Как в былые времена, я появился из оврага за домом и постучал особым стуком в кухонное окно.
— Входи давай, — сказала Ма.
Внутри на лестнице высились кипы журналов, на плите — кипы газет, а из сломанной духовки торчали увязанные в пук вешалки. Ничего нового. Разве что след от воды, похожий на голову кошки, на стене над холодильником и наполовину свернутый старый рыжий ковер.
— Пуёвая из меня уборщица, — сказала Ма.
Я посмотрел на нее с усмешкой.
— Пуёвая? — сказал я.
— Один пуй, — сказала она. — На работе насели.
Ма была известная матерщинница. Но теперь работала в церкви. Ну и вот.
Мы постояли, глядя друг на друга.
Потом по лестнице, грохоча, спустился какой-то мужик: еще старше, чем Ма, в одних семейных трусах, походных ботинках и утепленной кепке, из под-которой торчали длинные волосы, забранные сзади в хвост.
— Кто это? — спросил он.
— Сын, — смущенно ответила Ма. — Микки, это Харис.
— Назови худшее из того, что ты там совершил? — сказал Харис.
— А Альберто где? — сказал я.
— Альберто слинял, — сказала Ма.
— Альберто дал деру, — сказал Харис.
— Я на этого пуя зла не держу, — сказала Ма.
— А я на этого хуя зло держу, — сказал Харис. — Он мне, помимо всего прочего, еще и десятку должен.
— Харис не может без мата, — сказала Ма.
— Она тоже не может, но на работе насели, — пояснил Харис.
— Харис не работает, — сказала Ма.
— А если б и работал, то не там, где рот затыкают, — сказал Харис. — Где я мог бы говорить, что хочу. Где меня принимали бы, какой есть. Вот в таком месте я бы, пожалуй, работал.
— Не больно-то много таких мест, — сказала Ма.
— Где я мог бы говорить, что хочу? — сказал Харис. — Или где меня принимали бы, какой есть?
— Куда ты бы пошел работать, — сказала Ма.
— Он надолго? — сказал Харис.
— Как захочет, — сказала Ма.
— Мой дом для тебя открыт, — сказал Харис.
— Это не твой дом, — сказала Ма.
— Покормила бы лучше парня, — сказал Харис.
— Без тебя разберусь, — сказала Ма и прогнала нас с кухни.
— Крутейшая чува, — сказал Харис. — Я давно к ней присматривался. А тут Альберто свинтил. Вот ты мне скажи. Живешь с крутейшей чувой, чува заболевает, ты свинчиваешь?
— Ма заболела? — спросил я.
— Она тебе не сказала? — сказал Харис.
Харис поморщился, сжал руку в кулак и приложил к своему затылку.
— Опухоль, — сказал он. — Но я тебе этого не говорил.
Ма напевала на кухне.
— Надеюсь, ты хоть ветчину жаришь, — крикнул Харис. — Парень с войны вернулся — нужно бы ветчинкой побаловать.
— Тебе-то какое дело? — крикнула Ма в ответ. — Первый раз его видишь.
— Но уже люблю как родного, — сказал Харис.
— Думай, что говоришь, — сказала Ма. — Ты ж родного на дух не переносишь.
— Точно, — сказал Харис. — Два сына, и обоих на дух не переношу.
— И с дочерью будет то же, если когда-нибудь встретитесь, — сказала Ма.
Харис широко улыбнулся, словно обрадовавшись, что Ма знает его как облупленного: рано или поздно он действительно начинал ненавидеть всех своих отпрысков.
Вошла Ма с ветчиной и яичницей на блюдце.
— Может волос попасться, — сказала она. — Чего-то лезть стали. Линяю напуй.
— Приятного аппетита, — сказал Харис.
— Молчи, старый пуй, — сказала Ма. — Не ты готовил. Пойди лучше посуду помой. Вот будет польза.
— Мне нельзя мыть посуду, и ты это знаешь, — сказал Харис. — По причине сыпи.
— У него сыпь от воды, — сказала Ма. — А спроси, почему ему вытирать нельзя?
— По причине спины, — сказал Харис.
— Как отговорки находить, он мастер — сказала Ма. — А как делом заняться — пуй.
— Вот он уйдет, и займемся делом, — сказал Харис.
— Ну, Харис, это уж слишком, фу-фу-фу, — сказала Ма.
Харис поднял руки и потряс ими над головой, как рестлер, одержавший победу.
— Мы тебя положим в твоей бывшей комнате, — сказала Ма.
На моей кровати валялись охотничий лук и костюм, оставшийся от Хеллоуина: лиловый плащ с капюшоном и пришитой к нему маской привидения.
— Раскидал свое барахло, старый пуй, — сказала Ма.
— Ма, — сказал я. — Харис мне все сказал.
Я сжал руку в кулак и приложил к своему затылку.
Она посмотрела на меня без выражения.
— Или, может, я его не так понял, — сказал я. — Опухоль? Он сказал, что у тебя…
— Вот брехло, — сказала она. — Всем какую-нибудь пуйню про меня порет. Почтальону сказал, что хожу на протезе. Айлин, которая в гастрономе работает, — что у меня глаз вставной. Продавцу в хозяйственном — что, типа, в обморок могу грохнуться и пеной брызгать, если меня разозлить. Тот теперь как видит меня, тут же выпроваживает.
Чтобы показать, в каком она порядке, Ма подпрыгнула, хлопнув ладонями над головой, и приземлилась, расставив ноги.
