души
В поисках дороги
Тропинок примятой травы
Колеи
Вех на пути
Меток
Дагрун стоит
На балконе и видит
Край земли
Голова закружилась
Ноги скользят
Как по скользкой
Лепешке
С толстым слоем масла
Видит: показалась
Веха на заре
Меж камней письмо
Полно земли камней
Их можно раскладывать
Чтоб составлять
Какие угодно слова
6 этаж А
Иоуну хочется
В погреб с картошкой
Тридцать лет назад
На то место, где сейчас Крингла
Вновь
Почувствовать запах
Пол земляной
Увидеть желтую штору
Дождь и бесконечную
Картофельную ботву
Только что видел, как за кухонным окном
Пронеслось что-то большое
Словно проросшая картофелина
Которую бросают в землю
Холодную мягкую землю
Выбежал в коридор
Ощутил
В лифте запах земли во рту
Привкус крови выругался
Выбежал из лифта на первом этаже
И узнал, что Сигги уехал
Йоуну просто хочется
Прочь отсюда
В погреб
Найти укрытье от земляной
Бури в стакане воды
С мухами-верблюдками
На подоконнике
7 этаж, Е
Новое солнце
Утро на востоке
Ворон на крыше
Дома номер 1
Улетает
К бензоколонке
Чайки ищут поют
Скворца передразнивают
Возятся
Храпнкель наблюдает за солнцем
И за птицами
В апреле
Солнце с запада
Вечером
Бросает лучи на дом напротив
И на горы
Вдали
Эта гора — Акрафетль
Или Скардсхейди?
Вороны добывают корм
На соседнем балконе
У Торгейра из квартиры «Ф»,
А Храпнкель обожает воронов
И недавно их родич
подлетал к окну
Храпнкелю не важно,
Откуда дуют ветры
Здесь стороны света
Замкнулись в круг
Стихи взяты из книги «Серп», написанной от лица мальчика Эндре, росшего на хуторе в Западной Норвегии в XIX в.
Автор употребляет в стихах саамские слова: эа́дни — мать; гаибми — тёзка; лаиби — хлеб; маттабиегга — южный ветер; бие́гга — ветер.
.), — строка из стихотворения немецкого поэта Иоганнеса Бобровского (1917–1965).
Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна (Лк. 2:4–5)
«О множественности миров» (1986) — трактат американского философа Дэвида Келлета Льюиса. По Льюису, существует множество миров, они не связаны друг с другом ни пространственно-временными, ни причинно-следственными отношениями, и нет возможности, которая не была бы в одном из этих миров реализована.
Перевод выполнен в резиденции «Литература без границ» (Озолниеки, Латвия) в рамках гранта Шведского совета и Шведской академии на проведение международного поэтического фестиваля в Риге.
Последние комментарии
23 часов 4 минут назад
1 день 9 часов назад
1 день 21 часов назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 6 часов назад
2 дней 7 часов назад