Межледниковье [Олег Аркадьевич Тарутин] (fb2) читать постранично, страница - 89

воплотился, судить не мне. Хочу сказать, что на всем протяжении своих воспоминаний я старался, мыслями и чувствами, оставаться лишь в тех годах, в том времени, о котором шла речь, лишь в крайнем случае прибегая к минимально необходимым, на мой взгляд, комментариям из теперешнего настоящего. И никто из моих героев, оставленных мною в шестьде­сят пятом году, не знает своей судьбы (ни я). И Володя Брит не знает, что через два десятка с лишним лет напишет вот эти стихи: "Ранним утром с похмелья ловлю Влаж­ный воздух василеостровский... Ранних — я вас вовеки люблю, Ранний Уфлянд и ран­ний Горбовский! Ранний Ленька и ранний Олег! Все мы ранние, все молодые, Мы поем Городницкого "Снег" И горняцких своих эполет Драим буквы почти золотые. Ранний Рейн, ранний Бобышев, рань ленинградская! Ранний Голявкин!.. Не вернуть тот поте­рянный рай В Ленинграде моем ненаглядном... "

...Питерские поэты, друзья моей юности, всегдашняя моя любовь и гордость.

Есть такое геологическое понятие — эпоха орогенеза или горообразования. Это тот непредсказуемый созидательный период, когда усилием земных недр начинает неуклонно вздыматься горная страна, сминая и перекристаллизовывая исходные породы, изливаясь магмой, воздымается, претерпевая разломы, сбросы и надвиги, а поднявшись, стоит, единая всеми своими вершинами.

Есть другая эпоха — эпоха пенеплеа: разрушения, смыва и выравнивания. Но при любом выравнивании не обходится без "оттанцов", наподобие красноярских столбов или просто крепеньких шишей, пощаженных эрозией. Любому такому останцу, стол­бу или шишу вольно считать себя истинной вершиной, если только он предпочтет отвергнуть единственный критерий — высоту над уровнем моря, над "нулем кронш- тадского футштока", как говорят геодезисты.

(Применительно к культуре — теперь самый апогей этой эпохи, но не о том речь).

Питерские поэты, друзья моей юности, — вы вершины поднявшейся некогда гор­ной страны, и не вам завидовать удачливости нынешних шишей, и не вам мериться головами друг с другом.

И еще одно хочу сказать я напоследок (и движет мною преимущественно озада­ченность). После нескольких снисходительных печатных попыток критики затолкать меня сначала в "юмористы", затем — в "типично геологические поэты", она, эта кри­тика, перестала замечать меня вовсе.

На всем протяжении литературной работы я не имел о своем творчестве ни одно­го, сколько-нибудь серьезного высказывания. Книги мои раскупались быстро, в бу­кинистических магазинах мне их никогда не доводилось встречать, стало быть, кни­ги эти либо сдавались читателями непосредственно в макулатуру, либо все же оста­вались у них на полках. Я писал стихи — глухо, писал прозу — глухо, писал детские книги, фантастику, наконец, — глухо и глухо. Ни к одной "обойме", хвалимой крити­кой или поносимой ею, я никогда не бывал причислен.

Остается самоуверенно предположить, что ни к одной из литературных "обойм" я не подхожу, будучи боеприпасом сугубо несерийного калибра. Косвенным подтверждением этого самоуверенного предположения может послужить тот факт, что никогда в жизни, ни одному из собратьев-писателей я не завидовал.

Что же касается моего отношения к литературной известности, популярности или даже славе, то я не... (см. с. 2 данного "Межледниковья”. Представляя трудности, уготованные читателю в поисках этой страницы из начала мемуаров, я просто процитирую то, на что ссылаюсь. Это — изобретенный мной способ преодоления заведомой мемуарной лжи: "...способ из­бежать лжи существует очень простой: перед тем как соврать, поставь многоточие. Таким образом, последняя фраза в моих мемуарах, кончающаяся многоточием, и будет той фразой, за которой последовало бы неминуемое вранье".)

Март—июль 1998 г.