One way ticket [Сергей Борисович Смирнов (Арбенин)] (fb2) читать постранично, страница - 2

последнюю, раздавленную в драке папиросу, закурил, затянулся и закашлялся. Во рту у него был привкус крови и он сплюнул на дорогу.

— Чего делать-то, а? Ведь это ж мы его, а? Слышь, Михалыч? — беспокоился молодой, всё время оглядываясь на Него.

— И откуда он здесь взялся, мать-перемать? — мрачно спросил третий.

— Чего он тут шлялся?

— Да заткнитесь вы оба! — сказал старший. Потом вспомнил недодуманное, поднялся, подошёл к трупу, пощупал:

— Не… Мертвяк. Холодный уже.

— Посадят, — тоскливо сказал молодой.

Старший с кряхтеньем залез в кузов, выкинул на дорогу лопату. Спустился, сказал:

— Не посадят, понял? Я там уже был, хорошего мало.

И пошёл с лопатой прямо в поле, с дороги, и там, в зарослях почерневшей полыни, вонзил лопату в землю. Копали по очереди. Яма выходила неровная, коротковатая для человека, но глубокая, очень глубокая — в рост. Молодой копал бы и глубже, но тут старший выматерился и молодой, сразу всё поняв, вылез. Они вытянули тело из грязи, отнесли к яме и скинули. Молодой согнул торчавшую ногу, которая никак не хотела сгибаться. Потом они забросали яму землёй. Было очень темно, хотя утро уже приближалось. Старший сел за руль, проехал прямо по тому месту, где оставались следы, побуксовал, выехал на дорогу. Когда отъехали уже километра три, старший развернул машину, вернулись посмотреть. Но как ни старались, найти место наезда и следы могилы не смогли.

— Мы знаем — и то не нашли, — с удовлетворением отметил средний. — А не знать — так и… Вот же гадство, а?

Когда подъехали к посёлку, средний стал учить молодого:

— Ты главное, понял, молчи. Родной жене ни звука.

— Нету жены. Мамка…

— И мамке ни звука, понял? И всё будет путём. Мы ж не нарочно, гадство. Так вышло.

— Че ты его учишь? — перебил старший. — Жить хочет — не проболтается.

Они высадили молодого у общаги, в которой жили студенты.

— Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Вот и хорошо. И уезжай… На-ка вот, хлебни на посошок.

Средний вытащил из бардачка полбутылки коньяку. Молодой выпил из горлышка, пил, пока хватало духа, потом сказал:

— Ну, пока.

И пошатываясь побрёл к общаге.

И вот теперь, спустя столько лет, он захотел вернуться и узнать, как могло случится, что один стал жертвой, а другие — убийцами. Ночью ему стало холодно. Он натянул на голову капюшон куртки, зарылся в половики, спрятав руки за пазухой. И снова уснул, потому, что было темно и тихо. Сырой рассвет застал его уже в пути: он шёл просёлком к пустой могиле. Он встал над ямой, глядя в лужу воды, натёкшей за ночь и подумал, что должен бы освободиться: здесь не было того, который однажды осенней ночью шёл неведомо откуда и неведомо куда. Но он не чувствовал свободы, его грызло прежнее беспокойство, то самое, что лишало его сна и отдыха все эти долгие паршивые годы, годы, ничего не давшие ему, кроме забот и усталости, годы, ради которых и было совершено преступление. Он осмотрелся, прошёл по просёлку дальше, почти до самой рощи, потом вернулся, раздвинул полынь и снова вонзил лопату в мокрую землю. Родную и проклятую. Землю, усеянную безвестными могилами, перекопанную, переварившую миллионы ушедших. И снова копал. И снова могила оказалась пустой. Теперь он уже не мог остановиться. Он копал с остервенением, перевязав кровоточившие ладони разорванным пополам носовым платком. И до вечера сумел выкопать ещё три ямы. В каждой из них была вода и глина. И больше ничего. Он вернулся в заброшенную деревню, на этот необитаемый остров, растопил печь старыми досками, зарылся в половички и стонал до утра: глина была перед глазами, то ближе, то дальше, так, что кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Он поднимался, курил, и думал: всюду эта земля, всюду эта земля. Повсюду. Родная. Проклятая. На следующий день он дошёл до посёлка, купил в магазине хлеба и молока и вернулся той же дорогой, пытаясь вспомнить точно, где, в каком месте был похоронен путник. И, кажется, вспомнил. Это было совсем не там, где он копал сначала. Он подкрепился прямо здесь, у дороги. Невзрачное осеннее солнце согрело его. Даже вороны перестали каркать, и полынь снова стала зелёной. Потом он снова копал. Он уже не надеялся, что откопает его, мертвеца, он копал уже потому, что не мог остановиться. Ещё две ямы появились у обочины, за стеной мёртвой полыни. В сумерках он вернулся в избушку, домой. И растопил печь, и, выйдя на огороды, накопал старой картошки, и потом испёк её в печи. В соседнем доме он нашёл соль, чайник и даже чай — старый, побитый временем, но ещё годный. Нарвал в огороде кипрея и смородинового листа и заварил всё это вместе с чаем. Он сделал себе постель, притащив из соседних домов кровать, матрацы, подушку. И встретил ночь, лёжа перед горячей печкой, с кружкой чая в руке. Жить можно. Ничего. Жить можно. Но нет, жить было нельзя — он знал это совершенно точно. В мёртвой деревне было слишком тихо. Он уснул с болью в сердце. А проснулся среди ночи от плача и крика. Кто-то там, в конце деревни, то плакал, то кричал —