История моей матери. Роман-биография [Семeн Бронин] (fb2) читать постранично, страница - 317

очень мало ела. Это была депрессия, но средств от нее не было: это было не та хандра, которую легко вылечить препаратами — она не хотела жить и это было всерьез и надолго. Может, она давно уже разлюбила жизнь и продолжала тянуть лямку, потому что так положено и нельзя преступать общих правил? Может, и вся ее сознательная жизнь, с ее отказом от жизненных благ и погоней за недостижимым, тоже была медленным аскетическим умиранием, которое так свойственно среднему классу, ведущему трудовое существование и ставящему себе в жизни узко очерченные, почти религиозные рамки? А может, она в чем-то или в ком-то сильно разочаровалась? Так или иначе, но она распорядилась, не в шутку, а всерьез, в полном уме и здравии, чтобы ее после смерти сожгли, а пепел развеяли по ветру, — чтоб после смерти от нее ничего не осталось. Психиатры знают, что это своего рода отсроченный суицид, — самоубийство, совершаемое после смерти теми, кто не имел на это при жизни ни сил ни желания…

Она скончалась 5 декабря 1999 года, немного не дожив до нового тысячелетия. Ее похоронили на том же кладбище, с теми же представителями Управления — только без оркестра, на который она по званию не имела права: она умерла в чине младшего лейтенанта — служебная карьера ей никогда не давалась.

Самуил ходил по опустевшим комнатам квартиры и испытывал щемящую боль и вину перед матерью, которую не взял к себе домой вовремя. То, что младший брат вел себя не лучше, нисколько не уменьшало его вины и ответственности. Мать, правда, сама хотела жить одна и была трудным человеком для совместного проживания с ней — особенно, когда ей приходили в голову навязчивые идеи и фантазии: домашние их не понимали — для этого нужно было быть специалистом. Но все равно приходит время — а он пропустил его, — когда всем этим нужно было пренебречь и съехаться с ней, чтобы ежедневно опекать ее, а он этого не сделал…

После нее тоже ничего не осталось — ни сберкнижки, ни золота, ни камней, к которым она была равнодушна, ни богатой мебели — только книги: ее переводы да еще богатая зеленая многотомная французская энциклопедия двадцатых годов, которую ее отец, когда за ней ухаживал, прислал из Франции в большом деревянном ящике…

Над столом висела большая вырезанная из газеты — конечно французской, а не отечественной — выцветшая фотография времен перестройки: на ней были бастующие шахтеры Кемерова. Молодые мужчины в шахтерских робах, с лампочками во лбу сидели, тесно прижавшись друг к другу, и лица их были высвечены надеждой и тем минутным, но рождающим спокойствие душевным равновесием, которое дают людям дружба и единомыслие: с ними все кажется преодолимым. Фотографию сделали на каком-то собрании, где принималось решение о забастовке или о чем-нибудь в этом роде. Сын давно приметил этот снимок, но теперь он предстал перед ним в новом свете: мать не зря повесила его на видном месте — он напоминал ей прожитую жизнь, то, чем она жила, что ее согревало и поддерживало.

Помнится, и отец говорил что-то наивное и смешное о рабочем классе. Не это ли, в конце концов, и объединяло и сближало их? Не могли же два человека прожить вместе всю жизнь — пусть даже разводясь и ссорясь — чужими друг другу, не имея общего символа веры, источника сил и душевной бодрости?

Может быть, эта мысль и не так уж глупа и смешна — мысль и мечта о человеческом единстве и солидарности?