Птицы белые и черные [Эдуард Яковлевич Володарский] (fb2) читать постранично, страница - 174

офицером. Мундир на офицере горит.

Стучат колеса мимо стрелки. Быстрее и быстрее.

Пули выбивают щепу из деревянной дверцы рядом с Лазаревым. Лазарев съеживается на ступеньке.

Падает, кувыркаясь, по лестнице, потом падает в снег, шипит, как раскаленный утюг, пулемет.

Лазарев, скорчившись, сползает по лестнице. Он видит… окутанный облаками пара паровоз, состав которого вырывается из узкой горловины станции и теперь уходит вдаль, набирая скорость.

Лазарев секунду стоит качаясь, потом тяжело бежит по рельсам. Пули опять попадают в него. Он бежит, уже смертельно раненный, на почти негнущихся ногах.

Перепачканное сажей лицо бегущего Лазарева закрывает экран.

Лазарев делает несколько последних шагов и падает вперед на камеру, открывая за собой охваченную огнем станцию, затянутую клубами дыма, и пустые, ускользающие вдаль рельсы и небо в мареве пожара.

Солнце. Весна. Яркие солнечные лучи отражаются в большой медной трубе. В грузовике везут инструменты военного духового оркестра. Беспрерывно летят самолеты. Идут танки, пушки, грузовики. Бесконечная колонна войск. «На Берлин. На Берлин». Обгоняя колонну, мчится «виллис» с офицерами. «Виллис» едет, разбрызгивая весенние лужи. Перед «виллисом», неловко развернувшись и перекрыв часть шоссе, стоит застрявший грузовик. Его колесо засело в воронке на дороге, несколько солдат суетятся вокруг грузовика. Подкладывают под колесо доски и ветки.

— Растяпы! — кричит полковник, привстав на переднем сиденье. Полковник совсем молод и, очевидно, поэтому кричит больше чем нужно.

— Левее надо было брать… Кто старший?

Один из людей у грузовика оборачивается. Это Локотков. Худой, в выгоревшей гимнастерке, с помятыми капитанскими погонами. На груди у него ордена, медали.

— Елки-палки! — орет полковник. — Локотков, ты?

Он выпрыгивает из «виллиса», подбегает к Ивану Егорычу.

— Ну, что смотришь? Не признаешь? Большаков я, Гена Большаков, лейтенант!

— Не признаю, товарищ полковник.

— Ты нас в сорок первом под Галаховкой из окружения выводил… в августе…

— Многих выводил, товарищ полковник, — вежливо, даже как будто виновато говорит Локотков. — Всех не упомнишь.

— Ах, Иван Егорыч! Золото ты мое! — Полковник обнимает Локоткова, тискает его своими ручищами. — Я ж тебя всю войну вспоминал, искал… Дай поцелую!

Они обнялись. Потом полковник отступает на шаг, оглядывает Локоткова.

— А ты чего это только в капитанах?

— Не дослужился, значит, — улыбается Локотков. — Зато наша артиллерия по Берлину бьет. Я на это вполне согласный.

Медленно подъезжает «виллис» полковника.

— Товарищ полковник! Давайте, христа ради, опаздываем, — плачущим голосом кричит офицер из машины.

— Вот что, — говорит полковник. — Я про тебя маршалу напишу. Как ты нас выводил. Сколько народу спас…

— Товарищ полковник! — снова зовут из «виллиса».

Полковник бежит к машине.

Полковник садится.

— Напишу! Маршалу напишу! — кричит он, проезжая мимо Локоткова.

Иван Егорыч стоит на дороге. Смотрит вслед «виллису». Потом идет к своему грузовику, вокруг которого по-прежнему копошатся солдаты. Берется за кузов.

— А ну, давай, други-товарищи, — говорит он. — Раз-два, взяли! Еще раз! Е-еще взяли!

Мокрое от пота лицо Локоткова, который толкает грузовик:

— И-и-раз! И-и-взяли! И-и-и-разом! И-и-и-взяли!