Нож великого летчика [Алексей Борисович Биргер] (fb2) читать постранично, страница - 3

допустим!

Но я отнесся к этому предупреждению довольно легкомысленно. Каникулы кончались в начале апреля, к двадцатому мая должен был завершиться учебный год, а там — три месяца летних каникул. Я рассчитывал, что к концу мая мои волосы ещё не станут вызывающе длинными, а там — три месяца летних каникул, и можно будет эти три месяца походить заросшим, наслаждаясь свободой и сходством с Джоном Ленноном и прочими великими рок-музыкантами, а к первому сентября, так уж и быть, постригусь, чтобы не нарываться на скандал в первый же день нового учебного года.

В общем, когда мы на весенние каникулы всей семьей поехали в Вильнюс, я и не думал стричься. В Вильнюсе мы собирались пробыть неделю, и жить у литовских друзей родителей.

Не буду рассказывать, как здорово мы провели время в Вильнюсе — это отдельная история. Вильнюс жил тогда намного свободней Москвы. Ну. и не всегда это бурление свободы было приятным для нас… Неважно. Главное — что там мне наконец купили джинсы. Они, конечно, были литовского производства, сделанные в полулегальном цеху, насколько я сейчас понимаю, но это были джинсы — и все ярлыки и наклейки у них были на английском и воспроизводили почти в точности оформление настоящих «вранглеров».

Мы просто зашли в большой комиссионный магазин — и увидели несколько полок с новенькими джинсами, из такой притягательно грубой и крупнозернистой темно-синей ткани, со всей медью заклепок и «молний»… Видно, кустари-умельцы сдавали свою продукцию в комиссионки — в «комки», как говорили тогда — чтобы их не замели ещё и за нелегальную торговлю, если уж заметут за нелегальный промысел.

Стоили эти джинсы сорок пять рублей, и такую сумму родители могли себе позволить. Поэтому в Москву я вернулся «оджинсенным», к величайшему моему счастью.

И, естественно, в первый же день после каникул я надел джинсы в школу, вместо положенных форменных брюк. Я как на крыльях летел, чтобы похвастаться перед одноклассниками. Потом уже, когда Женька пошла в первый класс и мне стали доверять водить её в школу, летать мне не удавалось, приходилось тащиться, подстраиваясь под темп моей сестры. Помнишь, Женька, как я ругался на тебя из-за этого. Но тогда Женьке было шесть лет, и в школу ей предстояло пойти лишь на следующий год.

Завуч, как всегда стояла в дверях и проверяла, все ли идут со сменной обувью. Это была «железная» дама старой советской закалки, с громовым голосом и со своими незыблемыми принципами, замшелыми как заброшенный и развалившийся колодец. Отсутствие сменной обуви они считала тягчайшим грехом. И кое-что другое тоже, как очень быстро выяснилось.

Я предъявил мешочек со сменной обувью и уже спокойно проходил дальше, когда услышал за спиной грозный оклик:

— Болдин!

Я обернулся.

— Это что у тебя такое? — вопросила завуч, указывая на мои ноги.

Все ребята, которые в этот момент проходили в двери или выходили из раздевалки, притихли и стали глазеть с жадным любопытством, в ожидании крупного скандала.

— Как что? Джинсы, — ответил я.

— Вот именно! Джинсы! — завуч начинала переходить на крик. — Не школьная форма, как положено, а эта дрянная… дрянная… безобразная… капиталистическая зараза! Как ты можешь, ты, советский школьник, являться в школу в… в этом! — скривив губы, проговорила она. И, естественно, обратила внимание на мою голову. — А это что такое? Я говорила тебе постричься в каникулы — а лохмы так и висят! Ты… нет, ты даже не хулиган, ты хуже, чем хулиган — ты провокатор! Ты думаешь, я допущу такой антисоветский вид? Давай сюда дневник!

Я покорно вручил ей дневник. Она достала красную шариковую ручку и написала в дневнике, изо всех сил вдавливая ручку в бумагу:

«Не допущен до занятий за вид, недостойный советского школьника. Прошу родителей зайти.»

— Вот! — она прямо-таки швырнула мне дневник. — Ступай прочь, и не появляйся в школе, пока не приведешь себя в порядок. И чтоб завтра же был кто-то из родителей!

Делать нечего, я побрел прочь, ошарашенный и убитый таким поворотом событий. Первой мыслью было вернуться домой, но домой идти совсем не хотелось. И я просто отправился гулять куда глаза глядят, не очень присматриваясь, куда я иду.

Очнулся я лишь на Рубцовской набережной. Я стоял, неподалеку от железнодорожного моста, и глазел на воду. Думал я об одном: вырвать из дневника страницу и пустить её в плавание бумажным корабликом, или нет. В конце концов, я решил страницу не вырывать. Ведь ничего дурного я не сделал, и родители сами разберутся, что наша завуч — кондовая тетка, которой лучше не перечить и пообещать ей, что со мной разберутся и меня накажут, но влететь мне не влетит. Во всяком случае, по крупному. Я отлично представлял, что мне скажет отец: «Сам виноват, не надо дураком быть и дразнить быков красной тряпкой. Вот за дурость тебя бы стоило наказать, чтобы впредь был умнее.» И на этом разговор закончится. Волосы, конечно, придется постричь — жалко, мечта походить летом «под хиппи» летит в тартарары.