Харис с грохотом поднимался по лестнице.
— Я ему не скажу, что ты мне сказал про опухоль, — шепнула Ма. — А ты не говори, что я назвала его брехлом.
Это было уже совсем как в былые времена.
— Ма, — сказал я, — а Рене с Райном где живут?
— У-у, — сказала Ма.
— У них теперь уютное гнездышко, — сказал Харис. — Денег хоть лопатой греби.
— Не уверена, что оно того стоит, — сказала Ма.
— Ма думает, что там без рукоприкладства не обходится, — сказал Харис.
— Не обходится, — сказала Ма. — Я таких, как Райн, насквозь вижу.
— Райн занимается рукоприкладством? — сказал я. — Он бьет Рене?
— Я тебе этого не говорила, — сказала Ма.
— Хорошо еще не ребеночка, — сказал Харис. — Он у них такой симпатяга. Торгашей назвали.
— Пуёвое, кстати, имя, — вставила Ма. — Рене мое мнение знает. Я ей прямо сказала.
— Им обычно мальчиков называют или девочек? — спросил Харис.
— Совсем опуел? — сказала Ма. — Ты же видел, что у них родилось. На руках держал.
— Оно было на эльфа похоже, — сказал Харис.
— Эльфа-девочку или эльфа-мальчика? — сказала Ма. — Смотри. Ведь и впрямь не знает.
— Конечно, — сказал Харис. — Одели во все зеленое — поди угадай.
— Подумай, — сказала Ма. — Что мы ему купили?
— Срамота, конечно, не знать, — сказал Харис. — Как-никак, мое продолжение.
— Это не твое продолжение, — сказала Ма. — Мы купили лодку.
— Лодку можно и для мальчика купить, и для девочки, — сказал Харис. — Это все предрассудки. Есть девочки, которые любят лодки. И мальчики, которые любят куклы. Или лифчики.
— Однако мы не купили ни куклу, ни лифчик, — сказала Ма. — Мы купили лодку.
Я спустился на первый этаж, взял телефонный справочник. Рене и Райн жили на улице Линкольна. Улица Линкольна, дом 27.
Двадцать седьмой дом по улице Линкольна находился в самом центре. Нехилый район.
И домик нехилый. С нехилыми башенками. И калитка с заднего хода была из красного дерева. И растворилась бесшумно — видать, на гидравлической петле.
Сад тоже оказался нехилым.
Я присел на корточки в кустах у веранды, обтянутой сеткой от комаров. Внутри шла беседа: Рене, Райн и родители Райна, судя по голосам. У родителей Райна голоса были громкие, уверенные, словно прорезавшиеся из прежних, не таких громких, уверенных голосов, когда они в одночасье разбогатели.
— К Лону Брюстеру можно относиться по-разному, — сказал отец Райна, — но когда у меня посреди пустыни лопнула шина, Лон примчался за мной по первому зову.
— Несмотря на немыслимую, ужасающую жару, — сказала мать Райна.
— И даже не попрекнул, — сказал отец Райна. — Абсолютно очаровательный человек.
— Почти такой же очаровательный — ну, помнишь, ты говорил? — как Флеминги, — сказала она.
— Флеминги невозможно очаровательные, — сказал он.
— А сколько они творят добра, — сказала она. — Полный самолет ребятишек сюда привезли.
— Русских ребятишек, — сказал он. — С заячьей губой.
— Не успели они приземлиться, как их тут же расхватали по операционным в разных концах страны, — сказала она. — А кто оплатил?
— Флеминги, — сказал он.
— А на колледж разве не они деньги выделили? — сказала она. — Тем же русским?
— Эти дети были калеками в полуразвалившейся стране, а стали полноценными гражданами величайшей страны мира, — сказал он. — И кто все это устроил? Корпорация? Правительство?
— Обычная супружеская чета, — сказала она.
— Вот пример истинной дальновидности, — сказал он.
Наступила долгая восторженная пауза.
— А ведь не подумаешь, глядя, как он с ней груб, — сказала она.
— Положим, она тоже бывает с ним ужасно груба, — сказал он.
— Иногда она просто отвечает грубостью на его грубость, — сказала она.
— Ну это из серии: курица или яйцо, — сказал он.
— В смысле, чья грубость раньше, — сказала она.
— И все же Флемингов нельзя не любить, — сказал он.
— Давай станем такими же замечательными, — сказала она. — Когда мы в последний раз спасли русского малыша?
— Ну мы-то с тобой в порядке, — сказал он. — Возить сюда полные самолеты русских детей, конечно, пока не можем, но в остальном грех жаловаться.
— Мы и одного-то малыша из России не можем сюда привезти, — сказала она. — Даже малыш из Канады с заячьей губой — и тот нам не по карману.
— Нет, в Канаду за малышом мы могли бы съездить, — сказал он. — А дальше что? На операцию ему денег у нас нет и на колледж тоже. Так он и будет сидеть со своей губой, только в Америке, а не в Канаде.
— Мы вам уже успели сказать, мои милые? — спросила она. — Мы расширяемся. Открываем еще пять магазинов по всему штату. И все с фонтанчиками.
— Классно, мам, — сказал Райн.
— Это так классно, — сказала Рене.
— И если эти пять магазинов будут успешными, мы откроем еще три или четыре магазина, и тогда сможем вернуться к разговору о русских и заячьей губе, — сказал отец Райна.
— Вы не устаете меня удивлять, — сказал Райн.
Рене вышла в сад с малышом.
