Красная лошадь на зеленых холмах [Роман Харисович Солнцев] (fb2) читать постранично, страница - 6

в тени еще не просыхала…

Скрипнула дверь сеней, и вышли бабушки. Лицо Алмаза посветлело, он снова чувствовал себя мальчишкой. Он любил их, и они любили его.

— Исенмесез, эбиляр! (Здравствуйте, бабушки!)

— Исенмне, уллыкаем… балакаем… алла бирса… — радостно что-то забормотали они, топчась на крыльце и ногами ища свои галоши для двора. — Здравствуй, внучек… ребеночек… даст бог…

Мамина мать была беловолосая, белотелая, очень толстая, на больших толстых ногах старуха в очках, вечно с переносицы спадающих на землю, привязанных ниткой к пуговице на груди, чтобы не потерялись. Получалось что-то вроде пенсне, о которых пишут в книгах, только нитка длинная, в метр, а то и два, это как когда. Бывает, запутается нитка, бабушка найти очки не может, расплачется, ничего не видит, кроме белого пятна — солнца… Звали мамину мать Эмина-апа, но чаще — Белая бабушка, Ак-апа. А у папы мать была сухонькая, маленькая, крючком согнутая старушка, у которой не выпало до сих пор ни одного зуба, на подбородке росли черные волоски, шея в сплошных, как у зонтика, складках. Она была желчная, с блестящими черными глазами, шустрая и злая. Но Алмаза и она любила как-то по-своему, хихикая, ворча, что вот он ходит босиком, или ногти стрижет вечером, когда нельзя, грех, или сидит, опершись подбородком на кулак, — нельзя, умрут родители, или еще что-нибудь она обнаруживала в повадках долговязого внука… Звали отцову мать Хабиба-апа, но чаще — Черная бабушка.

Они вечно ссорились, то по мелочам, а то всерьез — по религиозным вопросам, как правильно толковать какое-то место в коране или можно ли Гагарина считать святым… У маминой мамы болели ноги, и поэтому мальчишки приносили из лесу целые тазы муравьев, и в доме невозможно было жить — по столам, по полу, по стенам ползали рыжие, крохотные, меньше реснички, муравушки, у которых укус хуже пчелиного! Белая бабушка сидела, опустив ноги в тав и воротя нос от муравьиного духа, а они расползались, собирались на сахаре, возле меда, возле сладких пирогов… Черная бабушка сердилась ужасно на толстую старуху, стискивала зубы и воздевала к небу смуглые кулачки, сметала муравьишек с подоконников и столов на пол, давала своими чувяками, но толку было, конечно, немного. Сама она никогда ничем не болела, спала в запечье, как черт, пила чай бережливо, вприкуску, и желтые огрызки ее сахара можно было найти то за зеркалом на стене, то под крышкой радиоприемника…

Сегодня они заговорили сразу, как только Алмаз поздоровался с ними, сначала Черная, зоркая, а потом Белая бабушка:

— Ми-илый наш Алмазик… ой-ой, уезжает… Ой, какой вырос, надо будет его хорошенько накормить… (они были великие мастерицы по части пирогов).

При этом Черная бабушка смотрела на Алмаза, а Белая, не видя его и шаря у подола в поисках очков, обращалась к стойке крыльца и протягивала к нему руки; Черная старуха хихикала и шипела, издеваясь над бедной своей подругой… Потом они, толкая друг друга, как дети, бранясь и всхлипывая, искали свои кумганы, у одной — оловянный, у другой — красный латунный, и, подняв их, зашаркали через двор на зады… Сено вокруг старых ветел и рябин было скошено; сейчас оно в безветрии сохло и шуршало вдоль кукурузного поля…

Здесь раньше, на пригорке, тоже ветряная мельница стояла. Ее снесли и школу построили, говорят, даже старые доски пошли в ход. Так или иначе, в школе пахло мукой и гнилым зерном, ползало много белесых жучков…

Сквозь темные окна можно было увидеть классы, на досках остались нарисованные мелом чертики и бомбы, корабли и девочки с косичками… «Милая наша восьмилетка, — подумал Алмаз. — Прощай и ты!» Десять классов он собирался окончить в городе, где будет работать…

Вспугнув несколько коз в бурьяне, спустился в овраг… На песчаном дне, из-под выступающей из яра серой каменной глыбы, пробивался родничок, обложенный белыми камешками. Вокруг стояли белые гуси, плыли и лежали белые перышки.

Алмаз задумался.

Перед ним был обрыв. Перед ним была его родная земля — в разрезе. Чернозем, сухая белесая земля — что-то вроде торфа, потом глина, потом камни. Алмаз слышал, что на выходе этой белесой сухой трухи часто случаются пожары и тушить их невозможно — огонь уходит вглубь. И эта мысль об ушедшем в землю блуждающем огне взволновала его. Он карабкался вверх из оврага по трепке, выбитой копытами коз, и думал: «Вот это моя родина… Уеду отсюда — а когда сюда вернусь?.. Может, не придется… Вот бросит сейчас спичку, и уйдет в землю пожар, и пока я буду ездить, мотаться по белу свету, будет здесь под несколькими деревнями тлеть, и будут люди думать, кто же это поджег… а это сделал Алмаз, чтобы о нем помнили, потому что ведь и ему больно вдали от родины. Какие плохие мысли! Почему, почему иногда у человека такие плохие мысли? Я ведь не такой уж плохой, почему же у меня сейчас такая мысль родилась? Или это кто-то испытывает меня? Бога нет, это ясно. Кто же?!»

Алмаз глянул вправо-влево и, презрительно кривясь, сплюнул. «Не такую надо