Глубокое бурение [сборник] [Алексей Сергеевич Лукьянов] (fb2) читать постранично, страница - 2

раз пыхнул, потому что Патриарх начал рассеиваться.

— Тем, что ты тупой фанатик, — буркнул Патриарх. — Хватит курить, башка болит.

— Но ведь ты исчезнешь…

— Ну и что? Благоговеть можно и в одиночестве. И лучше — на свежем воздухе.

Философ послушно отложил трубку в сторону и теперь печально созерцал постепенное исчезновение предмета благоговения в клубах дыма.

— У вас тут все такие? — поинтересовался Патриарх.

— Какие?

— Укуреные до галюнов! Ничего вам не интересно, балдей да благоговей. Для того мы, что ли, Среду Обитания создавали?

— Кто — мы?

— Здрасьте, пожалуйста! Патриархи!

Мутный взгляд Лой-Быканаха начал проясняться и в голове забрезжил первый философский вопрос.

Но Патриарх уже практически растворился.

— Эй, погоди! А сколько вас было-то?

1. Всюду жизнь

Клацнули зубы, хрустнула кость, и хвост остался лежать под ногами. Ыц-Тойбол подобрал трепещущий обрубок и молча протянул Гуй-Помойсу. Тот ради приличия два раза отказался, а на третий принял угощение и жадно вгрызся в плоть. Утолив первый голод, уступил пищу Ыц-Тойболу.

— Рану-то присыпать есть чем? — побеспокоился старик, пока младший пережевывал остывающие волокна.

— Посмотри в подсумке, там тинная труха должна быть.

Рана от обкушенного хвоста сулила как минимум три дня неудобств. Зато теперь он — настоящий ходок. До сих пор Ыц-Тойбол думал, что поедание собственного хвоста должно сопровождаться неким ритуалом — не сикараську же кушаешь, а себя, любимого. Старый в ответ на это заметил, что глупо делать из еды культ, когда жрать нечего.

Гуй-Помойс прицокнул языком.

— Чего ты там увидел? — обернулся Ыц-Тойбол, выковыривая из зубов кусочки мяса. Вкусный хвост.

— Да Патриархи знают, чего ты в подсумке таскаешь, — Гуй-Помойс почесывал голову.

Пришлось оставить еду и посмотреть, что так смутило старого ходока. Заглянув в правое отделение подсумка, Ыц-Тойбол и сам удивленно покачал головой — тинная труха кишела какими-то белыми личинками.

— Похоже, присыпке ёк, — выразил он вслух витающую в воздухе мысль. — Он мне, гад, испорченную загнал.

Витиевато просклоняв подлого мудреца, впарившего некачественный товар, младший вытряхнул содержимое подсумка в пламя.

Тинная труха вспыхнула, огненным смерчем унеслась к небу. Личинки надулись и неприятным чмоканьем просочились сквозь угли и пепел, как вода через песок.

— В жизни ничего подобного не видел, — Гуй-Помойс на всякий случай поворошил костер.

Давно распахнула буро-зеленую пасть, искрящуюся пульсирующими искрами светил, равнинная ночь. Гуй-Помойс доел остатки хвоста и свернулся большим шипастым шаром подле костра, Ыц-Тойбол повис на коряге, уцепившись когтями. Он мельком глянул на коловращение сверкающего разноцветными искрами неба и закрыл глаза.

Всю эту ночь Ыц-Тойбол провел как в бреду — очень болел хвост. Вернее, то место, где он недавно занимал не очень почетное, но свое место.

Никто не помнит, как Раздолбаи попали в Ложу Многих Знаний, но это уже не важно. Важно то, что в разгар диспута о температурном режиме Среды Обитания, изрядно накушавшийся борзянки Старое Копыто встал на задние ноги и заплетающимся языком спросил:

— А я вот что хотел бы… Откуда ж мы все-таки взялись, красавцы такие? — и упал.

— Простите?.. — не понял мудрец. Он принял Старое Копыто за коллегу. — Что вы сказали, я не расслышал?

— Мы хотим наконец-то узнать, откуда взялись, — поднял голову Желторот. — Откуда выпало яйцо, из которого мы все вылупились, красавцы такие? — и с грохотом рухнул вслед за товарищем, наступив при этом на Торчка.

Торчок, подобно Старому Копыту, тоже нажрался травы, но пока не возникал: смотрел галюны.

Повисла нехорошая тишина. Мудрецы повставали с мест, пытаясь разглядеть нарушителей спокойствия. Вот тут Торчок, до сих пор пребывавший в балданакском трансе, очнулся и произнес сакраментальное:

— Я та-арр-чуу, — и только потом безмятежно осмотрелся, пытаясь понять, куда попал и что здесь делает.

Вопрос о происхождении всего сущего на таких собраниях не поднимался. Не поднимался он и на иных собраниях, и вообще — никогда. На данный вопрос неизвестно кто и неизвестно когда наложил табу. Правда, никто об этом не знал, однако, так или иначе, сейчас вслух сказали то, о чем говорить не следовало. И мудрецы рассвирепели. Одни — потому что вопросы этики для них были превыше научного познания, другие — потому что сами не додумались до такого, третьи — просто так, за компанию.

Сплоченной толпой мудрецы двинулись на Раздолбаев.

Голос, заставивший Тып-Ойжона остановить клячу, принадлежал воину. Будучи мудрецом-практиком, Тып-Ойжон недолюбливал это сословие, однако к концу близился уже десятый день второго этапа одиночного путешествия, и мудрец изрядно тяготился одиночеством. Любой путник в радость, решил он, удерживая брюл-брюла на месте. Тот