— Я выхожу в сад с малышом, — сказала она.
Малыш даром ей не прошел. Рене раздалась, растеряла часть своей бодрости. Стала бледной, точно лицо и волосы окунули в таз с пергидролью.
Малыш и впрямь был похож на эльфа.
Малыш-эльф поглядел на птицу, навел на нее палец.
— Птица, — сказала Рене.
Малыш-эльф поглядел на их нехилый бассейн.
— Для плавания, — сказала Рене. — Но нам пока рано. Пока рано, да?
Малыш-эльф посмотрел на небо.
— Тучки, — сказала Рене. — Тучки производят дождь.
Малыш, типа, требовал взглядом: «Расскажи-ка мне побыстрее про окружающий мир, чтобы я всю эту херню усвоил и открыл парочку магазинов».
Малыш посмотрел на меня.
Рене чуть не выронила малыша из рук.
— Майк, Микки, еб-тать, — сказала она.
Затем она будто о чем-то вспомнила и метнулась обратно к двери.
— Райн! — позвала она. — Майн генерайн! Можешь взять у меня Торгашеньку?
Райн взял малыша.
— Счастье мое, — услышал я его голос.
— А ты мое, — сказала Рене.
Затем она вернулась без малыша.
— Я его называю «Майн генерайн», — сказала она, краснея.
— Я слышал, — сказал я.
— Микки, — сказала она, — это ты сделал?
— Я могу войти? — сказал я.
— Не сегодня, — сказала она. — Завтра. Нет, в четверг. Его родители уезжают в среду. Приходи в четверг — и обсудим.
— Что обсудим? — сказал я.
— Можешь ли ты войти, — сказала она.
— Я не думал, что это вопрос, — сказал я.
— Так это ты сделал? — спросила она. — Или не ты?
— А Райн ничего вроде, — сказал я. — Заботливый.
— Господи, — сказала она, — да я более заботливого существа в мире не встречала.
— Когда рукоприкладством не занимается, — сказал я.
— Когда что? — переспросила она.
— Ма мне сказала, — объяснил я.
— Что сказала? — снова переспросила она. — Что Райн занимается рукоприкладством? Что он меня бьет? Ма такое сказала?
— Только не говори ей, что я проболтался, — попросил я, вдруг испугавшись, совсем как раньше.
— Ма ненормальная, — сказала она. — Выжила из ума. Как у нее вообще язык повернулся. Знаешь, кто скоро займется рукоприкладством? Я. Побью ее на фиг.
— Почему ты мне ничего не написала про Ма? — спросил я.
— Что я должна была написать? — спросила она подозрительно.
— Она больна? — спросил я.
— Она тебе сказала? — спросила она.
Я сжал ладонь в кулак и приложил к своему затылку.
— Что это? — спросила она.
— Опухоль? — спросил я.
— У Ма нет опухоли, — сказала она. — У нее сердце ни к черту. Кто тебе сказал, что у нее опухоль?
— Харис, — сказал я.
— О, Харис, прекрасно, — сказала она.
Из дома донесся детский плач.
— Иди, — сказала Рене. — Поговорим в четверг. Но сначала…
Она взяла мое лицо в ладони и повернула его в сторону окна, за которым Райн подогревал бутылочку с детским питанием в раковине на кухне.
— Похож он на человека, который занимается рукоприкладством? — спросила она.
— Нет, — сказал я.
Он не был похож. Совсем.
— Блин, — сказал я, — тут хоть кто-нибудь говорит правду?
— Я говорю, — сказала она. — Ты говоришь.
Я взглянул на нее, и на миг ей вновь стало восемь, а мне десять, и мы отсиживались в собачьей конуре, пока Ма, Па и тетя Тони, обкурившись грибами, буянили на террасе.
— Микки, — сказала она. — Я должна знать. Это ты сделал?
Резким рывком я сбросил ее ладони с лица, повернулся и пошел прочь.
— Поди жену свою проведай, чувырло! — крикнула она вслед. — Поди на собственных детей посмотри.
Ма стояла на лужайке перед домом, переругиваясь с каким-то приземистым грузным мужиком. На заднем плане маячил Харис, разбрасывая и пиная вещи, чтобы показать, как он страшен в гневе.
— Это мой сын, — сказала Ма. — Который отслужил в армии. Который только что демобилизовался. А вы вот как с нами?
— Благодарю за службу, — сказал мне мужик.
Харис пнул металлический мусорный бак.
— Будь любезен, — сказал мне мужик, — попроси его перестать.
— Не поможет, — сказал Харис. — Когда я зол, меня никто не остановит.
— Думаете, мне самому приятно? — сказал мужик. — Она четвертый месяц квартплату задерживает.
— Третий, — сказала Ма.
— Хороши почести семье героя, — сказал Харис. — Пока он там воюет, вы тут оскорбляете его мать.
— Друг, извини, я не оскорбляю, — сказал мужик. — У меня есть ордер на выселение. Если бы она платила, а я ее выселял, тогда другое дело.
— И на пуя, спрашивается, я в церкви работаю! — крикнула Ма.
Несмотря на свой малый рост и избыточный вес, мужик действовал на редкость проворно. Он нырнул в дом и вышел оттуда с нашим телевизором, причем нес его, будто свой, будто ему в саду приспичило посмотреть.
— Нет, — сказал я.
— Благодарю за службу, — сказал он.
Я схватил его за рубашку. К тому времени я уже хорошо умел хватать людей за рубашки, смотреть им в глаза, говорить без обиняков.
