Открытие секунды [Георгий Иосифович Гуревич] (fb2) читать постранично, страница - 2

всегда требуют неопровержимые доказательства.

Не пробил, но идея застряла в умах. Стало известно, что есть такая дерзкая мысль, надо подтвердить ее опытом.

И опытом подтвердили ее искусные экспериментаторы, люди с воображением конструктора, тонкими пальцами ювелира и терпением вола.

Методика была создана, за нее ухватились другие экспериментаторы, и открытия посыпались, как из рога изобилия. Их надо было осмыслить. Явилась школа теоретиков. Глава школы — мудрый, вдумчивый, прозорливый, чуткий к чужому таланту… и молодые, дерзкие, нетерпеливые и самонадеянные таланты. Последний из них был самым талантливым, он и завершил, разобрался во всех тонкостях, в которых прежде никто не мог разобраться.

Тогда-то Дмитрий Гурьянов и произнес свое знаменитое: «Будет и город…»

Кажется, вот он — город.

В ночной темноте под колесами ослепительно-желтое «Т».

Дмитрий Гурьянов…

Пришло время, и в магазинах Америки появилась книга «Храм Кроноса облицован». Она свидетельствовала: да, темпорология выстроена и отделана окончательно. И в эти самые дни на другом конце света, в другом полушарии, в Академгородке, что возле Новосибирска, в кабинет директора одного из институтов вошел стройный и подтянутый мужчина среднего, возраста с остроконечной черной бородкой.

— Ну, поздравляю, поздравляю, — сказал директор, вертя в руках нарядный диплом доктора наук. — Читал твой реферат, читал. И защиту слушал по теме. Значит, к нам опять? На прежнее место — на сверхпроводники?

— Естественно, — кивнул чернобородый.

— А у меня другое предложение. — Директор все еще вертел диплом, явно смущенный. — Мы создаем лабораторию темпорологии. Дело новое, неизученное. Есть возможность наткнуться на что-либо невероятное. Ты не взялся бы?

— То есть ты не хочешь смещать моего заместителя? — догадался чернобородый.

— И это есть, — признался директор. — Но главное: интересы дела. Твой зам — добротный продолжатель. А ты хорош как зачинатель. Темпорология — пустое место в науке, терра инкогнита.

— Ну, не такая уж инкогнита, — пожал плечами доктор. — Теория отработана, опыты поставлены. Перепроверять? А это очень нужно?

— Никому не нужно, — тут же согласился директор. — Вот и предложи новое направление. Подожди, не говори «нет» из упрямства. Сейчас я еду в Гималаи, подышать качественным воздухом, через месяц вернусь и выслушаю соображения. Даже если откажешься от темпорологии, соображения представь.

Впоследствии Гурьянов говорил, что судьбу его решил гималайский отпуск директора. Если бы на раздумье дали три дня, Гурьянов ответил бы категорическим отказом, поискал бы другую работу по сверхпроводникам. Но месяц пришлось думать о темпорологии, и соображения появились. Сложился план работ, и неудержимо захотелось этот план выполнить.

Дмитрий Алексеевич Гурьянов умер не так давно. Еще живы многие из его соратников. Одного из них я спросил:

— Что было главным в характере Гурьянова?

— Главным? — Мой собеседник задумался. Главным было уменье видеть главное. Представьте себе: идет обсуждение. Десяток выступающих, десятки соображений, советов, протестов и просто словес. Ведь каждый смотрит со своей колокольни, о своем отделе печется, Иной раз о важном говорят между прочим, о пустом — многословно. И так тянет вступить в спор по пустякам. Гурьянов никогда не разменивался на мелочи. В самый центр бил… То же на работе. Приемные часы, каждый со своей заботой: у кого идея, новый принцип, а кто отпрашивается на день, тещу на дачу перевезти. У Дмитрия Алексеевича была идеальная точность: это решает секретарша, это — завхоз, а это — я сам. Насчет машины — к завхозу, с принципом — ко мне. Завтра с утра посидим, подумаем на свежую голову. С утра думать любил. На утро сам вызывал. А приемные часы — под вечер, чтобы не посетители расписание дня диктовали.

— Что было главным? — переспросила племянница Гурьянова. — Вкус к жизни, вот что главное. С увлечением жил, все делал с увлечением. Ел с аппетитом, кости грыз с хрустом, спал, как убитый, спорт выбирал головоломный: водные лыжи, горные лыжи. И танцевал так, что дух захватывало. Женщин любил, племянница зарделась. — Вообще любил людей. Самый интересный разговор для него был о людях: чем себя проявил? И сразу решал: «Этого я пристрою к делу».

Иные упрекали: «У вас, Дмитрий Алексеевич, утилитарное отношение к человеку. Люди для вас винтики».

Он только отмахивался:

— Винтики! Сказали тоже. Сказали бы еще, что актеры — винтики сцены. Да настоящий актер только на сцене и живет полновесно, только там горит, талант проявляя. Наш институт и есть сцена для научных талантов. Иной, конечно, не блещет, чадит, не сумел найти себя. Вот я и помогаю найти себя. И представьте…

Будущее куется в научных институтах, и поскольку будущее интересует всех, ученым частенько приходится принимать журналистов, объяснять им азы своего дела, чертить для профанов схемы. Но все журналисты отмечали, что Гурьянов