Весы для добра [Александр Мотельевич Мелихов] (fb2) читать постранично, страница - 3

стоит ли выигрыш издержек.

Многих из них, кроме карьеры, заботило лишь желание не выйти из некоторой роли, причем сами роли были довольно разнообразными, но вместе с тем достаточно тривиальными. Один постоянно стремился доказать, что не уступит никому из королей танцплощадки по бесстрашию и виртуозности кулачного боя, другой старался доказать, что не уступит самому поганому из бабников. Вероятно, эти контрасты были призваны резче оттенить их интеллект, либо подчеркнуть широту натуры, однако у Олега вызывали живейшее омерзение, причем не тогда, когда слушал их, а когда вспоминал, хотя не верил им и на десятую долю. Уж слишком они были непохожи на тех королей танцплощадки и бабников, которых он знавал прежде. Не мог он поверить, что таким на самом деле может быть человек, знающий, что такое равномерная сходимость и кто такой Монтень. Все эти завитушки были лишь украшением центральной роли — роли молодого талантливого ученого. Они с первого курса именовали себя учениками каких-то молодых профессоров, о которых Олег никогда до этого не слыхивал, причем называли их Витя, Толя, хотя те едва ли толком знали их в лицо, и рассказывали о них истории весьма интимного свойства. Было очевидно, что каждый из них ожидает той прекрасной поры, когда такие истории будут рассказывать о нем, и загодя готовит материал для биографов. Однажды Олег с изумлением заметил, что именно наименее симпатичные из всех его сокурсников, по всем внешним данным, ближе всего стоят к его прошлому идеалу ученого-эрудита-спортсмена-острослова.

Выражаясь фигурально, они казались ему законченными, то есть мертвыми, а он хотел жить. Кстати, возможно, по тому же закону алчности антипатии, ему казалось, что большинство из них окончили специализированные школы, и был противником таких школ как прививающих сословную и даже личную ограниченность, уверенность, что твои нехитрые уменья, — да хоть бы и хитрые! — единственно стоящие. Каково, в самом деле, формироваться душой среди людей, которые все единогласно восхваляют одно и то же, одно и то же считают добром, — в данном случае, умение манипулировать математическими символами. В этом сословии были и неплохие ребята, но тоже абсолютно убежденные, что верховная цель бытия — приписать к стотысячному списку формул еще одну.

Но здесь-то и споткнешься: ладно, пусть их идеалы мелковаты — ну, а твои? В чем они? И чем ты докажешь, что они лучше? И что такое «лучше»?

Откровенно говоря, Олег не выпускал из виду и того, что наука может оказаться совсем неплохим средством зарабатывать кусок хлеба, но он уже понял, что как ни крути, он должен чувствовать себя полезным. Зачем это нужно, — он не мог объяснить рационально, но когда он представлял себе жизнь, даже вполне комфортабельную, в которой, кроме близких, ни ему ни до кого и никому до него нет никакого дела, его охватывало промозглое чувство страха и одиночества, которое он однажды испытал в детстве, отстав от матери на Казанском вокзале в Москве. Нет, очевидно так уж он устроен, что должен иметь хотя бы иллюзию служения человечеству. (Неизвестно почему, но сейчас эту иллюзию он имел, возможно, безотчетно принимая за служение свои мысли о нем.) Но стоит вдуматься — и все начинается сызнова.

Он должен приносить пользу, делать добро… Но что такое «польза», что такое «добро»? Ясно, что идеал «ученого-спортсмена» — убожество… Но в чем тогда настоящий идеал? И если даже его найдешь, как убедиться, что он настоящий? Что есть истина? И как доказать, что именно она истина? Доказать строго, как математическую теорему. Вывести формулу добра.

В институте он открыл для себя Льва Толстого, в школе почти насмерть забитого отбитыми против воли поклонами, без конца перечитывал его, прямо-таки физически трепеща от чудовищного напора толстовской мысли (это тебе не «ученый-эрудит», это действительно грандиозно!), и абсолютно уверился, что главнейший в мире вопрос — это «что есть добро и что зло?» — «в чем смысл человеческой жизни, который не уничтожался бы смертью?».

Однако, испытывая смущение перед Толстым, он никак не мог посчитать естественные и точные науки утехой праздных умов, — напротив, именно они должны были на эти великие вопросы дать великие ответы, столь же достоверные, как законы физики. А иначе что же получается — скрашиваешь себя: «Почему то хорошо, а это плохо?», и обязательно утыкаешься в ответ: «Потому что первое мне нравится, а второе не нравится». Ну или там, они нравятся или не нравятся кому-то еще, может быть, даже тысячам, миллионам людей, а мне не нравится расходиться с ними — вот и опять приходишь к своему «не нравится». Что это за ответ? Еще Писарев смеялся над «эстетиками», что у них в основе всего лежит «мне нравится».

Про закон Ома никто ведь не скажет: он верен потому, что мне так нравится. Тут все твердо доказано. А не веришь — бери вольтметр, амперметр и убеждайся.

Значит, для добра и для зла тоже должны быть какие-то приборы, какие-то весы — бросишь на их чашку