Снова мы с Зоей встречаем утро в окопе, только сегодня он неузнаваем. Траншеи подметены, стреляные гильзы собраны в ящик. Командир роты Сурков не уставал внушать солдатам:
— Належитесь еще в грязи, когда в наступление пойдем. В обороне окоп — ваш дом.
А замполит, как всегда, припечатывал пословицей:
— Дом не велик, дождем покрыт, ветром огорожен, а лежать не велит. Каково в дому, таково и самому!
Солдаты гладко выбриты, с пришитыми подворотничками. Бойцы стирали подворотнички (иногда это была сложенная вдвое полоска бинта) в котелке, а то и в первой попавшейся луже, сушили у печурки, гладили любыми подручными средствами.
Нас встретили, как родных. Солдаты постарше называли дочками, молодые — сестренками.
Долгие, томительные часы вели мы наблюдение, но снова безрезультатно. К концу дня в окопах появился капитан Сурков, еще более подтянутый, чем вчера, в начищенных до блеска хромовых сапогах, с орденами на гимнастерке. Поздоровавшись, он поздравил нас: рано утром Клава Иванова открыла боевой счет. Артиллеристы капитана Шора, наблюдавшие за противником в стереотрубу, установленную на высокой сосне, подтвердили попадание.
Нам бы радоваться за подругу, а на сердце кошки скребут. Зоя чуть не плачет от огорчения.
— Ну, что, Люба? Слыхала?.. А ты: «карточки рисуй!..»
Солнце близилось к закату, когда в поле зрения показался фашист. Моя напарница — была Зоина очередь стрелять, я вела наблюдение — так разволновалась, что не успела выстрелить. Враг исчез неожиданно, как и появился.
— А что же ты не стреляла? — накинулась на меня Зоя.
— Я была наблюдателем. Твоя очередь стрелять.
— Очередь, очередь… Опять ты со своей школьной премудростью. Дура, дура я неудачливая!
От досады Зоя заплакала. По дороге в батальон она ворчала, обвиняя во всем меня. Подходя к снайперской землянке, Зоя вытерла слезы: ни к чему остальным знать наши огорчения.
Никто ничего не заметил, даже когда мы, отказавшись от ужина, сели в разных углах с кружками чая. Только Клавдия Прядко почуяла неладное.
— Что это вы, девочки, точно опрокинутые? Опять поссорились?
Мы молчали. Прядко казалась нам чуть ли не старухой: ей уже под тридцать — на добрый десяток лет старше любой в роте. И нечего совать свой нос в чужие дела!
Из-за того ли, что Клавдия много пережила с начала войны, или просто умела найти подход к каждому человеку, только не прошло и четверти часа, как мы вполголоса, чтобы не слышали другие, рассказали ей все.
— Глупенькие! Стоит ли из-за какого-то паршивого фашиста друг на друга дуться? На врага злость копите. А ваш арийский куроцап все равно не уйдет от пули, все ему припомнится, за все, все он расплатится.
Она подозвала напарницу. Сашенька, одна из лучших снайперов школы, быть может, больше нас переживавшая первые неудачи, схватила меня с Зоей в объятья, затормошила, напевая детскую песенку:
— Гуси, гуси!.. Га-га-га!.. Есть хотите?
— Да, да, да! — не сговариваясь, поддакнули мы.
Мы сели ужинать, смеялись вслед за Сашей чему-то. Удивительный был у нее смех — задорный, заразительный, не хочешь, а рассмеешься. От смеха на румяных, даже пунцовых Сашенькиных щеках проступали ямочки, глаза будто еще больше голубели…
И настало то раннее летнее утро, когда я подловила на мушку первого своего гитлеровца. Косые лучи солнца освещали
Последние комментарии
11 часов 8 минут назад
13 часов 57 минут назад
2 дней 13 минут назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 14 часов назад
2 дней 16 часов назад