Как ты ко мне добра… [Алла Михайловна Калинина] (fb2) читать постранично, страница - 3

груб бывал нарочито, чтобы зацепить. А повод всегда находился. В первую очередь не признавал он смертей. Глупо это было, контингент больных случался у них тяжелый, да и не все мог вынести человек, но так бесновался Василий Васильевич после каждой смерти, как будто не знал и верить не хотел, что все когда-нибудь умирают, виноватых искал, за каждый шаг требовал ответа. Работать с ним тяжело было, и многие не выдерживали, уходили в другие места, а Логачев не уходил, терпел разносы, учился. Иногда кидался очертя голову спорить, и Кузьмин отступал, признавал его — нехотя, но признавал. Вообще Сам любил людей строптивых, но не таких, что вечно ерепенятся, а тех, за которыми чувствовал силу и упорство. А Логачев был такой. И легкая была у него рука, хоть сам он и боялся об этом думать, чтобы не сглазить. Был Алексей Владимирович подвижный и легкий, с острым блеском очков, за которыми и не поймешь, какие глаза, то ли веселые, то ли цепкие и внимательные, с мгновенной готовностью улыбаться широкой белозубой простодушной улыбкой, но и мгновенной серьезностью и привычкой от мелочей резко переходить к обобщениям и серьезным раздумьям. Готовность думать всегда была на его лице главной, и она вызывала уважение и заменяла ему все остальные недостающие ему внешние атрибуты профессора.

И любили его больные, любили и доверяли ему. Он казался им словно своим человеком, случайно оказавшимся в этом мрачном больничном мире, где был образцовый порядок, четкая субординация, какая-то леденящая чистота, крахмальное шуршание обходов и сковывающий страх перед чем-то непостижимым, происходящим там, за глухими дверями операционных.

Больные взахлеб торопились высказать ему все то многое и важное, творящееся внутри них, что некогда было слушать другим, а он слушал и никогда не выказывал, что торопится, а умелым вопросом продвигал закружившийся на месте рассказ. И еще он помнил, помнил имена-отчества, помнил, что ему рассказывали вчера или третьего дня, и назначения свои помнил и не путал. И это тоже вызывало доверие и надежду у больных, и каждому казалось, что он выделен, и особенно внимателен к нему профессор, и все ловили его взгляд. Конечно же, они ошибались в нем. Это умение было, и талант, и призвание его к лечебной работе, и хоть пропускал он большую часть из длинных и ненужных ему рассказов, но при этом не упускал важного и действительно добр и уважителен был к людям. А легко и быстро забывать их страдания и отключаться от них он себе разрешал сознательно, а в трудную минуту и приказывал, потому что нельзя было поддаваться ни жалости, ни слабости, чтобы им помочь. Да и концентрация несчастий невозможная была для сострадательного человека — сострадательные не выдерживали, уходили. А он, когда проводил скальпелем первый кожный разрез по обработанному йодом желтому операционному полю, уже не помнил ни имени-отчества этого человека, ни застылых от страха родственников, ожидающих внизу. И дома не терпел он рассказывать «случаи», а если и рассказывал, то о самих людях, а болезни их оставлял в стороне. Это интимное было дело, и неудобным считалось в него лезть.

Он очнулся, снял халат, повесил в огромный шкаф и начал собираться. Если бы спросили его, как коротко описать что-то самое прекрасное и радостное в мире, он бы, наверное, не задумываясь сказал: девочки в доме. Так они звенели, так наполняли огромную и мрачноватую квартиру. Просто не верится, что Ветке уже пятнадцать лет и Ирке десять. Такие разные они были — легкая во всем, веселая и красивая Вета и лукавая, со смешной мордочкой, хитрая Ирина. Как быстро они растут! И все-таки пока еще дети, совсем дети, и как придешь — сразу полезут по карманам искать конфеты и сюрпризы. И это каждый день! А в доме все светилось, все было вовремя, и никаких отклонений не допускалось. Ах, Юля! Бесконечно он был благодарен ей за это, потому что расхлябанности не терпел, и счастлив был, что так же воспитываются и его дочери, и ему уж не приходилось тратить на это усилий, и можно было их баловать, не заботясь ни о чем.

На улице было тепло и сыро, и не так, как в больничном нетоптаном саду, а здесь хлюпал под ногами желтый тающий снег, перемешанный с песком, и ералаш был от огромных неровных сугробов, дворники скребли торопливо, а воздух был уже сиреневатый, вечерний, и слабо и желто светились редкие еще огни.

Счастлив он был, счастлив, хоть и много чего было вокруг и тревожного, и непонятного, и страшного, о чем не хотелось думать, но он знал, что живет, как надо, каждым своим днем, и судьба пока миловала его — не приходилось слишком кривить душой.

Выйдя из метро, сразу попал он в поток людей и, уже не думая, словно и не сам, шел до дома, в толпе переходил улицу, по проторенному следу перелезал сугробы, вместе со всеми пережидал грохотавшие по его переулку трамваи, чтобы перебраться на свою сторону. Шумно здесь было. Зато дом был хорош, с размахом и богато построенный. Он поднялся по лестнице, легко повернул в скважине маленький английский ключик и