— Чей это дом? — сказал я.
— Мой, — сказал он.
Я сделал ему подсечку и завалил на траву.
— Ты с ним полегче, — сказал Харис.
— Это было легко, — сказал я и унес телевизор в дом.
В тот же вечер явился шериф в сопровождении нескольких грузчиков, которые вытряхнули все содержимое дома на лужайку.
Я заметил их издали, и вышел с черного хода, и наблюдал за всем с Хай-стрит, сидя в сарае за домом Нестонов.
Я видел, как Ма мечется, заламывая руки, меж груд своего барахла. Актриса, блин. Но с другой стороны, когда Ма по-настоящему плохо, она всегда малость переигрывает. Выходит, когда она переигрывает, она не играет?
У меня с недавних пор так: план действий рождается сам собой — и сразу в руках и ногах. Когда это случается, я не размышляю. Щеки начинают гореть, и в висках стучит: давай, давай, давай.
Это чувство меня не подводило, по большей части.
Сейчас план созрел такой: схватить Ма, втолкнуть внутрь, усадить силой, отловить Хариса, усадить силой, поджечь (или сделать вид, что собираюсь поджечь) дом — это их встряхнет, заставит вести себя более адекватно.
Я слетел вниз по склону, втолкнул Ма внутрь, усадил на ступени, схватил Хариса за рубашку, сделал подсечку, завалил на пол. Затем поднес спичку к ковру на лестнице и, когда он загорелся, поднял палец, типа: «Цыц! Не будите спящего во мне зверя!».
От ужаса они совсем притихли, отчего мне стало безумно стыдно. Стыдно тем стыдом, от которого даже извинения не помогают, и единственный способ от него избавиться — сделать так, чтобы стало еще стыднее.
Я затоптал огонь на ковре и пошел на Глисон-стрит, куда Джой с малышами переехала к Мудозвону.
Вот так удар под дых: их дом оказался еще круче, чем у Рене.
Внутри было темно. У входа стояло три тачки. Значит, все в сборе, спят.
Я немного послонялся, обдумывая это обстоятельство.
Потом вернулся обратно в центр, зашел в магазин. То есть вроде это был магазин. Хотя я не понял, чем он торгует. На желтых витринах с подсветкой снизу лежали какие-то толстые пластмассовые бирки синего цвета. Я взял одну. На ней было слово «MiiVOXМАХ».
— Что это? — спросил я.
— Проще объяснить, для чего, — сказал парень за прилавком.
— Ну для чего? — спросил я.
— Вообще-то, — сказал он, — тебе, наверное, больше подойдет это.
Он дал мне в точности такую же бирку, только со словом «MiiVOXМIN».
Подошел другой парень с эспрессо и печеньем.
Я положил бирку «MiiVOXМIN» и взял бирку «MiiVOXМАХ».
— Сколько? — спросил я.
— В смысле, денег? — уточнил он.
— В чем фишка? — спросил я.
— Если ты спрашиваешь, что это — репозиторий данных или информационно-иерархический домен, — сказал он, — то ответ: и да, и нет.
Славные были ребята. Лица без единой морщинки. Хотя оба, наверное, мои ровесники.
— Я долго отсутствовал, — сказал я.
— С приездом, — сказал первый парень.
— Где тебя носило? — спросил второй.
— На войне, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало с вызовом. — Может, слышали про такое.
— Я слышал, — уважительно сказал первый. — Спасибо за службу.
— На какой? — спросил второй. — Их же, типа, две.
— Одна вроде недавно кончилась, — сказал первый.
— У меня двоюродный брат там, — сказал второй. — На одной из. Хотя, может, и нет. Знаю только, что собирался. Мы с ним не особо близки.
— Короче, спасибо, — сказал первый, протягивая мне руку, и я ее пожал.
— Я с самого начала был против, — сказал второй. — Но с тебя какой спрос.
— Э-э, — сказал я, — с меня тоже.
— Был против, а сейчас, что ли, за? — спросил первый у второго.
— Почему? — сказал второй. — Разве она продолжается?
— Какая из? — спросил первый.
— Та, на которой ты был? — спросил меня второй.
— Да, — сказал я.
— Ну и как там дела: лучше или хуже, как думаешь? — спросил первый. — Мы побеждаем? Хотя мне-то что? Мне ж по фиг, вот что самое смешное.
— Короче, держи пять, — сказал второй, протягивая мне руку, и я ее пожал.
Они были очень славные, благожелательные, доверчивые, полностью на моей стороне, поэтому я вышел оттуда с улыбкой и успел пройти целый квартал, прежде чем сообразил, что в кулаке у меня по-прежнему «MiiVOXМАХ». Я остановился под фонарем и рассмотрел эту хрень поближе. Ну, блин, бирка как бирка. По ней, наверное, можно купить «MiiVOXМАХ», если знать, что это за штуковина.
Дверь открыл Мудозвон.
У него было и нормальное имя — Эван. Мы вместе учились в школе. Смутно помню, как он носился по коридорам в своем индийском тюрбане.
— Майк, — сказал он.
— Я могу войти? — спросил я.
— Боюсь, мне придется ответить «нет», — сказал он.
— Хоть на детей взглянуть, — сказал я.
— Первый час ночи, — сказал он.
Я был почти уверен, что врет. Разве магазины в первом часу открыты? С другой стороны, луна светила вовсю, и в воздухе пахло совсем по-ночному: грустью и сыростью.
— Завтра? — спросил я.
