Расплата [Харри Мулиш] (fb2) читать постранично, страница - 3

когда стемнело, на улицу въехала тележка с котлами, в сопровождении вооруженного полицейского. Карточки были прокомпостированы, в кастрюлю налили четыре половника водянистого супа, и на обратном пути ему удалось отхлебнуть немного теплой, кисловатой бурды. К счастью, скоро уже можно было ложиться спать. А во сне он всегда видел мир.

Все молчали. Снаружи тоже не доносилось ни звука. Война была всегда и всегда будет. Ни радио, ни телефона, ничего. Язычки пламени шелестели; иногда слышался мягкий хлопок. Завернувшись в шаль, сунув ноги в мешок, сшитый матерью из старой хозяйственной сумки, Антон читал статью в «Природе и технике» — на день рождения ему подарили подшивку журналов за 1938 год. «Письмо потомкам». На фотографии группа плотных американцев в жилетках смотрит вверх на огромную сверкающую гильзу в форме торпеды, которая висит над их головами и вот-вот будет опущена под землю на глубину 15 метров. Через 5000 лет потомки смогут вскрыть гильзу и получить представление об уровне цивилизации времен Всемирной выставки в Нью-Йорке. В гильзе из невероятно прочного медного сплава заключен цилиндр из огнеупорного стекла, заполненный сотнями предметов: микроархив, описывающий положение в науке, технике и искусстве, содержащий десять миллионов слов и тысячу изображений; газеты и каталоги; знаменитые романы и, конечно, Библия; «Отче Наш» на трехстах языках; послания великих людей и — документальные съемки чудовищной бомбежки Кантона японцами в 1937 году; семена; электрическая розетка; логарифмическая линейка и разные другие вещи — даже дамская шляпка (осенняя мода 1938 года). Все ведущие библиотеки и музеи мира получили документ, в котором указаны координаты этого места — залитой бетоном «шахты вечности», — чтобы в семидесятом столетии ее легче было найти. Но зачем, думал Антон, ждать до 6938 года? Неужели неинтересно было бы посмотреть на все это раньше?

— Папа, сколько это — пять тысяч лет назад?

— Ровно пять тысяч лет, — отвечал Стейнвейк, не отрываясь от книги.

— Это-то понятно. Но было ли тогда уже… я имею в виду…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, что люди, так же как теперь…

— …были цивилизованными?.. — подсказала мать.

— Да.

— Почему ты не даешь мальчику самому сформулировать? — Стейнвейк посмотрел на нее поверх очков и повернулся к Антону. — Цивилизация в те времена была в младенческом состоянии. В Египте и в Месопотамии. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что тут написано: через…

— Готово! — Петер разогнулся, отодвигая свои словари и грамматики. Он подал тетрадь отцу, а сам подошел к Антону. — Что ты читаешь?

— Ничего, — Антон прикрыл книгу грудью и скрещенными руками.

— Оставь, Тони, — сказала мать, отталкивая его назад.

— А он мне тоже никогда не дает заглядывать.

— Наврал, как навонял, Антон Муссерт, — сказал Петер.

В ответ Антон запел, зажимая нос:

— Молчать! — крикнул Стейнвейк и хлопнул ладонью по столу.

Антона звали так же, как лидера голландских фашистов Муссерта, и это служило постоянным поводом для издевок. Фашисты во время войны часто называли своих сыновей Антонами или Адольфами, иногда — даже Антон-Адольфами, и об этом можно было прочесть в торжественных объявлениях о рождении, осененных знаком волчьего капкана^[3] или рунами.

Позднее, встречая человека с таким именем (либо тех, кто называл себя Тон или Дольф), Антон прикидывал, не был ли тот рожден во время войны: такое совпадение, вне всякого сомнения, означало, что родители этого человека совершили в своей жизни грандиозную ошибку. Через десять или пятнадцать лет после войны имя Антон перестало вызывать неприятные ассоциации — кто же помнит это ничтожество Муссерта? С Адольфом, однако, ничего подобного не происходит. Проклятие с этого имени будет снято только тогда, когда вторая мировая война наконец станет прошлым; но для этого сперва придется пережить третью, которая разом покончит со всеми, в том числе и с Адольфами. Песенку, которую Антон спел в ответ, сегодня тоже не понять без объяснений: это гнусавый напев радиокомика, выступавшего под псевдонимом Невезучий Петер в те времена, когда еще можно было иметь радио. Но всего не объяснишь, тем более что и самому Антону многое сегодня непонятно.

— Поди, сядь со мной рядом, — сказал Стейнвейк Петеру, беря тетрадь. Он начал с выражением читать греческий перевод сына: — «Также и реки, от весенних дождей полноводны, вниз устремившие с гор дикую массу воды, происходящей из переполненных снегом истоков, смешаны в бурный поток, низвергаются в пропасть долины — и далеко в горах слышат их рев пастухи: так разносился гром и сражавшихся воинов крики…»^[4] Как это прекрасно, — сказал Стейнвейк, откидываясь на спинку стула и снимая очки.

— Чрезвычайно, — отозвался Петер. — Особенно если полтора часа провозишься с