скалы в тесном заливе.
Пустившись в обратный путь через эти водопады, я бы нахлебалась воды до полусмерти, да и не было в том нужды; но тем охотнее я поспешила под кров хибарки, которую Мурдо называл своим домом: пока снаружи завывал ветер и ливень хлестал сквозь сгустившийся мрак, было особенно приятно устроиться близ уютного торфяного огня и наблюдать, как старик хлопочет с заваркой — довольный, что ему все-таки представился случай напоить меня чаем.
И вдруг улыбка сбежала с его лица.
— Слыхали? — воскликнул он, озираясь.
— Что это было? — спросила я в ответ, потому что за миг до того действительно услышала какой-то протяжный крик, но про себя подумала, что это, верно, баклан сражается где-то там, наверху, с волнами ветра.
Мурдо молчал, и я переспросила — верно ли я поняла, что это птица.
— А то ж, он и как птица бывает. Бывает и птица, и тюлень, а то и морская зверюга непонятная — лезет на берег и грюкает, вроде как лодка, когда ее по камням тащишь. Но как досюда доберется и в дверь войдет, тут уж он всегда одинаковый. Высокий такой, и красавец, глаз не отвести, а руки под плащом прячет — белый плащ на нем всегда, — и босой идет, а под ногами огонь так и клубится, яркий, да холодный, и на голове — хохол, навроде птичьего.
Я невольно посмотрела на дверь, но там никого не было.
— Скажи-ка, Мурдо, а хохол у него из перьев? — спросила я, припомнив старую сказку о посланце Сокрытого народа, которого можно узнать по хохолку из кукушечьих перьев на голове.
— Не-а, — ответил старик. — Не из перьев. А такой, вроде как белая пушица на ветру, только с голубинкой.
— И что он тебе говорит?
— Говорит-то все по-нашенски, на добром гэльском, да только старые словечки вставляет, а я их позабыл. Вот матушка моей матушки была мудрая женщина — от нее-то я их и слыхал, когда она выходила поговорить при луне с этими самыми, которые с ней разговаривали.
— А что говорит-то?
— Да у него редко бывает, чего сказать. Так, сидит и на огонь смотрит, долго-долго, а потом улыбнется и пойдет себе.
— А кто он такой, по-твоему?
— Ну, я сперва подумал, может статься, это мистер Макалистер, что на день святой Бригитты утоп, — священник с Уседера на Харрисе; я слыхал, он рослый был и собой хорош. Ученый был человек, и добрый, и в обхождении любезный. Вот я и спросил этого, когда он на второй раз пришел, уж не мистер ли он Макалистер. Он сказал, нет, и посмеялся маленько, а потом и говорит, кости, мол, того доброго человека лежат в глубоком затоне за тремя излучинами, далёко в море, в семи плывках тюленя от Элан-Меалисты — островка в тени Гриомавала, что на Льюисе
[5].
— И тут, — продолжал Мурдо, — я и спросил его, откуда ему это знать. А он мне: «А тебе откуда знать, что ты — человек и что имя, которое ты носишь, и есть твое имя?» Ну, тут уж и я посмеялся и говорю, мол, знаю, не знаю, а сказать могу — и это уж всяко больше, чем он сам о себе сказать может. Повадка-то у него нечеловечья была, а имя свое он ежели и носил, то уж, верно, в кармане.
— Тут он взял и до меня дотронулся, и от того на меня разом
ашлинг[6] нашел. Вижу, торф в очаге тлеет красным, — а однако же знаю, что я не здесь, а в море, и ветер как погонит волну, да как подымет и снова бросит… Тут большой поморник летит: увидал мое имя — а оно на воде плавало, точно дохлая рыбина; нырнул, ухватил его да проглотил — и поминай как звали. Опамятовался я, смотрю — так и сижу на скамеечке у огня, а рядом никого. Да только дверь нараспашку, и приступка мокрая, хоть и не было дождя, и в доме душно так, сыро, и соленым пахнет. Точно волна прошлась, вот как.
Некоторое время я сидела молча, слушая стоны ветра и дробный перестук дождя. Потом спросила:
— Но послушай, Мурдо, может это все тебе просто привиделось? Откуда ты знаешь, что это было взаправду?
— А оттуда, что я еще кое-что увидел, когда он меня тронул.
— И что же?
— Такое, что мне до сих пор страшно, — признался старик. — Руки у него были как вода. Смотрю, а между косточек в руке морская трава плавает. Тут я и понял, что это
морар-мара, господин моря
[7].
— А после того раза ты его еще видел?
— Да.
— А он еще что-нибудь сказал тебе?
— Сказал, сказал. Сначала долго сидел, смотрел в огонь, а потом как спросит: «Мурдо, тебе сколько лет?» Ну, я ему сказал, сколько. Мол, на Сретение восемьдесят стукнет. А он мне в ответ: «У тебя сердце чистое. Будет тебе три раза по восемьдесят лет веселья и юности, прежде чем уснешь долгим сном. Истинно говорю. А исполнится, когда дикие гуси опять полетят на север». На этом встал и ушел. А над морем туман висел и подымался потихоньку наверх, на скалы. Туда он и ушел, а я потом услыхал, как он там швыряет валуны и бьет их друг о друга. И кричит в тумане: «Вот они, царства мира!» И больше уж я его не видел: с того дня — ни разочка. Вот и все,
бан морар[8].
Было это
Последние комментарии
25 минут 56 секунд назад
29 минут 48 секунд назад
30 минут 16 секунд назад
37 минут 54 секунд назад
39 минут 35 секунд назад
40 минут 19 секунд назад