— Ты не против? — сказал он. — Когда вернусь с работы?
Я понял, что игра, в которую мы играем, называется «Будь учтив». И одно из правил этой игры — придавать каждой реплике форму вопроса.
— Часиков в шесть? — спросил я.
— В шесть удобно? — спросил он.
Страннее всего было то, что я никогда не видел их вместе. И жена, дожидавшаяся его в постели, вполне могла оказаться и не моей.
— Я знаю, как это нелегко, — сказал он.
— Еще бы, — сказал я. — Вы с ней отымели меня по полной.
— При всем уважении, не могу с этим согласиться, — сказал он.
— Кто б сомневался, — сказал я.
— Ни я, ни она этого не хотели — сказал он. — Ситуация была тупиковой для всех участников.
— Для одних — более тупиковой, чем для других, — сказал я. — С этим ты хотя бы согласен?
— Хочешь начистоту? — спросил он. — Или продолжим ходить вокруг да около?
— Начистоту, — сказал я, и его лицо стало таким, что на миг я даже проникся к нему симпатией.
— Мне было тяжело, потому что я чувствовал себя дерьмом, — сказал он. — Ей было тяжело, потому что она чувствовала себя дерьмом. Нам обоим было тяжело, потому что, даже чувствуя себя дерьмом, мы чувствовали еще что-то, и это что-то, поверь, было и остается реальнее всего остального, прямо-таки благодать божья, которая на нас снизошла, если можно так выразиться.
Тут мне стало совсем паршиво, как если бы меня нагнула группа салаг, чтобы какой-нибудь другой салага смог подойти и всунуть мне в жопу свой эзотерический кулак, объясняя при этом, что совать мне в жопу кулак ему совсем не хотелось, и теперь его мучают угрызения совести.
— В шесть, — сказал я.
— В шесть — прекрасно, — сказал он. — По счастью, у меня на работе свободный график.
— Тебе необязательно при этом присутствовать, — сказал я.
— Если бы ты был мной, а я — тобой, думаешь, тебе бы не казалось, что присутствовать, в некотором смысле, обязательно? — спросил он.
Из трех их тачек одна была Saab, вторая «Эскалейд», а третья Saab поновее. Внутри — два детских сиденья и незнакомый мне плюшевый клоун.
Три тачки на двоих, подумал я. Вот страна. Вот засранцы — моя жена и ее новый муженек. Думают только о себе, эгоисты хуевы. Мне было ясно, что с годами и дети мои медленно превратятся в таких же, как они, эгоистов — сначала эгоистов-дошколят, потом эгоистов-первоклашек, потом эгоистов-подростков, потом эгоистов-взрослых, и все это время их будут ограждать от меня, как от какого-нибудь опустившегося прокаженного дядюшки.
В той части города было много особняков. В одном обнималась какая-то пара. В другом женщина выставляла на стол девять миллионов крошечных рождественских домиков, словно вела им учет. По ту сторону реки особняки становились поменьше. В нашей части города дома напоминали крестьянские избы. В одном из них пятеро пацанят неподвижно стояли на спинке дивана. Потом они разом спрыгнули, и собаки в соседнем дворе подняли отчаянный лай.
Дом Ма был пуст. Ма с Харисом сидели на полу гостиной и звонили знакомым, ища, кто бы приютил. Шериф дал им время до завтрашнего утра.
— Который час? — спросил я.
Ма бросила взгляд наверх — туда, где раньше висели часы.
— Часы на тротуаре, — сказала она.
Я вышел на улицу. Нашел часы под пальто. Было девять. Эван-таки меня обжулил. Я подумал, что надо бы вернуться и потребовать увидеть детей, но ведь, пока дойду, будет десять, и он опять сошлется на поздноту, и тут уже не поспоришь.
Вошел шериф.
— Не вставайте, — сказал он Ма.
Ма встала.
— Встань, — сказал он мне.
Я остался сидеть.
— Это ты завалил мистера Клиса? — спросил шериф.
— Он только что вернулся с войны, — сказала Ма.
— Благодарю за службу, — сказал шериф. — Я бы хотел тебя попросить в будущем воздержаться от подобного рода действий.
— Он и меня завалил, — сказал Харис.
— Меньше всего мне бы хотелось арестовывать ветеранов, — сказал шериф. — Я сам ветеран. Поэтому предлагаю: дай слово, что больше никого не будешь заваливать — и я тебя не арестую. По рукам?
— Он и дом собирался сжечь, — сказала Ма.
— Подобного рода действия тоже не приветствуются, — сказал шериф.
— Он на себя не похож, — сказала Ма. — Вы посмотрите.
Шериф никогда раньше меня не видел, но признаваться не захотел, словно это могло подорвать его профессиональную репутацию.
— Да, вид у него усталый, — сказал шериф.
— Зато силищи, — сказал Харис. — Завалил, как пушинку.
— Вы нашли, куда перебраться? — спросил шериф.
— Есть предложения? — спросила Ма.
— Друзья-родственники? — сказал шериф.
— Рене? — сказал я.
— На худой конец ночлежка на Фристен-стрит, — сказал Шериф.
— К Рене даже обсуждать не хочу, — сказал Ма. — Там и так от нас нос воротят. Будто мы отребье какое.
— А кто мы рядом с ними? — сказал Харис. — Отребье и есть.
— И ночлежка — ну ее на пуй, — сказала Ма. — Там вшей полно.
— Когда я за ней только ухаживать начал, у меня были вши из этой ночлежки, — поддакнул Харис.
