Полоса отчуждения [Илья Зиновьевич Фаликов] (fb2) читать постранично, страница - 3

будет трудно, сомневаться не приходилось. Неописуемая красота могучей и нетронутой природы парадоксально напоминала Муравьеву рукотворное изящество военного оружия, созданного для убийства. Во всем таится смерть. И в самой буйной жизни, оплетшей эти скалистые берега тысячелетними темно-бордовыми корнями каменных берез.

— Пост Владивосток. Слышите, подполковник? — сказал он Будогоскому. — И никакого Хай-шень-Мэя.

Граф порадовался своему каламбуру.

Иннокентий плелся в ночи, подрагивая от недопитости. Ресторан «Золотой Рог» выкинул его, потому что закрылся. Сентябрьские звезды с беспощадной ясностью оповещали поэта о том, что все прошло.

За свою двадцатидвухлетнюю жизнь он знал всего-то двух китаянок. Жанна Юй училась в параллельном девятом классе и ушла из школы по беременности. Ее отец директорствовал в единственном на весь город винном магазине возле моря. За пойлом шли к Юю.

— Где взял?

— У Юя.

Жанна ему нравилась, но неотчетливо и частично. Русская мама ненароком передала ее лицу немало таких черт, которые почти поглотили Восток отца. Она больше походила на татарочку, одну из тех, которые переполняли детский двор Иннокентия. До поры он посматривал на нее с прохладцей, но когда разразился скандал с беременностью, его остро повлекло к ней. Это было недолго — Жанна ушла рожать, и ушла бесследно для него. Был слух, что она родила рысенка.

Он проник во тьму Косого переулка. Подсевшие деревянные постройки соответ-ствовали названию переулка, коротко шедшего поперек сопки. Здесь жила Татьяна.

Впервые он увидал ее в какой-то редакции. Да-да, в молодежной редакции радио. Он точил там лясы с переменной публикой, когда в редакционную каморку застенчиво зашла тонкая девушка восточного типа. Она была поразительно белолицей.

— У меня отвисла челюсть, — сказал он ей потом.

Она попала не туда. Ей требовалась музыкальная редакция, чтобы подать заявку на песню «Королева красоты» в исполнении Муслима Магомаева в программе «Час обеденного перерыва». Получив разъяснения, она исчезла.

Спустя месяц после очередной попойки в студенческой общаге, кончившейся его продолжительным блужданием по ночному городу, он проснулся на парковой скамейке и, обыскав карманы помятой одежонки, нашел в брюках клочок бумаги: номер телефона и «Таня» кривым почерком. Свой почерк он узнал — ничего другого не вспомнил.

Он позвонил. Она пришла на встречу. В весенних сумерках, нависших над фиолетовой зыбью Амурского залива, ее лицо светилось, как белая матовая лампа, на которой глаза и брови выведены тушью.

У Иннокентия были ключи от фотолаборатории, хозяин которой отсутствовал часто, потому что выезжал в хабаровскую тюрьму своей рукой приводить в исполнение высшую меру. Вообще-то он был алкоголик и всегда носил с собой огромную пачку свежих газет. Он знал имена всех до одного глав правительств всего земного шара.

Этот район города назывался Миллионкой. В свое время именно тут кустился опийно-шантанно-притонный рай города-порта. Фотолаборатория представляла собой семиметрово-квадратный глухой ящик без окон, в котором от стены до стены умещались лишь матрас на полу и столик для фоторабот.

Таня сказала:

— До Косого переулка мы жили тут.

— И сколько было вас?

— Двадцать один человек.

Иннокентий мысленно взглянул на этикетку припасенной им бутылки: портвейн «777». Сходилось. Слава Богу, не 666.

Он был на верном пути и много не разговаривал. Все дело происходило в полной темноте, и Таня поначалу состояла исключительно из запаха моющейся кошки до того, как просохнет ее слюна. Комнатка наполнилась слюнными испарениями. Танино лицо стало ярче. В его свете Иннокентий увидал то, что сперва почувствовал на ощупь: ее тело было золотисто-желтым, а на позвоночнике шелковисто-шерсти-стым. Нагреваясь, она освещала сама себя. Тревога прокрадывалась в Иннокентия. Для отвода глаз, и довольно грубо, он заговорил о том, что на Миллионке ни с того ни с сего опять появилось много азиатов. Таня сказала:

— Это корейцы, мы — другие.

Он вдруг понял, что никогда не сможет пройти с ней по городу. Его не так поймут.

Его вообще не поймут.

Нет, он не был расистом.

Но с кошками он еще не спал.

— Амба… — пробормотал он.

— Это правда. Амба. То есть тигр по-нашему.

Неожиданно он почувствовал, как все тело его покрывается какими-то полосами, словно следами глубоких царапин. Особенно выразительными были полосы вдоль ребер, словно сами ребра выступили наружу. Разве Таня царапалась, отбивалась от него? Ничего подобного. Тело его тоже стало гореть. На сердце наступил страх.

Он поспешно проводил ее в Косой переулок. Когда прощались у черного двухэтажного дома, поцеловать себя она не дала. Оставшись один, он ощутил на себе чей-то взгляд. Одно из окон было тускло озарено. Стекло потрескивало, как бумага. Там кто-то был. Старое смуглое усталое лицо. Оно было похоже на желтый нерпичий пузырь, налитый медвежьей желчью. Вряд