Б. Лихарева «Камень» (1944), поначалу вроде бы довольно традиционное — о камне, «голом и синем, как лед», что «был нам постелью среди этих полярных широт», — буквально оживает на внутреннем противостоянии последних двустиший:
Все камень да камень.
Холодный и голый…
— Мы тверже, чем камень,
Молчи!
В те же годы С. Орлов написал пронзительные стихи о боевой машине, которой тяжелей, чем нам: «Мы люди, а она — стальная». А Григорий Люшнин в 1943 году, в концлагере Ней-Бранденбург, — о стремлении к свободе, достигающем такой силы, что «на решетке, сжав зубами, гайку ржавую верчу». И хотя с вышки смотрит часовой и даже «пули сыплет вниз», —
Есть ли сила в нем такая
Задержать меня — не знаю,
Я ведь гайку перегрыз.
Поэзия войны отразила нелегкую диалектику подвига. Отразила в разных интонациях, от пламенного монолога-клятвы до неторопливого раздумья…
Есть высшее из всех гражданских прав:
Во имя жизни встретить ветер боя
И, если нужно, смертью смерть поправ,
Найти в огне бессмертие героя.
(Е. Долматовский)
Об этом же — памятные всем дудинские «Соловьи», «Высота» Михаила Львова, «На высоте Н» погибшего под Сталинградом Владислава Занадворова:
На развороченные доты
Легли прожектора лучи,
И эти темные высоты
Вдруг стали светлыми в ночи.
А мы в снегу, на склонах голых,
Лежали молча, как легли,
Не подымали век тяжелых
И их увидеть не могли.
Но, утверждая наше право,
За нами вслед на горы те
Всходила воинская слава
И нас искала в темноте.
Или у Александра Ойслендера:
И даже мертвые, казалось,
Уже б не сдали ни за что
Ту пядь, что с кровью их смешалась
На отвоеванном платó.
Отчетливо выражено это чувство и в пастернаковской «Смерти сапера»:
Мы оттого теперь у Гомеля,
Что на поляне в полнолунье
Своей души не экономили
В пластунском деле накануне.
Жить и сгорать у всех в обычае,
Но жизнь тогда лишь обессмертишь,
Когда ей к свету и величию
Своею жертвой путь прочертишь.
Ненависть к врагу — во имя любви к Родине. Именно в этом состояла в годы войны высшая человечность.
Именем жизни клянемся —
мстить, истребляя жестоко,
И ненавидеть клянемся
именем нашей любви, —
писал в декабре сорок первого Алексей Сурков («В смертном ознобе под ветром трепещет осина…»).
Я стреляю — и нет справедливости
Справедливее пули моей!
(М. Светлов. «Итальянец»)
Но важно и то, о чем еще в первые, самые трудные и ожесточенные месяцы войны писал Михаил Гершензон в стихотворении «Рыжик», обращенном к сыну погибшего на войне фашистского солдата:
Твой отец был убийцей. И что же?
Он к тебе не вернется вовек,
Вырастай на него непохожим,
Рыжий маленький человек.
Не это ли чувство продиктовало и Борису Богаткову написанные буквально перед последним боем (из которого он не вернулся), проникнутые высоким гуманизмом и интернационализмом строки:
Звучит «Сурок». Летит орбитой вальса
Бетховена невянущая медь.
Стреляй наверняка. Но постарайся
Бетховенскую песню не задеть.
Закон подлинно высокой, социалистической человечности выражен и в «Балладе о черством куске» Владимира Лифшица, и в стихотворении Леонида Вышеславского «Вступаем в немецкое село»:
Пускай борьба до бесконечности
мне злом испытывает душу —
нигде закона человечности
в борьбе за правду не нарушу.
Детей не брошу ради мщения
в дыру колодезя сырую…
Не потому ль в конце сражения
я здесь победу торжествую?!
Противоречивость жизни на стыках мира и войны обусловливала поразительную, порой парадоксальную несочетаемость частей художественной структуры, их, казалось бы, невозможное — и все же в условиях войны вполне реальное — единство. В «Пулковском меридиане» В. Инбер «роскошь зимы, ее великолепья и щедрóты»,
Последние комментарии
17 минут 37 секунд назад
2 часов 34 минут назад
17 часов 15 минут назад
17 часов 16 минут назад
22 часов 35 минут назад
1 день 2 часов назад