Золотая пучина [Владислав Михайлович Ляхницкий] (fb2) читать постранично, страница - 2

немного с грустью. — Пусть запорет, — повторил он упрямо.

Ксюша надела колечко на мизинец и, поворачивая руку, залюбовалась неяркими переливами камня.

— Красиво-то как. Такое в селе только у старшой Чурилихи. Так она уже невестится.

— А ты?

— Какое там. Кому я нужна такая…

Матрёна ломала пшеничные душистые калачи и складывала куски грудкой на чистый стол из смолистых кедровых плах. Услышав, что хлопнула дверь, не оборачиваясь, спросила:

— Знать, у коров вымя тугое стало? — голос у неё грудной, низкий. — Ваньша, Ксюха, вставайте на молитву.

В красном углу стены тёмные, закоптелые. Хоть и светло уже, но теплится лампада перед медным литым распятьем. За ним, на божничке стоят складни — иконы. Триптих тоже медный, литой, почерневший от времени. Проезжий богодар менял их на куриные яйца и клялся, что складни прямо из Керженца, из святых староверских скитов.

Твердо верит Матрёна в святость своих икон. Губы её поджимаются, становятся бесцветными, еле приметными. Сбегают краски с лица. Оно черствеет. Вытягивается.

— Господи, помилуй мя, грешную… Господи, помилуй мя, грешную… Господи, помилуй мя, грешную, — шепчет Матрёна, перебирая малые бабочки на лестовке^[3], а дойдя до большой, начинает «метаться», падает на колени, неистово крестится и, припав лбом к полу, шепчет самое дорогое, заветное. Властное, скуластое лицо её становится заискивающим, просящим. — Господи, мы ли не живём по заветам твоим. Посты блюдём строго — а бурёнка бычком отелилась. Надо бы тёлочкой. Сироту приютили, — кивнула Матрёна на Ксюшу, — а я в опорках хожу. Хатёнка наша разваливается. Кузьма же крестовый дом под железной крышей отгрохал. С прирубом. Пошто так, боже? Пошто?

Сокрушенно вздохнув, Матрёна осенила себя широким крестом и села на лавку.

— Ксюха, собери-ка на стол.

Когда опустели миски с картошкой и простоквашей, Матрёна снова перекрестила лоб и, шумно отдуваясь, вылезла из-за стола.

— Ну, слава богу. Давай, Ксюха, баньку топить. Стирать надоть.

— Мам, а мам, — дернул Ванюшка мать за рукав. — Ксюша сёдни именинница. Право.

— Откуда? Недавно была и опять. Неужто год прошёл? — и рассердилась: — Как работы по горло, так у тебя именины. Ртов полна изба, а постирушку хоть сама веди.

— Я затоплю, постираю. Мало што именинница. Мне всё одно, — Ксюша накинула полушубок.

— Стой! Тебе-то всё одно, да мне от людей срамно будет. Зайдёт твоя крестная да попеняет — именинницу заставляют работать. А она непременно придёт. Любит чужой чай с медком пить. Нет уж, сделай всё, как надобно. Кофту праздничну надень. Сарафан с оборками. Да по улице пройдись, штоб все видели.

И тут новая мысль пришла Матрёне.

— Нет уж, Ксюха, не стирай сёдни, а сходи в тайгу, погуляй. Шанежек мужикам отнеси, кваску. С Ваньшей вон и иди. Ну там, может, и поразомнёшься с ними малость. На свежем воздухе куда как ладно.

Одевшись потеплее, вскинув на плечи лыжи, Ксюша вышла за ворота, посмотрела на дом Кузьмы Ивановича. Может быть, Лушка покажется? Хорошо бы её увидеть, поболтать немного. Лушка весёлая, добрая. На речку идёт с коромыслом на плечах — поёт. Лён стелет на лугу — тоже поёт. Песни у неё особые — городские, каких на деревне никто не знает. Со всеми она приветлива, нет в ней кержацкой хмурости, где улыбка — что солнце в дождливую пору. Рогачёвцы твердо помнят старую поговорку: «Курица не птица, баба не человек». Если поблизости парень или, не дай бог, женатый мужик, девка лишнего слова не вымолвит. А Лушке все одно: девка, парень, женатик — со всеми ровна.

Эта резвость и пугала Ксюшу и тянула. Из сельских девок Лушка милее всех. И сегодня хотелось услышать её задорный привет — радость была бы полнее. Но нет её на дворе.

Ксюша свернула в проулок и пошла прямиком, без дороги, без лыж. Хрустит под ногами крепкий утренний наст. Оглядывается Ксюша. Поджидает Ванюшку. Он шепнул: «Догоню за селом». А к чему догонять, ежели можно вместе идти. Чудной…

Морозный воздух чист, и белые горы кажутся совсем близкими. Вон двугорбый Кайрун. У его подножья стоит одинокая, покосившаяся избушка, где прошло Ксюшино детство. На солнечном пригорке они с отцом похоронили мать. Через полгода занеможил отец. В мглистое осеннее утро двенадцатилетняя Ксюша глотала слезы и копала рядом вторую могилу. В мокрой хвое сосны затаилась белка. Когда она трогала лапкой ветки, с них падали крупные капли. Прямо в могилу.

Неровная, неглубокая вышла могила, но и она оказалась лишней. Отнести к ней отца не хватило сил. Так и остался отец в избушке. Ксюша убрала его блеклыми осенними цветами, подпёрла колом дверь. На плечо повесила отцовское ружье, на красный кушак — нож, за пазуху положила материнский напёрсток, веретено. И с этим пришла к своему дальнему родственнику Устину Силантьевичу Рогачёву.

Только зимой, в белковье, Устин захоронил останки отца. Ксюша часто вспоминала синюю громаду горы, покосившуюся избушку и две могилы под одинокой сосной. Но