поединка, — у Саввы Дангулова он не умаляет данных противника и тем самым обнаруживает нашу силу.
Роман покорил меня своей поэтичностью — в ней ощущение и необычности событий, и их непременной будничности. Нигде не ставит читатель под сомнение самый рассказ во всей его строчечной точности. В самом деле, через полвека жизни мира и нашей страны, через лихолетье войн и перевалы революций, писатель донес до нас нечто такое, что делает нас соучастниками давних событий, словно раздвинул пределы нашей жизни, — и вот к годам, прожитым нами, прибавилась жизнь и мысль нашего современника, ведущего рассказ.
Николай Атаров
ДИПЛОМАТЫ
1
Если в предрассветный час подняться по железным ступеням Исаакия и взглянуть в провал окна, Петроград поднимется навстречу большой и сумрачный: врубленные в камень линии улиц — не улицы, а марсианские каналы, нещедрый блеск куполов, массивы парков, точно в их зыбкой мгле скрыты все тайны города, тусклое свечение тяжелой невской воды и далеко за восточными пределами города всполохи зари, неяркой, но грозной. — Россия там.
Дом уже уснул, когда парадная дверь застонала под кулаками.
— Это еще что?
Репнин нащупал босыми ногами ночные туфли, встал. Ему показалось, что в шторах, занавесивших окна, вспыхнул и погас белый рубец — точно на улице включили и выключили фары автомобиля.
«Да который теперь час?» — обернулся он к столику, на котором лежали часы, и, не дотянувшись, поспешил к двери. Тотчас кулаки застучали с новой силой. Репнин ускорил шаг и уперся в стену. «Что за беда?» Пахло мятой — Елена пролила, вечером ей было плохо. В глубине дома потрескивала штукатурка: печи остывали за полночь. Мрачно гудело в трубе. «Хоть бы паклей какой заткнуть — воет, как на погибель». Тьма, заполнившая дом, была твердой — колуном коли, не расколешь. Только высоко под потолком рдел кусочек меди. Какой тайной стежкой проник сюда луч и зажег люстру?
Репнин пошел медленнее — рука стала чуткой: стеклянный колпак настольной лампы, рубчатая обивка кресла, стакан на столе (в нем плеснулась вода), пресс-папье, ребристое покрытие секретера, дверная ручка. Он открыл дверь — посреди столовой с керосиновой лампой в руках стояла Егоровна.
Репнин взял лампу. Они шагнули в прихожую.
— Что так на дворе бело? — взглянул он в оконный проем над головой.
— Снег выпал.
— Отпирай.
— Так просто, не спросимши? — Она приподнялась на цыпочках. — Кто там… кто?
В ответ неистово и слепо загудели кулаки.
— Да открывай ты, старая! — шумно дохнул Репнин, дохнул так, что слабое сердечко пламени вздрогнуло и погасло. — Держи лампу, я отопру.
— Не торопи, батюшка. Помирать в потемках страсть неохота.
— На свету помирают праведники, — засмеялся Репнин. — А нам с тобой потемки уготованы. Помолчи уж.
— А чего молчать-то? На немых и слепых воду возят.
Репнин распахнул дверь. Так и есть: белым-бело. Всмотрелся — у самого крыльца автомобиль, подле трое матросов с винтовками и, кажется, морской офицер: черная шинель, матово поблескивает козырек форменной фуражки, белые виски, ярко-белые, как свежевыпавший снег.
— Репнин? — Человек не поднял, а взвел темные глаза, да, они у него наверняка темные, как шинель, как бушлаты матросов, как бескозырки.
— Чем могу служить?
Офицер поднес к козырьку слабо согнутые пальцы и тотчас отнял.
— Кокорев. Именем революции!.. На сборы двадцать минут.
Репнин тревожно помедлил.
— Что так нещедро? За двадцать не управлюсь.
— Поторопитесь!
— Благодарю за доброту. Прошу вас… — Репнин указал взглядом на открытую дверь. — Спички есть, молодые люди?
Кокорев загремел коробком, зажег списку — так и есть, глаза черные, с искоркой.
Моряки сидели в гостиной, поставив перед собой винтовки, керосиновая лампа висела прямо перед ними, и тени плоских штыков на белом поле стены были беспощадно четкими.
— Господа… — обратился Николай Алексеевич к гостям, и голос его впервые дрогнул. — Я буду рядом. — Он взглянул на дверь, ведшую в соседнюю комнату. — Потише там!.. — крикнул он Егоровне, неожиданно осмелев. — Не разбуди Илью.
— А их буди не буди, одинаково! — откликнулась Егоровна. — Они и спят и не спят…
Было слышно, как Репнин откашливается, открывает платяной шкаф и все делает громче обычного, будто хочет сказать: «Я здесь и никуда бежать не собираюсь».
Вошел Илья Алексеевич, вздыхая и покряхтывая, — одышка перехватила горло. Едва вошел, раскланялся и долго не мог управиться с пуговицами жилета: толстые пальцы плохо сгибались, Сел за стол, положил перед собой руки.
Простите, а снег уже перестал?
— Нет, еще идет, — Матросик помоложе ответил за всех и тотчас снял бескозырку, снял и надел вновь.
В незанавешенное окно, выходящее во двор, было видно дерево, опушенное снегом, бесстыдно праздничное, и огонек в окне флигелька неожиданно
Последние комментарии
11 часов 5 минут назад
13 часов 22 минут назад
1 день 4 часов назад
1 день 4 часов назад
1 день 9 часов назад
1 день 13 часов назад