— Вы уж не обессудьте, что выселяю — сказал шериф. — Все у нас не по-людски, шиворот-навыворот.
— И не говорите, — сказала Ма. — Взять меня, например: работаю в церкви, сын — герой. «Серебряную звезду» получил. Морпеха на пуй вытащил откуда-то за ногу. Мы письмо получили. И где я? На улице.
Шериф уже не слушал и только ждал момента, чтобы свалить и заняться тем, что на тот момент ему казалось важнее.
— Ищите, где жить, ребята, — добродушно посоветовал он напоследок.
Мы с Харисом втащили с улицы два матраса. Они по-прежнему были заправлены простынями, одеялами и всем прочим. Только на простынях кое-где появился след от травы, а от подушек пованивало грязью.
Затем мы провели долгую ночь в пустом доме.
Утром Ма позвонила каким-то теткам (она их знала с тех пор, как сама была молодой мамашей), но оказалось, что у одной выбит межпозвоночный диск, у другой — рак, а у третьей — двойня, которой недавно диагностировали «маниакально-депрессивный психоз».
При свете дня Харис вновь осмелел.
— Признайся, — начал он, — хуже той хрени, за которую тебя судили, ты ничего не совершал? Или совершал, но не поймали с поличным.
— Его оправдали, — процедила сквозь зубы Ма.
— Ну и что? — сказал Харис. — Меня вон за кражу со взломом тоже оправдали.
— Не важно, какое тебе дело? — сказала Ма.
— Может, ему выговориться охота, — сказал Харис. — Облегчить душу.
— Ты посмотри на него, — сказала Ма.
Харис посмотрел.
— Теперь вижу, что я зря поднял эту тему, — сказал он.
Затем вернулся шериф. Велел, чтобы мы с Харисом выволокли матрасы на улицу. С крыльца мы наблюдали за тем, как он опечатывает дверь.
— Восемнадцать лет ты служил мне верным пристанищем, — запричитала Ма, очевидно, подражая какому-то сиу из кино.
— Вам бы грузовик найти не мешало, — сказал шериф.
— Мой сын служил на войне, — сказала Ма. — И смотрите, как вы со мной поступаете.
— Неужели я так сильно за ночь изменился? — сказал шериф и зачем-то приставил к лицу ладони. — Не узнаете? Вроде тот же, что был вчера. Вы мне это уже говорили. Я поблагодарил его за службу. Ищите грузовик. Иначе ваше дерьмо окажется на помойке.
— Вот как обращаются с женщиной, которая работает в церкви, — сказала Ма.
Ма с Харисом порылись в своем барахле, нашли чемодан, набили его шмотьем.
Затем мы отправились к Рене.
Я ехал и думал: «О, будет весело».
Впрочем, я думал не только это. Были и другие мысли.
Например: «Ах, Ма, я ведь помню тебя совсем молодой, в дредах. В те времена, я, наверное, умер бы со стыда, если б знал, во что ты превратишься».
Или: «Старая шизанутая ведьма! Ты ж меня вчера шерифу чуть не сдала. Совсем спятила?»
Или: «Мама, мамочка, дай я встану перед тобой на колени, дай расскажу тебе, что именно мы с Рикки Джи и Смелтоном натворили в Аль-Разе, а потом ты прижмешь к груди мою голову и шепнешь, что любой на моем месте поступил бы так же».
Когда мы переезжали мост через Рокочущий Ручей, я прочитал на лице Ма ее мысли: «Пусть только Рене мне откажет, я ей такое, на пуй, устрою, мало не покажется».
Но затем, бенц, когда мост остался далеко позади, и речная прохлада вновь сменилась привычной духотой, на лице ее было написано совсем другое: «О Господи, если Рене мне откажет при родителях Райна и я опять буду выглядеть в их глазах побирушкой, я умру, я просто умру».
Рене отказала Ма при родителях Райна, и Ма опять выглядела в их глазах побирушкой.
Но она не умерла.
Надо было видеть их лица, когда мы входили.
Рене офигела. Райн офигел. Мать и отец Райна офигели, но так старались этого не показать, что начали задевать предметы. Отец Райна опрокинул вазу, неуклюже рванувшись нам навстречу, изображая радость/гостеприимство. Мать Райна покачнулась и задела плечом картину, которую, однако, успела поймать и теперь держала, прижимая к своему красному свитеру, как младенца.
— Внучок? — съязвил я.
Ма опять вдруг на меня ополчилась.
— А ты кто думал? — спросила она. — Безногий карлик?
— Это Торгаша, да, — сказала Рене, протягивая мне малыша.
Райн кашлянул, метнув в Рене многозначительный взгляд, типа: мы же, кажется, договаривались.
Протянутый мне малыш изменил траекторию движения, неожиданно взмыв под потолок, словно там, у люстры, ему было безопаснее, чем на руках у родного дяди.
Меня это здорово задело.
— Совсем охуели, — сказал я. — Неужели думаете, я способен поднять руку на малыша?
— Попрошу в нашем доме не выражаться, — сказал Райн.
— Попрошу не указывать моему сыну выражаться ему, на пуй, или нет, — сказала Ма. — Он, между прочим, с войны вернулся.
— Благодарю за службу, — сказал отец Райна.
— Мы легко перейдем в гостиницу, — сказала мать Райна.
— Почему вы должны куда-то переходить, мам? — спросил Райн. — Пусть они в гостиницу отправляются.
