Иуда [Светлана Георгиевна Замлелова] (fb2) читать постранично

Светлана Георгиевна Замлелова Иуда

Повесть

I

Двадцать тысяч лун сменилось, а душа моя скорбит смертельно, и нет мне покоя ни на мгновенье. Имя моё леденит уста говорящего и колет ухо слышащего, образ мой гаже осьминога, едче скорпиона. Проклят я от Бога и среди людей, но не одинок я в мерзости своей…

Не был я дурным человеком. Отец мой держал торговлю чёрной шерстью, и я помогал ему в лавке. Жили мы в Кериоте, к югу от Хеврона, среди каменистой пустыни Иудейской, где окрестные пастухи пасут чёрных коз и овец своих. Жили мы на Авраамовой улице, в доме, сложенном из серых камней и увитом лозой виноградной. Росой умывались опаловые ягоды, и солнце перебирало их лучами своими. Лет же мне было около тридцати. Собирался я жениться и купить белого осла, на которого в кипарисовом ковчежце были отложены у меня сто пятьдесят динариев.

Был я как все и мечтал, чтобы в лавке моей звенели тетрадрахмы, и детишки мои играли подле меня, и отец спокойно доживал дни свои. Чтобы белый осёл кричал у ворот моих, а Есфирь ночами обжигала меня ласками.

И как все иудеи ждал я Мессию. Сколько думал я о Мессии! В час полуночный, не смыкая век, представлял я, как встанет он на берегу морском, и по слову его принесёт море жемчуг и все сокровища свои и положит у ног его. И оденет он народ свой в багряницу и голову каждого украсит кидаром^[1]. И вкусит народ иудейский манну небесную слаще той, что ели отцы наши в пустыне. Дома же у нас любили повторять: «Разве не должен Мессия прийти вскоре? Разве не обещал Бог народу своему?.. То-то настанет время!.. Не нужно будет возиться с вонючей шерстью — все народы Земли будут служить евреям!» «Когда же это будет?», — спрашивал я у отца. «Разве мы замечаем, — отвечал отец, — как ночь сменяется утром, зима — весною? Не заметим, как новое царство сменит старое… Век наш не прейдёт, как всё сие будет…»

II

Приближался же праздник приношения дров, когда со всей страны приносили в Иерусалим дрова для жертвенника. И вот, отец мой сказал мне: «Пойди, посмотри — одни говорят: „Великий пророк восстал между нами…“, другие говорят: „Мессия!..“ Разве могут в Иерусалиме не заметить Мессии?..» И я оставил всё и пошёл.

Войдя же в Иерусалим сквозь Ессейские ворота, направился я к храму, золотой купол которого, похожий на перевернутую кверху дном лодку, возвышался над городом и слепил всякого, кто поднимал глаза свои на него. И на дворе иудеев стал искать я место в крытой галерее, где бы спрятаться от солнца. Но не сразу нашёл себе место, ибо множество народу со всей Иудеи и Галилеи собралось в храме. Тут и там сидели раввины со свитками Закона, и вокруг них собирались ученики и любопытные. Многие же из них спорили, и я спросил у человека в полосатом кетонете^[2]:

— О чём это они спорят?

И он отвечал мне:

— Неужели ты, придя в Иерусалим, не знаешь о происшедшем?

Я же спросил:

— О чём?

Он сказал мне в ответ:

— Что было с расслабленным из Дома милосердия, который тридцать восемь лет ждал исцеления, и некому было опустить его в купальню, а Галилейский пророк исцелил его Своим Словом? Но было это в субботу, и начальники наши искали убить Его за то, что такие дела делает в субботу… Да вот, пойди, посмотри сам!

Собралась же в притворе Соломоновом толпа народа, и многие из них кричали, и спор поднялся великий. Я же, подойдя, спросил:

— О чём это кричат между собою?

И сразу несколько человек отвечали мне из толпы:

— Или ты не слышал о Галилейском пророке, исцелявшем в субботу, когда Закон наш не велит надевать в субботу башмаки, подкованные гвоздями? Фарисеи же искали убить Его за то, что нарушает субботу и Отцом Своим называет Бога, делая себя…

Но я уже не слушал их.

— Истинно, истинно говорю вам, — раздался голос чистый как весенний дождь, спокойный как воды Иордана, — …дела, Мною творимые, свидетельствуют о Мне…

И, протиснувшись сквозь толпу, я увидел Его.

Одетый в белый хитон, был Он высок и немного сутуловат. В глазах Его — тёмных, как плоды каштана, мягких, как самое тонкое верблюжье покрывало — не было и тени лукавства, грустно смотрел Он вокруг себя, точно сожалея о всех. Не было в Нём ни суетной заботы, ни грубой чувственности, ни горделивой отстранённости. Не было ни страха, ни злобы. И глядя на Него, я прошептал: «Ты — Сын Божий, Ты — Царь Израилев…»

III

Ни дом наш, увитый лозою, ни тонкое, как волос, переносье Есфири, ни ночь, затаившаяся в глазах её — ничто не могло вырвать у души моей восторга такой силы, как слова Его. Сердце моё размягчалось, как кусок высохшей кожи, брошенный в воду. Позабыв отца, Есфирь и сто пятьдесят динариев, отложенные в кипарисовом ковчежце, я пошёл за Ним. И вместе с другими ходил под палящими лучами полудня и спал под тихим мерцанием звёзд.

Пришли же к озеру Геннисаретскому, и народ во множестве стал теснить Его. Взошёл Он в лодку и начал