Скачки в праздничный день [Георгий Николаевич Саталкин] (fb2) читать постранично, страница - 3

молча, ошеломленные невероятностью этого попадания. Партия была завершена.

III

Заложив руки за спину, Козелков медленным шагом подошел к окну. Чистый, пахнущий льдом воздух охватил его, невесомой прохладой трогая лицо и шею. Ах, хорошо, ах, славно! И какая заря, какой… какое безмятежное угасание дня! Он попытался было вспомнить какую-нибудь поэтическую строку и хотя бы мысленно, ради собственного удовольствия, произнести ее, продекламировать.

Когда-то, в соответствующей обстановке, особенно в обществе женщин при гарнизонных Домах офицеров, он любил вставить в разговор несколько строк из Лермонтова, Давыдова или других русских поэтов. При случае умел он сказать, как звали лошадь Казбича или отчего Вронский сломал спину Фру-Фру на императорских скачках. И как-то так, помимо его воли, получалось, что он производил впечатление знатока литературы, хотя читал в свое время чрезвычайно мало, а потом и вообще уже ничего не читал.

Теперь все это в прошлом. Теперь он даже самому себе не мог сказать ничего возвышенного о заре, что-то упорно мешало ему. И, глядя в густое и блекло-синее небо, на зеленеющую полосу над закатом, он стал думать о вещах и сложных, и скучных, и обязательных. Он хмурился, пытаясь разгадать ребус под названием Григорий Михайлович Кулиш.

Когда Павел Степанович получал направление на этот конный завод, в главке сказали прямо: специалистов мало, их пока в общем-то даже и нет; есть, правда, один человек, практик, образование считается у него семилетнее, несколько месяцев он даже заводом управлял. Очень хотел, чтобы его оставили на директорской должности, просто даже требовал этого, но его не утвердили.

И не образование тому причина. Вон Лошманов, директор Куровской госконюшни, тот слово «жеребец» пишет через «п» — «жерепец»; не анкетные данные сдерживали — тут у него даже козыри имелись: из бедняцкой семьи, с малолетства на конюшне, предан конному делу и, в частности, конному заводу, а это тоже немаловажный факт; правда, не воевал, но из-за обстоятельств, которые, в общем, вполне его оправдывали: спасал племенных лошадей от врага в забытых степях Казахстана. Тут виноваты были факты, которые, точно злые маленькие собачонки, привязывались к нему, лаяли, рычали, скалили на него зубки.

У кого лошади укатили по железной дороге во Львов, овес и сено — в Москву, а скачки — в Ростове-на-Дону? Весь Главк полгода потешался, целыми комиссиями приезжал на конный завод, якобы по делам, с проверками, для изучения дел на месте, но в то же время и для того, чтобы взглянуть на Кулиша — что это за Кулиш такой?

Кто в Киеве, на Печерском ипподроме, во время розыгрыша приза сезона на глазах большого начальства провалился в одну из монашеских пещер? Трибуны ахнули, поднялся страшный переполох, забили в судейский колокол, сорвав тем самым скачку. А потом хохотали — и трибуны, и начальство, и конюхи в конюшнях, и, кажется, даже лошади. Никто не знал, зачем Григорий Михайлович оказался на территории круга. Может быть, у него и была какая-то цель, но, провалившись, он про нее совершенно забыл.

На одном заштатном ипподроме, где скакали лошади совхозных ферм, Григорий Михайлович отказался записывать английских чистокровных, выпускал одних только полукровок, чем жестоко задел самолюбие периферийных коневодов. Поднялся скандал и опять, в который уже раз, донес злосчастное имя тренера до высот Главка.

Происшествий таких на счету Григория Михайловича было немало, но он их не признавал. Точно это не с ним, а с кем-то другим все происходило. «Кто провалился? Я провалился? Где, в Киеве? Да ни боже ты мой! Кто это тебе сказал? Наплюй ему в морду, брехуну такому», — отбивался Григорий Михайлович, когда просили его рассказать, как это он к монахам в гости ходил.

— Так один монах умер, — тут же подхватывал кто-нибудь дальше, — а другого сразу же к лику святых приписали.

— Нет, это не монаха, это Григория Михайловича в святые зачислили!

Конечно, хохот, и до слез, шутки самые разные, брех поднимался беззастенчивый, и все это в присутствии Кулиша. Приписывали ему, что не к монахам, а к монахиням он попал, что теперь в Лавре он свой человек, что видели его в рясе и что его показывают там иностранцам…

Злясь, негодуя, Григорий Михайлович бросался доказывать, то есть все отрицать — и правду, и неправду, остервеняясь порой в этих доказательствах до бешеных проклятий, до икоты и онемения, чем еще больше поднимал веселье.

Известна также была подспудная неуступчивость Кулиша в самых мелких, пустячных вопросах, и чем ничтожнее мелочь эта оказывалась, тем неуступчивее, «принципиальнее» делался Григорий Михайлович, оспаривая ее или же, наоборот, защищая. И ничего нельзя было ему доказать, ни на миллиметр сдвинуть его с места.

IV

Был еще один повод, и более серьезный, задуматься и не замечать живой силы воздуха, слезно-золотой звезды, как бы парящей в легком дыму неба, а при виде ее не