— Мы в гостиницу не пойдем, — сказала Ма.
— Ты могла бы запросто пойти в гостиницу, мама. Ты же любишь хорошие гостиницы, — сказала Рене. — Тем более, за наш счет.
Харис — и тот возбудился.
— А что, гостиница звучит неплохо, — объявил он. — Даже и не припомню, когда в последний раз я прибегал к услугам подобного рода заведений.
— Ты хочешь сказать, что способна отправить родную мать, работающую в церкви, и родного брата, вернувшегося с войны со звездой героя, в какой-то клоповник? — спросила Ма.
— Да, — сказала Рене.
— Дай хоть малыша подержать, — сказал я.
— Только через мой труп, — сказал Райн.
— Мы с Джейн хотим подчеркнуть, что всегда поддерживали и продолжаем поддерживать наши доблестные вооруженные силы, — сказал отец Райна.
— Многие люди понятия не имеют, как много школ построили там наши солдаты, — сказала мать Райна.
— Людям свойственно зацикливаться на негативе, — сказал отец Райна.
— Как там в пословице говорится? — сказала мать Райна. — Не сломав старого, не построишь нового, да?
— Может, пусть подержит, — сказала Рене. — Мы же рядом стоим.
Райн поморщился, отрицательно завертев головой.
Малыш изогнулся, словно чувствуя, что судьба его повисла на волоске.
Поскольку все они были уверены, что я способен поднять на малыша руку, я представил, как поднимаю руку на малыша. А представив себя, поднимающим руку на малыша, я испугался, что действительно окажусь на это способен. Неужели у меня было такое в мыслях? О боже, нет, конечно. Однако тот факт, что у меня такого и в мыслях не было, еще не означал, что в решающий момент я этого не сделаю. Разве в недавнем прошлом я не оказывался в ситуациях, когда, не имея ни малейших намерений производить какое-то действие, я вдруг обнаруживал себя производящим именно это действие?
— Пожалуй, я не буду брать на руки малыша, — сказал я.
— Вот спасибо, — сказал Райн. — Это настоящий мужской поступок.
— А возьму-ка я лучше на руки вот этот кувшин, — сказал я, беря кувшин и укачивая его, как младенца. Из кувшина на их паркетный пол потекла солидная струя лимонада. А когда она иссякла, я выпустил кувшин из рук.
— Вы меня здорово обидели! — сказал я.
Не помню, как оказался на улице. Не шел, а почти бежал.
Потом меня снова занесло в тот магазин.
Там были два других парня, еще моложе, чем в прошлый раз. Может, старшеклассники. Я дал им бирку «MiiVOXМАХ».
— О, блин, ништяк! — сказал один. — А то мы думали, куда она подевалась.
— Уже списать собирались, — сказал другой, подходя с эспрессо и печеньем.
— Ценная? — спросил я.
— Ха, не то слово, — сказал первый парень, доставая специальную тряпочку из-под прилавка и смахивая с бирки пыль. Затем он положил ее под стекло на витрину.
— Что это? — спросил я.
— Проще объяснить, для чего, — сказал он.
— Ну для чего? — спросил я.
— Вообще-то, тебе, наверное, больше подойдет это, — сказал первый парень, подавая мне бирку «MiiVOXМIN».
— Я долго отсутствовал, — сказал я.
— Мы тоже, — сказал второй.
— Только что дембельнулись, — сказал первый.
Затем мы по очереди рассказали, кто где служил.
Оказалось, что с первым парнем мы служили практически рядом.
— Постой, так, может, ты и в Аль-Разе был? — спросил я.
— В Аль-Разе? Само собой, — сказал первый парень.
— Я в мочилове не участвовал, врать не стану, — сказал второй парень. — Только собаку однажды задавил, когда работал на вилочном электропогрузчике.
Я спросил у первого парня, помнит ли он козленка, выщербленную стену, орущего малыша в коляске, темный свод дверного проема, голубей, внезапно разлетавшихся из-под облупленного парапета, — мы это называли «голубиный взрыв».
— Я был в другой стороне, — сказал он, — ближе к реке. Где лодка перевернутая и еще эта маленькая семейка в красном, вечно мозолившая глаза.
Я отлично знал это место. Просто невероятно, сколько раз до и после голубиного взрыва я успевал заметить вдали, у самой реки, молящуюся, ползущую или убегающую фигуру в красном.
— А с собакой той нормально закончилось, — сказал второй парень. — Выжила, все о’кей. Мы с ней подружились даже. Потом вместе на электропогрузчике разъезжали.
В магазин вошла семья индейцев из девяти человек, и второй парень направился к ним с эспрессо и печеньем.
— Аль-Раз, надо же, — сказал я, зондируя почву.
— Ну, — сказал первый парень. — Хуже Аль-Раза у меня за всю службу ничего не было.
— Ага, и у меня тоже, однозначно, — сказал я.
— Я там здорово налажал, — сказал он.
У меня перехватило дыхание.
— Напарнику моему, Мелвину, — сказал он, — весь пах шрапнелью разворотило. Из-за меня. Надо было сообщить, а я тормознул. Там вроде праздник был — девчонки гуляли. Человек пятнадцать в магазине через дорогу. С детьми. Ну я и тормознул. А Мелвин поплатился.
Теперь была моя очередь рассказывать.
Я положил бирку «MiiVOXМIN» на прилавок, снова взял и снова положил.
— Щас-то у Мелвина тут порядок, — сказал он, постукивая двумя пальцами у себя между ног. — Дембельнулся, в универ поступил. Говорят, даже трахается.
— Рад за него, — говорю. — Наверное, и на электропогрузчике иногда вместе разъезжаете.
— Чего? — переспросил он.
Я посмотрел на часы на стене, но не увидел стрелок. Один расплывчатый желто-белый циферблат.
— Не знаешь, который час? — спросил я.
Парень перевел взгляд на часы и сказал:
— Шесть.
На улице я нашел телефон-автомат и набрал номер Рене.
— Извини, — сказал я. — Извини за кувшин.
— Да, ладно, — сказала она безразличным голосом. — Новый купишь.
В общем, мне стало ясно, что она ищет способа помириться.
— Нет, — сказал я. — Не буду я ничего покупать.
— Ты где, Микки? — спросила она.
— Нигде, — сказал я.
— Куда ты сейчас? — спросила она.
— Домой, — сказал я и повесил трубку.
Когда шел по Глисон-стрит, понял, что опять подступило. План действий еще не созрел, но руки-ноги уже знали, что делать: разбросать все/всех, что/кто окажется на пути, ворваться внутрь, устроить крушилово, вызвериться по полной, дальше по обстоятельствам.
На стыд я к тому моменту забил. Ну знаете, как это бывает. Однажды (я еще в школе учился) один мужик нанял меня очищать пруд от ила. Надо было соскребать ил граблями, потом подцеплять и отбрасывать в сторону. В какой-то момент грабли сорвались с черенка и улетели вслед за илом в общую кучу. Пойдя за ними, я обнаружил в куче, типа, миллион головастиков. Часть уже сдохла, часть еще нет, но все были как раз в том возрасте, когда у них брюшко разбухает, как у крошечных беременных женщин. И у дохлых, и у живых, подбрюшья были разорваны от нападавшего сверху ила. Но живые, в отличие от дохлых, еще дергались, судорожно шевелили лапками.
Я попробовал нескольких спасти, но они оказались настолько нежные, что мое прикосновение только усугубило их агонию.
Может, другой на моем месте и сказал бы мужику: типа, завязываю. Мне, типа, совесть не позволяет губить в таких количествах головастиков. Но я не смог. Насадил грабли на черенок и пошел чистить пруд дальше.
И каждый раз, отбрасывая ил, представлял, как в куче множатся окровавленные подбрюшья.
И чем дольше бросал, тем больше начинал ненавидеть этих ляг.
Получалось, типа: А) либо я мразь, раз способен снова и снова сознательно совершать убийство; В) либо это не убийство, а естественный порядок вещей, и, продолжая бросать, я доказывал себе, что занимаюсь самым обычным делом.
Нечто подобное я испытал спустя много лет в Аль-Разе.
А теперь передо мной был дом.
Дом, в котором они жрали, ржали, трахались. Дом, где в будущем при упоминании моего имени будет наступать неловкая тишина, и потом Джой будет объяснять, что, типа, нет, Эван не настоящий ваш папочка, но хоть это и так, мы с папочкой Эваном сочли, что лучше вам поменьше видеться с папочкой Майком, потому что нам с папочкой Эваном по-настоящему важно, чтобы вы выросли сильными и здоровыми, а ради этого мамам и папам иногда приходится создавать особую атмосферу.
Я надеялся увидеть у входа три тачки. Три тачки означало бы, что все дома. Хотел ли я, чтобы все были дома? Да. Пусть дети тоже станут свидетелями и участниками, пусть и они горько пожалеют о том, во что меня превратила война.
Но вместо трех тачек у входа стояло пять.
Эван, как и ожидалось, был на террасе. Кроме него, на террасе были Джой плюс две детские коляски. Плюс Ма.
Плюс Харис.
Плюс Райн.
Рене расхаживала перед домом, вся какая-то напряженная, с малышом на руках. За ней, прижимая платок ко лбу, семенила мать Райна. И отец Райна старался не отставать, несмотря на хромоту, которой я раньше не замечал.
«Вы? — пронеслось в голове. — Ничтожества! Шайка придурков! Неужели никого лучше вас у Господа не нашлось, чтобы меня остановить? Уржаться можно. Уссаться от смеха. Чем же вы меня остановите? Вашими телесами? Вашими благими намерениями? Вашими дешевыми джинсами? Вашими годами нахлебничества? Вашей уверенностью в том, что все в этом мире можно исправить с помощью слов, слов, слов — бесконечным, бессмысленным разеванием пасти?»
Контуры надвигающейся катастрофы расползлись, чтобы вобрать в себя гибель всех присутствующих.
Щеки стали гореть, и в висках застучало: давай, давай, давай…
В этот момент Ма попыталась встать со скамейки-качелей, но не смогла. Райн поспешно подхватил ее под локоть.
Тут во мне неожиданно все обмякло (возможно, при виде Ма, такой слабой, такой беспомощной), и, уронив голову на грудь, я покорно двинулся в сторону этих неучей, этих дикарей, повторяя как мантру: «Хорошо, хорошо, пусть вы отправили меня на войну, но помогите же вернуться. Если вы, засранцы, не сумеете сделать так, чтобы я вновь почувствовал себя здесь как дома, значит, вы и впрямь сборище самых ничтожных ублюдков, позор рода человеческого».
Перевод Василия Арканова
Последние комментарии
16 часов 58 минут назад
23 часов 20 минут назад
23 часов 28 минут назад
23 часов 57 минут назад
1 день 57 секунд назад
1 день 1 минута назад